Акт бунта

ГЛАВА 47

ПАКС

ВЫПУСКНОЙ

Раскрасневшиеся розовые щеки.

Яркие, ясные голубые глаза.

Стоя прямо, как шомпол, с распущенными локонами, ниспадающими на плечи, Мередит выглядит лучше, чем когда-либо за последние годы. Тень смерти, нависающая над ней в последний раз, когда я видел ее в больнице, исчезла.

— Почему ты так на меня смотришь? — спрашивает она, доставая из своей сумочки «Биркин» пачку «Винчестер». Вытаскивает сигарету и закуривает, протягивая мне пачку.

— Входишь в ремиссию и сразу же подготавливаешь рак легких? — ворчу я. — Очень мило, мама.

— О, пожалуйста, не называй меня так, дорогой. Ты же знаешь, это заставляет меня чувствовать себя старой.

— Ты и есть старая. — Я закуриваю сигарету, зажатую между зубами. — Старая и глупая. Тебе не следовало приезжать. От Нью-Йорка до Нью-Гэмпшира пять часов в пути. Простого телефонного звонка было бы достаточно.

— Сегодня твоя выпускная церемония, Пакс. Думаешь, я бы пропустила это?

— Да. Безусловно, да.

Она корчит гримасу, теребя нелепую черную мантию, которая на мне надета. Ранее она попросила меня надеть выпускную шапочку для фотографии, но я так злобно набросился на нее, что она сразу же сдалась и с тех пор больше не просила.

Затягиваясь сигаретой, она выпускает дым через нос.

— О, конечно, да. Потому что я худшая мать в мире, не так ли?

Я ничего не говорю. Она ждет, что я буду лебезить перед ней, буду отрицать и убеждать что, конечно, она не самая плохая мать в мире, с какой стати я должен так думать? Но я не один из ее наемных лакеев. Поэтому не обязан говорить ей то, что она хочет услышать. И не обязан заставлять эту женщину чувствовать себя лучше после того, что она делала со мной на протяжении многих лет.

Мередит, кажется, молча принимает это, глядя вдаль.

— Ты все еще весь в синяках, — говорит она через некоторое время.

Она пытается дотронуться пальцами до неприглядной зеленой тени под моим правым глазом, но я отмахиваюсь от ее руки.

— Я в порядке.

— Я знаю. — Она снова затягивается и выпускает дым. — Ты всегда был сильным. Сильнее, чем нужно было быть. Я хочу, чтобы ты знал, что…

Я жду, а потом жду еще немного. Смеюсь себе под нос, позволяя тихому пространству между нами, где извинения Мередит остаются невысказанными, растянуться. Она никогда не сможет этого сказать. Я никогда не услышу, чтобы моя мать сказала, что ей жаль. Мне не нужно слышать, как она это говорит. Часть меня знает, что она в любом случае не имела бы этого в виду. Мередит слишком сломлена, чтобы когда-либо признать, что сделала со мной что-то плохое.

— Обвинения в нападении были сняты. И, судя по всему, тот ужасный мальчик отправится в тюрьму на очень долгое время, — говорит она.

Я очень сильно затягиваюсь сигаретой, выкуривая ее. Швыряю окурок в розовые кусты.

— Я знаю. Руфус сказал мне. — Он сказал, что Джоне светит двадцать пять лет за то, что он сделал с Чейз. Двадцать пять лет, кажется, недостаточно. Но у меня долгая память. Я этого не забуду. И буду ждать Джону Уиттона за тюремными воротами в тот день, когда его срок подойдет к концу.

Мередит смотрит на широкую полосу газона, которая тянется вниз к озеру академии. Она на мгновение задумывается, а затем говорит:

— Им действительно нужно посадить несколько кипарисов вдоль дороги, там, внизу. Той, что ведет к главному входу. Мне всегда казалось, что кипарисы выглядят ужасно романтично. Хотя я не уверена, что они будут процветать в таком климате. Я слышала, что здесь очень часто идут дожди.

Ни слова лжи, это второй приезд Мередит в Нью-Гэмпшир. Она отправила меня в Вульф-Холл на основании брошюры, которую однажды прислала ей по почте ее подруга из Коннектикута, потому что ее подруга считала, что Вульф-Холл выглядит как место, которое «заставит такого парня, как я, исправиться».

— Мне насрать на кипарисы. Послушай, если уйдешь сейчас, то сможешь вернуться в город до наступления темноты.

Свободной рукой она указывает куда-то вдаль, выпрямляясь, как будто ей только что что-то пришло в голову.

— Вместо этого они могли бы сделать белый штакетник. Что-то, что привлекло бы внимание к вон тем горам. Просто кажется, что чего-то не хватает. Ты так не думаешь?

Ну, она права. Взглядом фотографа я могу взглянуть на открывающуюся перед нами панораму и увидеть, что, если бы я сфотографировал пологую лужайку, озеро, рощу деревьев за ним и горную гряду вдалеке, в кадре определенно чего-то не хватало бы в крайней левой части изображения. Но я не собираюсь сейчас обсуждать с моей матерью правило гребаных третей. Вздыхая, я наблюдаю, как стая птиц слетает с дерева у воды, пытаясь набраться терпения.

— Мередит…

— Когда ты в последний раз ходил в церковь?

Мой уровень разочарования резко возрастает.

— Не знаю, сколько раз я должен повторять тебе это, но я не верю в Бога.

Она усмехается.

— Ну, это вообще неважно.

— Мам…

— Я горжусь тобой, знаешь?

Она поворачивает голову ко мне лицом, солнце играет на ее волосах, заставляя их сиять, как золото. Мне нравились ее волосы, когда я был маленьким. Любил гладить руками по ее густоте, наматывать кудри на пальцы. Я думал, что она такая красивая, как фея. Был уверен, что она соткана из магии, когда мне было пять. Однако недостатки людей гораздо легче не замечать, когда ты в таком возрасте. Легко смотреть на кого-то и видеть только волшебство. Только когда стал старше, я начал понимать, что моя мать не была похожа на мам других детей. Она не была такой нежной и заботящейся, как они. Мередит была такой же холодной и далекой, как сверкающая ледяная стена, и как бы я ни старался добиться ее внимания, мне никогда не добраться до нее. Я бы никогда не растопил ее сердце.

Так это… то, что она только что сказала мне? Совершенно не в ее характере.

— Почему? Потому что я вырубил парня, который сделал что-то мерзкое?

— Нет. Ну, хотя, полагаю, что да. Я очень рада, что ты защитил своего друга, Пакс. Но я горжусь, потому что… — Я наблюдаю, как она хмурит брови, и понимаю, что ей совсем нелегко так общаться со мной. — Ты впускаешь эту девушку, — говорит она, в конце концов. — Ты очень похож на меня, дорогой, и это не то, чего я хотела для тебя. Я сделала все, что могла. Хотя защищала себя больше, чем когда-либо защищала кого-либо другого, и мне было легко эгоистично притворяться, что я всегда поступала правильно по отношению к тебе. Но все, что я действительно когда-либо делала, это показывала тебе, как отгородиться от мира. Как… как быть одному. — Ее руки дрожат, когда она подносит сигарету к губам и делает затяжку. — Быть одному не весело, дорогой. Не в долгосрочной перспективе. Жизнь теряет свои краски. Все, что тебе остается — это управляемый, контролируемый, скучный, серый взгляд на мир. Хорошо, что ты впускаешь эту девушку. Я рада, что ты не закончишь так, как я.

***

Мередит сказала то, что ей нужно было сказать и уехала до начала самой церемонии.

На другой стороне академии, на лужайке, которая простирается между старым зданием и началом леса, перед огромной сценой расставлены сотни стульев для студентов Вульф-холла и их семей. Море знакомых и незнакомых лиц смотрит на меня с подножия лестницы, ведущей на эту сцену.

Неудивительно, что Чейз не вернулась в академию на последнюю неделю занятий. Я дал ей пространство и не посылал сообщений. Она, наверное, ненавидит меня за то, что я угрожал Джоне, чтобы он приехал и встретился со мной в Нью-Йорке. Если бы я этого не сделал, она бы никогда не оказалась без сознания на той парковке. Это чудо, что я вообще нашел ее тогда. Потом почти не спал по ночам, думая обо всех ужасных вещах, которые могли бы произойти, если бы я этого не сделал. Если Чейз никогда больше не заговорит со мной, я могу быть спокоен, зная, что Джона больше никогда не сможет причинить ей боль. И нахожу в этом некоторое утешение.

— Ты готов?

Рядом со мной Рэн и Дэш стоят в своих мантиях, ерзая, как маленькие мальчики в церкви. Ни один из них не в восторге от дурацких нарядов, которые нам приходится носить, но, по крайней мере, мы все трое заставляем их выглядеть хорошо. Я тереблю шапочку, которую отказался надеть ради матери, подумывая надеть ее, но Дэш выхватывает ее у меня из рук и вместо этого нахлобучивает мне на голову бейсболку. Назад козырьком. Я даже не видел, чтобы он держал ее в руках.

— Так-то лучше. — Он смеется, когда я корчу ему рожу. — Нет смысла подчиняться требованиям в самую последнюю секунду, — говорит он, пожимая плечами. — Вперед, бунтарь. Покажи им.

— Пошел ты, — огрызаюсь я.

— Сам иди.

Мое сердце подскакивает к горлу, когда я поднимаюсь по ступенькам. Я не должен был выступать с прощальной речью. Гаррет Фостер из шахматного клуба претендовал на эту честь, сюрприз-сюрприз, но когда Джарвис Рид попросила меня написать речь для нашей выпускной церемонии, я, как ни странно, был вынужден согласиться. Правда теперь не уверен, что это была хорошая идея.

Я жду в стороне от сцены, пока директор Харкорт закончит свою речь. Она говорит о гордости сообщества и о том, как далеко мы все продвинулись за те четыре коротких года, что были студентами в Вульф-Холле. Как политик, пытающийся произвести хорошее впечатление, она ни словом не обмолвилась о репортерах, которых полиции пришлось оттеснить к подножию дороги, ведущей в гору. Она ни хрена не говорит о том факте, что наш старый преподаватель английского языка, который убил одну из наших одноклассниц, был приговорен к смертной казни в штате Техас этим утром за убийство трех других девочек в разных школах.

Вся эта церемония — фарс. Но это действительно знаменует конец путешествия, которое никто из нас не забудет, и за это я благодарен.

После десяти ошеломляющих минут Харкорт, наконец, уступает свое место на подиуме и передает его мне. Выражение лица угрюмой сучки, когда она проходит мимо меня, классическое: «Не облажайся, Дэвис. Не устраивай сцен».

Как будто она знает меня или что-то в этом роде.

Я не выучил наизусть подготовленную речь, поэтому читаю ее прямо со скомканного листа бумаги, лежащего передо мной. Хотя не стесняюсь перед большими толпами людей. И ходил по подиумам по всему миру и привык к тому, что люди пялятся на меня. Однако я не привык говорить перед толпой и, признаюсь, нервничаю.

Микрофон жужжит, посылая обратную связь из динамиков, установленных по обе стороны сцены, когда я прочищаю горло.

Отлично.

Я снова очищаю его, на этот раз немного дальше от микрофона. А затем начинаю.

— Сегодняшний день знаменует конец кошмара, который, казалось, никогда, блядь, не закончится.

— ПАКС! — Харкорт выглядит так, словно вот-вот умрет прямо на месте. Среди собравшейся толпы я слышу удивленные, резкие вдохи, смешанные с едва сдерживаемым смехом.

Я игнорирую неистовые хлопки директора Харкорта и продолжаю.

— Наши родители бросили нас на вершине этой горы и ожидали, что мы будем процветать. У большинства из нас получилось. Мы выполняли все задачи, которые от нас требовались, пока мы были здесь. — Я поднимаю глаза перед следующей частью, выискивая в толпе лица постарше — люди, одетые в полные военные регалии и строгие костюмы, все сидят прямо, как шомпол, как будто они, блядь, хозяева этого места. — Я хочу, чтобы вы знали, что мы также приняли здесь тонну наркотиков и разрушали себе мозги, пока занимались этим. Мы нашли миллион способов нарушить закон и не попасться за это. И одного из нас убили. Да, уверен, что все слышали о смертном приговоре, который был вынесен сегодня утром в Техасе. Думаю, что могу говорить за весь мой выпускной класс, когда скажу, что никому из нас не будет грустно покидать Вульф-Холл. — Я делаю паузу, натягивая на лицо улыбку, которая ни в коем случае не может выглядеть искренней, ни по форме, ни по содержанию. — Я ненавидел почти все занятия здесь, и не мог дождаться конца каждого дня, чтобы убраться отсюда к чертовой матери. Считаю, что мне повезло, что мне не пришлось на самом деле жить здесь, иначе я, вероятно, поджег бы это место.

Директор Харкорт прижимает ладонь ко рту и кричит:

— Он шутит! Ха-ха, конечно, он шутит!

На что я быстро отвечаю:

— Я совершенно не шучу. Отдать своих детей в школу-интернат у черта на куличках, на вершине горы, может показаться отличной идеей, когда ты не можешь их вырастить, но это верный способ закончить с кучей социопатов на руках. Так что. — Я пожимаю плечами. — Плохое решение, народ. Старайтесь лучше.

Джарвис попросила меня выступить с этой речью. Когда я вижу ее, сидящую среди преподавателей, справа, то ожидаю увидеть выражение ужаса на ее лице. По крайней мере, немного профессионального стыда. Однако она открыто смеется. Черт возьми, смеется.

— Я должен был найти что-нибудь мотивирующее и вдохновляющее, чтобы прочитать вам, ребята, этим утром, но, честно говоря, даже не заморачивался. Знаю, как все это скучно для моих друзей, поэтому решил, что буду кратким и милым. С сегодняшнего дня мы свободны. Мы стоим на краю пропасти нашего будущего, ожидая начала нашей жизни, готовые противостоять ожидающим нас вызовам. Родители, которые нас даже не знают, и профессора, которым на нас наплевать, говорят нам стремиться к величию. Стремиться к улучшению. Изматывать себя и идти на жертвы ради достижения высоких целей, чтобы вы, ублюдки, гордились собой. Нам говорят, что путь наименьшего сопротивления — это путь слабых, и мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы избежать этого любой ценой. И я стою здесь сегодня, чтобы сказать: к черту все это, ребята. Теперь мы свободны. Делайте все, что заставляет ваши души петь. Да, и, кстати… — Я засовываю листок с речью в карман, потирая затылок. — Путь наименьшего сопротивления не всегда означает выбор самого простого варианта. Иногда… это означает, что твоя душа находит свой путь домой, к чему-то, что она любит, после того как ты сдерживался слишком чертовски долго. Так что… делайте то, что захотите, полагаю.

Никто не хлопает.

Никто не произносит ни слова.

Все в порядке. Я не ожидал оваций стоя.

Но студенты Вульф-Холла ухмыляются в рукава своих мантий, и я вижу, как Рэн и Дэш надрывают свои задницы от смеха, передавая друг другу косяк в стороне от сцены, и это все, что, черт возьми, имеет значение.

Это все, что имеет значение… пока я не замечаю вспышку рыжих волос, сверкающих на солнце в глубине толпы, и понимаю, что она здесь. Я вижу Пресли Марию Уиттон-Чейз, сидящую рядом со своим ошеломленным отцом, и все чертовски идеально, потому что знаю, что она слышала, что я только что сказал.