Жестокий. Моя по контракту

Глава 31

Больничная палата пахла антисептиком, болью и подавленной яростью. Артём Волков лежал, прислонившись к поднятой спинке койки. Правая нога — в гипсе от бедра до лодыжки, туго перетянута эластичными бинтами. Лицо — ландшафт войны: распухший левый глаз заплыл почти полностью, нижняя губа разбита, огромный сине-багровый синяк захватывал скулу и челюсть. Каждый вдох отдавался тупой болью в ребрах. Но физическая боль была ничто по сравнению с адом, бушевавшим внутри. Позор. Крах. И виновница всего этого сидела у него в костях, в мозгу, в каждом нервном окончании. Алина.

Дверь открылась без стука. Она вошла. Бледная, как привидение, в простых джинсах и свитере, с пустой холщовой сумкой через плечо. Ее глаза, огромные и темные, метнулись к его перебинтованной ноге, к изуродованному лицу. В них вспыхнул ужас, жалость, мучительный вопрос.

— Артём... — ее голос был шепотом, прерывистым. — Боже... как ты? Я... я пыталась пройти раньше, не пускали...

Он не дал ей договорить. Глаза, единственный видимый участок его лица, не заплывший синяком, вспыхнули ледяным, безумным огнем. Ярость, которую он копил часами, с момента падения на ринг, с момента осознания предательства, вырвалась наружу, как лава из вулкана.

— ЗАТКНИСЬ! — его голос был хриплым, рваным, но страшным в своей животной силе. Он попытался резко приподняться, но боль в ноге и ребрах пригвоздила его к койке. Он застонал, но не от боли, а от бессилия выплеснуть всю свою ненависть. — Подойди. Сюда. Ближе.

Алина, побледнев еще больше, сделала шаг. Еще один. Она боялась. Видела безумие в его глазах. Но шла. Потому что он был разбит. Потому что он былееболью, даже если он этого не понимал.

Он не стал ждать. Мощная, перебинтованная рука стремительно выбросилась вперед. Грубые пальцы впились ей в плечи, как клещи, и с нечеловеческой силой, несмотря на травмы, дернулее к себе. Она вскрикнула от неожиданности и боли — его пальцы давили на синяки, оставленные прошлыми "встречами".

— Смотри! — зарычал он, тряся ее так, что зубы стучали, а голова болталась. Его лицо, искаженное гримасой боли и ярости, было в сантиметрах от ее. Он пах лекарствами, кровью и безумием. — Смотри, что ты наделала! Продажная тварь! Думала, я не узнаю?! Думала, твоихорошиестоны меня ослепят?!

— Что?! — Алина пыталась вырваться, но его хватка была железной. В ее глазах читался только шок и полное непонимание. — Артём, что ты?! О чем?! Я ничего не...

— МОЛЧАТЬ! — он тряхнул ее снова, жестче. — Фото, Алина! Фото в ресторане! Сним! С конкурентом! Законвертом! Ты продала мою тактику! Продала мою слабость! Ради чего? Ради грошей на свою падаль?! — Слюна с кровью брызнула из его разбитого рта. — Я тебе верил! ВЕРИЛ, СУКА!После той ночи... я... — Голос его сорвался, на миг в нем прозвучала не ярость, а страшная, обжигающая боль разочарования, краха надежды. Но тут же ярость накрыла с новой силой. — А ты... ты просто шлюха! Умелая! Играла в невинность! Играла в боль! Играла в"хорошо"! Чтобы я расслабился! Чтобы поверил! Чтобысломался!

— Нет! — крикнула Алина, наконец вырвавшись из его хватки и отпрянув назад. На ее плечах остались красные отметины от его пальцев. Слезы текли по щекам, но в глазах горел не страх, а праведный, обжигающий гнев и горечь. — Это ложь! Я не знаю, о каких фото! Я не продавала тебя! Никогда! Тот человек... он подходил ко мне! Предлагал деньги за информацию! Я ОТКАЗАЛАСЬ! ДВАЖДЫ! Я не брала его денег! Я не...

— ВРЁШЬ! — он перебил ее, его крик был как удар хлыста. Он не слышал. Не хотел слышать. В его мире факты были перевернуты, и только ее "предательство" объясняло его падение, его боль, его крах. Это было проще, чем признать собственную слабость, ошибку, чем поверить в ее невиновность. — Врёшь, как дышишь! Ты всегда была никем! Нищей училкой с умирающей дворнягой! И останешься никем! Продажной шлюхой! Которая сдала своего любовника за подачку! Заплатили хорошо? Хватит на новую игрушку для твоего пса? Или на новые шмотки, чтобы ловить следующего лоха?!

Каждое слово било по Алине, как нож. "Продажная шлюха". "Никем". "Умирающая дворняга". Его презрение, его абсолютная, слепая вера в ее виновность, его готовность растоптать все, что между ними было — даже то хорошее, настоящее, что случилось в горах — все это рвало ее душу на куски.

Слезы вдруг остановились. Гнев погас. Весь огонь внутри схлынул, оставив после себя ледяную, мертвящую пустоту. Она выпрямилась. В глазах, еще секунду назад полных слез и негодования, не осталось ничего. Ни боли. Ни надежды. Только бескрайняя, бездонная пустота. Мертвые глаза.

Она посмотрела на него. На его избитое лицо, на гипс, на ярость, которая теперь казалась не страшной, а жалкой. Жалкой и безнадежно далекой.

Тихим, абсолютно ровным, лишенным каких-либо интонаций голосом она произнесла:

— Я надеюсь, Артём Сергеевич, что виновного в сливе информации найдут. И что вы поймете, как жестоко ошибался. Как несправедливо обвинил невиновную. — Она сделала маленькую паузу. Воздух в палате застыл. — Прощай.

Она развернулась и вышла. Не побежала. Не пошатнулась. Просто вышла. Тихо закрыла за собой дверь.

Артём замер. Его ярость, еще секунду назад такая всепоглощающая, вдруг наткнулась на эту ледяную стену. На этот абсолютный холод в ее глазах и голосе. На это "прощай". Не "до свидания".Прощай. Слово прозвучало как приговор. Окончательный. Бесповоротный. В его кричащем, яростном мире вдруг воцарилась звенящая тишина. Он смотрел на захлопнувшуюся дверь, и впервые за этот кошмарный день в его глазах, поверх ярости и боли, мелькнуло что-то еще. Щемящее. Похожее на сомнение. На ледяной ужас осознания, что он только что разрушил что-то... настоящее. Навсегда. Но признать это он не мог. Не смел. Ярость была его щитом. Он стиснул зубы, ощущая вкус крови. "Шлюха", — прошептал он себе, но слово уже звучало пусто.

Алина шла по улице. Ранние сумерки. Резкий, холодный ветер рвал ее распущенные волосы, бил по лицу, заставляя щуриться. Но она не чувствовала холода. В руке она бессознательно сжимала пустую холщовую сумку — символ ее прихода к нему с пустыми руками и ухода с пустой душой.

Ее шаги были ровными, механическими. Внутри не было ничего. Ни злости на его несправедливость. Ни жалости к его сломанному телу. Ни боли за разрушенные надежды на свидание, на нормальность. Ни даже страха за Комиссара и будущее. Был только лед. Густой, тяжелый, пронизывающий до самых костей. Он заполнил каждую клеточку, каждую мысль, каждое чувство. Он сковал сердце, остановил слезы, заморозил душу.

Больше болеть было нельзя. Просто нечем. Не осталось ничего живого, что могло бы чувствовать боль. Он выжег все. Своими словами. Своим неверием. Своей готовностью увидеть в ней самое худшее.

Она шла сквозь ветер, сквозь накрапывающий дождь, сквозь шум города. Мимо нее проходили люди, смеялись, спешили по своим делам. Их жизнь била ключом. Ее жизнь остановилась. Замерзла. В том моменте, когда он назвал ее "продажной шлюхой", а она посмотрела ему в глаза и увидела там только ненависть и непробиваемую стену.

Она не знала, куда идет. Домой? В клинику к Комиссару? Не имело значения. Куда угодно. Лишь бы идти. Лишь бы ветер выдувал последние крохи тепла, последние намеки на то, что когда-то внутри нее жило что-то, кроме этого, всепоглощающего, мертвящего льда. Больше болеть было нельзя. Просто не осталось ничего, что могло бы болеть. Только пустота. Только лед. Только приговор, прозвучавший в тишине больничной палаты и в реве ветра на улице.

Прощай.