Жестокий. Моя по контракту

Глава 8

Утро после сообщения прошло в ледяном оцепенении. Алина выполнила все поручения Артема с механической точностью, избегая его взгляда. Он же вел себя как ни в чем не бывало — холодно, деловито, отдавая приказы. Лишь раз, когда она подала ему подписанные документы, его пальцы намеренно задержались на ее руке дольше необходимого. Она отдернула ее, как от огня, чувствуя, как по спине пробежали мурашки отвращения.

— Ко мне. После работы. Шесть вечера, — бросил он, не глядя, когда она уже почти вышла из кабинета. Голос был ровным, но в нем не было места для обсуждения.

Кабинет. Шесть вечера. Алина стоит перед столом, взгляд опущен, руки сжаты в кулаки. Волков за столом — как хищник в клетке. Тишина звенит. Он не торопится говорить.

Снова этот взгляд. Упрямая покорность. Ни мольбы. Ни благодарности. Только страх и решимость. Глупая. Наивная. Ты думаешь, я спасу твою собаку из доброты? Из жалости?

— Садись, — указал он на кресло напротив. Сам откинулся в своем, приняв позу хозяина положения. — Обсудим условия нашей... договоренности.

Его лова резали слух. Договоренность. Как будто речь шла о поставках оборудования.

Алина садится. Он наблюдает. В ней нет фальши. Только ужас и решимость. Его раздражает эта честность. Она должна быть сломлена. Должна дрожать. А она просто сидит. И ждёт.

— Условия простые. Моя компания в качестве благотворительности оплачивает все имеющиеся на данный момент расходы на лечение твоей собаки — сразу после того, как ты... подтвердишь выполнение. И лично от меня сто — сверху-тебе на карту. На красивое белье и прочие женские штучки. Я хочу видеть красивую обертку на своей игрушке. Плюс — работа здесь сохраняется. Но ты... моя, пока не надоешь. Без условий. Без слёз. Без "не могу". Понятно?

— Да, — шепчет она. Губы бледные, глаза — стекло.

Он встаёт. Подходит. Становится рядом. Бросает на стол карту клиники.

— Деньги будут. Сегодня. Если ты согласна — ты поедешь со мной.

Алина кивнула, не в силах вымолвить слово. Место... Любое место...

Слишком просто. Почему так легко? Где истерика? Где «я не такая»? Где плевки, проклятья? Она принимает это, как нож в живот. Без крика. Слишком... похоже.

— Ты — моя, — продолжил он, его голос стал тише, опаснее. — Твое тело, твое время. Я беру что хочу, когда хочу, как хочу. Твое согласие подразумевается раз и навсегда. Попытка отказа, истерика, попытка наложить свои условия — договор аннулируется мгновенно. Деньги — вернешь. Работа — потеряешь. Собака твоя — умрет. Ясно?

Он не ждал ответа. Встал, обошел стол и остановился перед ней, загораживая свет от окна. Его тень накрыла ее.

— Сегодня — первая ночь. Ты едешь со мной. Сейчас.

Его пентхаус был таким же, как он сам — холодным, стерильным, давящим. Панорамные окна выходили на ночную Москву, но свет города не проникал внутрь. Только тени.

Алина стояла посреди гостиной, в сжатых руках — маленькая сумка. Волков молча снял пиджак, бросил на спинку дивана, открыл шкаф-бар, налил себе виски.

— Пей, если хочешь, — сказал он без интонации, не оборачиваясь. — Хуже не будет.

Она покачала головой. В горле стоял ком. Виски не помог бы.

Он выпил, не торопясь. Потом повернулся. Его взгляд скользнул по ней, как скальпель. Хищно, без сочувствия.

— Раздевайся. — приказал он, снимая часы и бросая их на диван. Голос был спокойным, как будто он просил передать соль.

Она замерла. Руки не слушались. Отчаяние и стыд парализовали.

— Я сказал — раздевайся, — повторил он, уже с ноткой нетерпения. — Или ты передумала? Собака может подождать до утра?

Он смотрит на Алину. В ней есть всё, что он ненавидит — и всё, что он когда-то хотел: мягкость, упрямое сострадание, нежность. Он хочет это стереть. Раздавить. Сделать своей. Только так — не больно.

Мысль о Комиссаре, о крови, о клинике, как плеть, заставила ее двигаться. Дрожащими пальцами она расстегнула блузку, сняла юбку, потом лифчик и трусики. Она стояла перед ним, сгорбившись, пытаясь прикрыться руками, чувствуя ледяной воздух кондиционера на коже. Ее тело, невысокое, с мягкими изгибами, казалось ей сейчас жалким и уязвимым.

Он медленно обошел ее, как покупатель осматривает товар. Его взгляд был лишен восхищения — только холодная оценка.

— Неплохо, — констатировал он. — Мягко. Мило. Подойдешь.

Потом он схватил ее за руку и грубо потянул за собой в спальню. Она едва успела удержаться на ногах. В спальне царила та же пугающая стерильность. Большая кровать казалась эшафотом.

— Ложись, — приказал он, снимая рубашку. Его торс, мощный, с рельефными мышцами и шрамами, внушал не восхищение, а ужас. Он был хищником, готовым к трапезе.

Алина послушно легла на холодную шелковую простыню. Он навис над ней, его тело прижалось к ней, тяжелое, горячее, чуждое. Его руки были грубыми, исследующими, лишенными нежности. Он не целовал ее. Его губы скользили по шее, оставляя влажные, неприятные следы. Пальцы впивались в мягкую плоть ее бедер, груди, оставляя красные пятна. Она зажмурилась, стиснула зубы, стараясь уйти в себя, думать о Комиссаре, о папе, о чем угодно, только не о происходящем.

— Расслабься, — прошипел он ей в ухо, его дыхание пахло виски. — Будешь деревяшкой — будет больнее.

Он не готовил ее. Не было ласк, пробуждающих желание. Его пальцы грубо проникли в нее, исследуя, оценивая. Алина вскрикнула от неожиданной боли и стыда.

— Тесная, — усмехнулся он. — Интересно.

Потом он раздвинул ее ноги шире, подставил свой член к её промежности и вошел в нее одним резким, жестоким толчком.

Боль. Острая, разрывающая, огненная. Алина закричала, изо всех сил пытаясь вырваться, но его руки, как стальные тиски, прижали ее к кровати. Она чувствовала, как что-то рвется внутри, как горячая влага стекает по бедрам. Слезы хлынули градом, она задыхалась от рыданий и боли.

— Девственница? — Он остановился на мгновение, не отрываясь, его голос прозвучал с искренним удивлением, а затем — с низким, довольным смехом. — Ого. Приятный бонус. Теперь все ясно, почему так деревянная.

Он не стал ждать, пока боль утихнет. Начал двигаться — резко, глубоко, без ритма, только для своего удовольствия. Каждый толчок отзывался новой волной боли и унижения. Он шлепал ее по бедру, когда она слишком сжималась, грубо прикусывал ее плечо, заставляя вскрикнуть, его пальцы впивались в ее грудь, оставляя синяки. Он дышал тяжело, с хрипом, его пот капал на ее кожу. Она лежала под ним, как тряпичная кукла, плача беззвучно, глотая слезы и собственную тошноту. Никакого удовольствия. Только боль, страх, отвращение и всепоглощающий стыд. Она чувствовала себя грязной, разбитой, проданной.

Когда он кончил, резко и с низким стоном, он просто откатился от нее. Встал с кровати, не глядя на нее, потянулся.

— Душ там, — кивнул он в сторону ванной. — Убери за собой. И запомни — раз ты такая тесная и "чистая", резинку можно не использовать. Мне так удобнее. Ты же не против? О предохранении позаботься сама.

Он даже не ждал ответа. Прошел в ванную, громко включив воду.

Алина лежала неподвижно, глядя в потолок. Боль между ног пульсировала огнем. По бедрам струилась липкая смесь крови, его спермы и слез. Синяки на груди и бедрах наливались темным цветом. В душе была только ледяная пустота и осознание цены. Она заплатила. Первым взносом стала ее невинность, ее тело, ее достоинство. Ради Комиссара. Ради папы.

Она доползла до ванной, когда он вышел, уже облаченный в халат, пахнущий свежестью. Он бросил на нее беглый взгляд, без интереса.

— Деньги в клинику переведу через час. Жди подтверждения. Утром получишь свои сто тысяч. Завтра — на работе к восьми. Без опозданий.

Он вышел из спальни. Алина залезла под струи горячей, почти обжигающей воды. Она терла кожу мочалкой, пока она не покраснела, пытаясь смыть с себя его прикосновения, его запах, его сперму, его сущность. Но чувство грязи и глубокого, рвущего душу унижения не уходило. Оно въелось в кожу, в кости, в самую сердцевину. Она опустилась на кафельный пол душевой кабины, обхватила колени руками и завыла — тихо, безнадежно, как раненый зверь. Ей было девятнадцать. Она только что продала себя. И первый взнос был заплачен кровью и болью. А впереди был еще целый месяц долга.