Жестокий. Моя по контракту

Глава 4

Дым сигар застилал воздух в полумраке приватного клуба «Кулак». Артем Волков развалился в кресле из черной кожи, пальцы медленно водили по ободу бокала с двадцатилетним виски. Рядом — его ближний круг: тренер Марат бывший боксер с лицом, напоминавшим разбитую тротуарную плитку, менеджер Виктор, холеный, с глазами хорька и пара прилипчивых спонсоров и его лучший друг, что недавно вернулся в страну из Китая, где у него проходил бой — Лев Царев.

–...так и говорю этому идиоту с камерой: Если твоя вспышка еще раз бьет мне в глаза, я вгоню ее тебе в глотку! — Виктор самодовольно раскатисто смеялся, выпячивая грудь в дорогом пиджаке.

— Слишком мягко, Вик, — проворчал Марат, разминая мощную шею. — Надо было сразу ломать палец. Чтоб запомнил. Артем, ты что молчишь? Как думаешь?

Артем медленно поднял взгляд. Его серые глаза, обычно ледяные, сейчас были мутными, как грязный снег. Он не спал вторые сутки — тренировки, переговоры, нервы перед боем. Адреналин выгорел, оставив только раздражение и глухую, звериную усталость.

— Думаю, что вы оба — болтуны, — хрипло бросил он, отпивая виски. — Скучно.

Тишина повисла неловко. Спонсоры переглянулись. Виктор натянуто улыбнулся.

— Ладно, ладно, не кипятись, Волк. Может, сменим тему? Вот у тебя же новая пассийка, говорят, модель? Карина? Огонь!

Артем резко поставил бокал. Звон стекла о мрамор был резким, как выстрел.

— Пассийка? — он усмехнулся, но в усмешке не было веселья. — Та, что требует кольцо через месяц знакомства? Та, что ревнует к воздуху? Та, что орет, если я не отвечаю на звонок через пять минут? Его голос набирал громкость, грубый, как наждак. — Это не пассийка. Это — гвоздь в гроб.

Звук смеха Царя был неожиданным, как выстрел в тишине после слов Волкова. Он покачал головой, глаза блеснули в полумраке.

— Ох, Артем, ну ты даешь! Гвоздь в гроб... — Царев отхлебнул из своего бокала, улыбка не сходила с его лица. — Знакомо, брат, ох как знакомо. Вот только я, кажись, пересмотрел свои взгляды на этот счет. На женщин, то есть.

Волков нахмурился, устало скользнув взглядом по другу.

— Это еще с чего? В Китай слетал — и просветлел? — Голос его был все таким же хриплым, но появилась тень интереса.

— Просветлел, не просветлел... — Царев развел руками. — Просто понял, что мне, оказывается, эти... как их... тощие струночки с вечным салатом вообще не заходят. — Он презрительно сморщил нос. — Помнишь, у меня была та, Маринка? Все «фигура-то, фигура-се», один листик на тарелке. А обнимешь — кости одни, суповой набор, ей-богу! Где глаза были — ума не приложу. Наверное, ниже пояса смотрели, ага. — Он хмыкнул. — Красота — она же... в другом. В тепле, что ли. В полноте жизни. Чтобы человеком чувствовал себя рядом, а не вешалкой для дизайнерских тряпок.

Виктор, все еще пытавшийся разрядить обстановку после вспышки Волкова, подал голос, подмигнув Царю:

— Ого, Лев! Да ты что, нашел себе, значит, постоянную бабу? Раз так философствуешь? Неужто остепенился, наш блудный сын?

Царев улыбнулся, но на этот раз улыбка была другой — спокойной, даже немного таинственной. Он откинулся в кресле, пальцы переплел на животе.

— Все может быть, Виктор. Все может быть, мой друг. — Он посмотрел куда-то поверх голов присутствующих, будто разглядывая что-то важное в дымной завесе. — И знаешь... остепениться — это, по-моему, не самое плохое, что может случиться. Порой даже необходимо.

Марат, до этого мрачно молчавший, фыркнул, не отрывая взгляда от своего бокала:

— Остепениться? После того скандала, что на тебя вылили перед самым отъездом? Там же грязи столько было — хоть лопатой разгребай. Весь интернет гудел. Ты ж сам говорил, чуть карьеру не похерил.

Царев повернул голову к тренеру его друга. В его глазах не было ни смущения, ни злости. Только странное, глубокое спокойствие.

— Ну... выбрался, — произнес он просто, пожимая плечами. — Выходит, не зря старался. И знаешь что? Сейчас... сейчас у меня все просто прекрасно. Ну, знаешь, как бывает? Тишина. Порядок. Чувствуешь землю под ногами. — Он снова посмотрел на Волкова, и его взгляд стал каким-то... оценивающим. — Конечно, чего уж там. Но доволен. Искренне доволен. Вот так-то.

Слова повисли в воздухе, тяжелые и неожиданные. Виктор открыл рот для очередной шутки, но передумал. Марат перестал мять шею, уставившись на Царя. Спонсоры замерли. А Артем Волков... Артем почувствовал, как что-то внутри него сжалось.

Он снова поднял свой бокал, но виски вдруг показалось ему невыносимо горьким. Он глядел на Льва, на его спокойное, уверенное лицо, на эту новую, непонятную умиротворенность. "Доволен. Искренне доволен".

А он? Артем Волков, "Волк", чемпион, которого все боятся и все хотят? Он развалился в этом кожаном кресле, опустошенный до дна, с "гвоздем в гробу" вместо женщины, с раздражением вместо радости, с бессонницей вместо покоя. Доволен ли онсвоейжизнью? Этой бешеной гонкой, этими людьми вокруг, этим виски, которое уже не радует? Доволен ли он Кариной? Этой истеричной, требовательной тенью, которая цеплялась за него, как репейник? Доволен ли он...вообще хоть чем-то, кроме гулкого звона канатов на ринге и краткого забытья в нокауте соперника?

Вопросы, поднятые простыми словами друга, обрушились на него с неожиданной силой. Он отставил бокал с резким стуком. Шум в клубе, смешки спонсоров, голос Виктора — все это внезапно ушло куда-то далеко, заглушенное громким, навязчивым вопросом, эхом, отражавшимся в его собственной опустошенной голове: "А доволен литы?" Звериная усталость сменилась новой, еще более гнетущей тяжестью — тяжестью неудобной правды, которую заронил в него Лев Царев своим спокойным "доволен".

Он встал. Два метра мышечной массы и ярости заставили остальных инстинктивно откинуться в креслах.

— На сегодня хватит. Я еду.

****

Пентхаус Карины пахло дорогими духами и тревогой. Она встретила его в полупрозрачном шелковом пеньюаре, с нарочито обиженным выражением на идеально сделанном лице.

— Тесенька! Наконец-то! Я звонила сто раз! Где ты был? С кем? Она попыталась обвить его шею руками.

Артем отстранился от нее, как от назойливой мухи. Его взгляд скользнул по ней без интереса. Красиво? Да. Но сейчас эта красота вызывала в нем только тошноту. Пустота. Истерики. Требования.

— Убери руки, Карина. Не в настроении.

— Опять не в настроении?! — голос ее взвизгнул. — Ты вечно не в настроении! Ты вечно занят! Я что, твоя игрушка? Тебе нужна только...

Он не дал ей договорить. Один шаг — и он вплотную перед ней. Его рука сжала ее запястье не больно, но с такой силой, что она ахнула и замолчала. В его глазах горел холодный, нечеловеческий огонь усталости и презрения.

— Ты права, — сказал он тихо, и его тишина была страшнее крика. — Ты — игрушка. Которая надоела. И я больше не хочу в нее играть. Забери завтра свои шмотки из моей квартиры, к вечеру. Ключ оставь у консьержа.

Он бросил ее руку, как тряпку. Она зарыдала, но его это не тронуло. Он прошел мимо, в спальню, собрал пару своих вещей в спортивную сумку. Ее истеричные вопли:

— Ты тварь! Ты пожалеешь! Кто еще выдержит твой животный темперамент, кто выдержит твою грубость в постели?! Ты зверь! — бились о его спину, как горох о стену. Он вышел, хлопнув дверью так, что задрожали стены. Тишина лифта была благословением. Но внутри кипела черная, липкая ярость. Ярость на весь мир. На Карину. На себя. На эту проклятую пустоту, которую ничто не могло заполнить.

Утро в Волчьей Стае началось с грозового фронта. Артем приехал раньше всех, лицо — как каменная маска, но глаза метали молнии. Он прошел в свой кабинет, хлопнув дверью так, что задрожали стекла в соседних офисах.

Алина пришла за десять минут до начала рабочего дня. Она почти не спала, допоздна работая над отчетом по интервью. Комиссар ночью плохо спал, скулил — пришлось дать ему лишнюю половинку таблетки. Она чувствовала себя выжатой, но полной решимости. Надо угодить. Надо показать, что стараюсь.

Она аккуратно подготовила все документы: отчет, черновик поста, расписание на день, свежесваренный кофе (как он пил — без сахара, две ложки сливок). Сделала глубокий вдох и постучала в его дверь.

Войдите. Голос был похож на скрежет камней.

Алина вошла, стараясь улыбаться.

— Доброе утро, Артем Сергеевич. Вот отчет по интервью, черновик поста и...

Он не поднял головы. Сидел, уставившись в экран ноутбука, пальцы барабанили по столу.

— Кофе холодный— бросил он сквозь зубы.

Алина вздрогнула. Я... я только что налила. Оно должно быть горячим...

БАМ!Его кулак обрушился на стол. Чашка с кофе подпрыгнула, темная жидкость пролилась на отчет. Алина вскрикнула от неожиданности.

— Холодный, я сказал! — зарычал он, наконец подняв на нее взгляд. В его серых глазах бушевала та самая черная ярость с прошлой ночи, теперь нашедшая выход. — Ты глухая? Или просто тупая?

Алина побледнела как полотно. Сердце бешено колотилось, в глазах потемнело. Она вжалась в пол, сжимая папку с остальными бумагами, как щит. Я... я сейчас принесу другой...

— Отчет! — он вскочил, перегнувшись через стол. Лицо его было искажено злобой. — Ты что, писала его ночью в подворотне? Это что за детский лепет? Спортсмен выразил уверенность?Надеется на победу? Это дерьмо, а не анализ! Ты думаешь, я идиот? Ты вообще думаешь? Или твоя пустая учительская голова только сказки для детей складывает?

Каждое слово било, как плеть. Алина чувствовала, как дрожь охватывает все тело. Слезы предательски подступили к глазам, но она изо всех сил сжимала веки. Не плакать. Он сказал — слезы это увольнение. Нельзя. Ради Комиссара. Нельзя.

— Я... я переделаю, — прошептала она, голос едва не сорвался. — Сейчас же. Сразу.

Он смотрел на нее несколько секунд — на ее побелевшие щеки, на губы, закушенные до крови, на дрожащие руки. Казалось, его ярость натыкалась на ее безмолвную, жалкую покорность и лишь разжигалась сильнее. Ему нужен был бой, сопротивление, а не эта тихая жертвенность.

— ВОН! — рявкнул он так, что она отпрянула к двери. — Переделать за час! И чтобы больше этого мусора я не видел! И кофе! ГОРЯЧИЙ!

Алина выскочила в коридор, едва не споткнувшись. Она прислонилась к стене, закрыв лицо руками. Дышать было больно. Стыд, унижение, страх сдавили горло. Что я сделала не так? Почему он так зол? Я же старалась...Но главное — страх. Страх потерять работу. Страх за Комиссара. Она быстро вытерла глаза рукавом, сделала глубокий, прерывистый вдох и побежала на кухню варить новый кофе. Мысли о справедливости или защите даже не возникли. Только одно: Надо угодить. Надо вытерпеть. Ради него. Ради папы.