Любовник Павлова 2

Глава 32. Вадим. Дни и часы

Глава 32. Вадим. Дни и часы

Павлов почти прямым текстом признался, что влюбился в меня. Он сделал это в постели, на эмоциях, после сложного разговора, и только от меня зависело, верить ему или не верить.

Обдумыванию случившегося я посвятил много дней, и на работе, и дома гонял одну и ту же мысль по кругу. Анализировал его поступки, перебирал моменты близости. Не только и не столько секс, а разговоры по душам, его попытки меня учить жизни, минуты нежности и откровенности.

Мой вывод — он не врал. Говорил ровно то, что думал и чувствовал.

«Если ты ждёшь слов о любви, то ты очень наивен», — сказал он мне тогда в постели, и я не ждал никаких слов. Верил делам, отношению, тому, как мне с ним хорошо, просто и единственно правильно.

Он и правда заботился обо мне, баловал, иногда смотрел так, что я понимал — он видит меня таким, каким не видит никто. Мне повезло. Наверное, я всё же родился под счастливой звездой.

Но его признания не означали, что я могу взгромоздиться ему на хребет и, устроившись там, ехать, свысока поплёвывая по сторонам. Он не из тех, кто подобное позволит.

На практике его чувства означали возросшую требовательность. Бонусов не прилагалось, или их забыли добавить в комплект. Самая большая угроза — Марина — тоже оставалась, как и её ежедневные звонки с завуалированными нравоучениями.

Она оказалась хитрей, чем я о ней думал. На следующий же день сменила подход. Больше она не стыдила отца за связь с непорядочным парнем, о нет. Марина звонила, чтобы рассказать о собственных горестях. Жаловалась на какого-то Виталика, а ещё на Бориса. Обвиняла их в сговоре, чтобы её, бедняжечку, окрутить.

Я особо не вникал в её россказни. Чётко знал, ради кого и чего она все эти истории выдумывала. Для вконец испорченного настроения мне хватало того, что я слышал со стороны Павлова.

Он — наивный такой — душой болел за дочурку, предупреждал её быть осторожней. Теперь не она говорила, что меркантильные сволочи так и норовят залезть к бедным миллионерам в постель. Эти слова вылетали изо рта Николая Николаевича.

Обычно Марина звонила с утра, до работы, но уже после завтрака. Уверен, она специально подгадывала то время, когда мы с её отцом находились в машине по пути на работу.

Я сидел рядом и невольно, безо всякого удовольствия слушал их разговор. И каждый раз ощущал себя ничтожной рыбой-прилипалой возле крупной акулы.

Павлов знал, как мне всё это неприятно. Однажды, завершив разговор, он сказал, глядя перед собой, вроде как не на меня:

— Ты ведь понимаешь, что я отношусь к тебе совершенно иначе, не так, как советую дочери?

Я ответил, что ему не нужно беспокоиться, что я всё правильно понимаю. А он покачал головой.

— За всё время рядом со мной ты ничего для себя не попросил. А я всё жду, когда же услышу твои просьбы, гадаю, что именно ты захочешь получить от меня в благодарность.

— Вы ведь мне уже заплатили, — возразил я, про себя кляня Марину и в хвост, и в гриву. — С чего бы мне ещё что-то требовать?

— Да, я тебе заплатил. Но обычно к этому время я уже слышал просьбы о премии за старание.

Увы, премия, даже в размере должностного оклада любовника босса, меня не устраивала. И три оклада сверху, и десять мне бы не помогли поднять Макса на ноги. Я пока не знал точную сумму. Профессор Ломоносов обещал, что с исследованиями, обследованиями и анализами Макса они закончат к концу недели. А там, с бумагами на руках, уже придётся как-то с Павловым говорить.

Если бы не Марина, я бы уже всё с ним решил. Но она, как пиявка, как злобный цербер, не оставляла отца в покое. И мне приходилось откладывать наш разговор раз за разом. Лавировать, притворяться, юлить.

— Придёт день, — сказал я, — и я у вас кое-что попрошу. Что-то для меня особенно важное.

— Машину? — подсказал он с намёком на улыбку в уголках губ.

Я покачал головой.

— Квартиру?

Вот чёрт. Кто в здравом уме отказался бы от квартиры?

Мне пришлось сказать:

— Нет. Пожалуйста, не нужно гадать. Придёт время, и я сам всё расскажу.

Я потянулся к нему, прижался к губам. Наш поцелуй завершился моим разгромнейшим поражением: сорванным дыханием, уверенно поднявшим голову возбуждением, истомой в теле и потерей способности связно думать.

Николай Николаевич с нежностью провёл большим пальцем по моим губам.

— Иногда я думаю, что ты идеальный.

— Это не так, — сказал я, не открывая глаз. — Я плохой человек, все это знают.

— Пока я в состоянии составить собственное мнение, чужое меня не особо волнует.

Тем вечером он подарил мне часы. Надел на руку, сказал: носи на здоровье. Там и по внешнему виду было понятно, что подарок не из простых. Я, конечно, как следует поблагодарил — выложился, как и в другие дни выкладывался, по полной программе.

И только утром, уже на работе погуглил торговую марку, модель. Бедный Ролекс мог тихо плакать в тёмном пыльном углу по сравнению с этим швейцарским великолепием. Часы стоили, конечно, не как квартира, но на такие деньги в прошлой — хрущёбно-пельменно-дошираковской — жизни я мог бы с лёгкостью больше года прожить.

Я смотрел на часы на своей руке и кусал губы — так расчувствовался. Чёрт с ней, с той Мариной. Николай Николаевич относился ко мне мягко, по-человечески, с искренней заботой. Не потому что я жопу ему подставлял, а потому что он — хороший человек. Я бы на деньги поспорил, что когда он узнает про Макса, то всё пройдёт хорошо.

Другой вопрос, что здоровье Макса дороже всех денег. Осталось пару дней подождать, и всё будет решено.