Любовник Павлова 2

Глава 35. Павлов. Производные гнева

Глава 35. Павлов. Производные гнева

Есть люди, которым при рождении на лбу следует сделать татуировку: «Не ври». Вадим, как я знал, уже несколько раз попадал в крайне унизительные и неприятные ситуации из-за того, что считал себя шибко умным. На деле парень оказался дурак дураком.

Нет, ну какой же дурак, раз за разом уничтожающий шансы на нормальную жизнь.

Задуманная им афёра полностью вскрылась после всего одного заданного вопроса и полученного ответа. О том, кому мне звонить, подсказал сам Вадим, по словам Тамары, отправившийся в клинику с документами фонда.

— Каково состояние Максима Хотова? — спросил я у профессора Ломоносова, дозвонившись, сразу же после обязательного обмена любезностями.

В груди ещё теплилась надежда, что тот ответит: «не знаю такого», «секундочку, надо проверить фамилию» или нечто подобное. Увы, но нет. Человек, получающий очень и очень пристойные деньги из моего фонда, не стал юлить или прятаться за врачебными якобы тайнами — выдал всё и о Максиме, и о Вадиме, и о схеме, которую тот придумал, чтобы меня обдурить.

После звонка Ломоносову я набрал заместительницу директора фонда, узнал у неё, что Вадим, оказывается, поднялся наверх, ко мне, сразу после обеда. Мы мило побеседовали со взволнованной женщиной, в процессе я сломал карандаш.

Он врал мне. Врал всем. Но хуже всего — всё это время он мне врал, честно глядя прямо в глаза.

Удивляться не стоило, злиться тоже — я ведь заведомо знал, кого именно на лестнице подобрал. Вот только не получалось отнестись к выходке Вадима разумно. Поднявшееся бешенство не отпускало, требовало бить, крушить, не сидеть, не раздумывать, не искать для него оправдания.

Я знал, что в таком состоянии единственное средство успокоиться — делать, что должно. Разобраться со всем, а не сопли наматывать на кулак и расшвыривать по углам ни в чём не повинные вещи.

До дрожи в руках хотелось взять Вадима за грудки, припереть к стенке и всё дерьмо из него вытрясти — раз и навсегда всё с ним решить.

— Игорь, машину готовь. Я выхожу, — приказал я охраннику и сразу же сбросил звонок.

Руки вспотели от желания скорей что-то делать.

— Всё, девочки, хороших вам выходных. Расходимся по домам, — сказал я, стремительно проходя через приёмную.

Сел в машину, сказал ехать в клинику. Пока спускался в лифте, успел перезвонить Ломоносову — наказать с Вадимом о состоянии его брата не говорить и вообще не видеться с ним до встречи со мной. Тот мужик догадливый, понял, что дело нечисто. Хотел мне про деньги всё рассказать, но я его сразу оборвал:

— Такие вопросы не стоит обсуждать по телефону. До встречи, Иван...

Имя я правильно вспомнил, а вот отчество вылетело из головы. Ломоносов не стал подсказывать.

Он встретил меня в холле клиники, провёл в кабинет — не тот, в котором мы беседовали в прошлый раз.

— Где Вадим? — спросил я.

— Я отправил его в палату к брату.

Ломоносов смотрел мне прямо в глаза, не юлил и не пресмыкался. Одним движением пальца я мог лишить его большей части доходов, и он это знал.

— Вадим Сергеевич привёз документы фонда на подпись. О его приезде предупреждали по обычным каналам. Он попросил взять пациента на обследование — за наличный расчёт. Как вы знаете, это и прежде не раз бывало, так что я, конечно, не стал возражать. Вадим Сергеевич объяснил, что пациент — его брат, и что вы в курсе, что лично курируете этот вопрос, так как дело касается родственника сотрудника фонда.

Ломоносов чётко излагал факты, видимо, посчитав, что сам в этой ситуации никаких договорённостей не нарушил.

— В положенный срок он привёз деньги. Рассчитался в валюте. По его просьбе мы сымитировали для семьи, что попадание Максима Хотова в нашу клинику на обследование произошло в рамках собственного благотворительного проекта.

Хитёр Вадим, всё обдумал и предусмотрел. Кроме главного — рассказать мне о брате, а не вытворять всё вот это!

— Сколько стоило обследование? — спросил я.

Ломоносов назвал сумму.

Однако, недешёво здесь обследуют. Крайне недешёво.

Откинувшись на спинку кресла, я долго молчал. Поглядывал по сторонам — на стильные и даже роскошные предметы интерьера.

Фонд проходил ежегодный аудит, в его работу я не вникал. А тут вдруг захотелось влезть всеми четырьмя лапами, да с командой помощников, потоптаться так, чтобы пыль поднялась столбом.

Клинике Вадим отдал большую часть того, что получил из моих рук, с учётом Лазаренковских денег. Учитывая обстоятельства его прежней жизни — это походило на жест отчаяния или крайнюю глупость. А Вадим, при всей его дурости, был умён и считать умел совсем неплохо.

Схватить его за плечи и хорошенько приложить затылком о стену захотелось сильнее прежнего.

В минуты хорошего настроения он, бывало, не затыкался. Но о важном не произнёс ни полслова. Хотя нет, был намёк. Я вспомнил, как сам предлагал ему премию, а он ответил, что однажды попросит — и не машину, и не квартиру, а что-то крайне важное для него.

Нормальная жизнь брата-близнеца — да уж, будет подороже и поважнее квартиры.

— Теперь разъясните, почему вы считаете, что случай Максима Хотова безнадёжный?

Ломоносов снял с носа очки, сложил руки перед собой на столе, переплетя пальцы в замок.

— Случай небезнадёжен. Надежда на чудо и гениальные руки врача всегда остаётся. Я сказал, что Максим не подходит под критерии фонда. Шанс выздоровления слишком мал, заболевание запущенно, возраст, опять же, сопутствующие проблемы, накопившиеся из-за не самого тщательного ухода. Такие случаи обычно мы отбраковывали.

Я поймал себя на том, что барабаню пальцами по столу.

— Каковы его реальные шансы на полное выздоровление?

— Процентов двадцать от того, что мы приняли за нижнюю границу для положительного решения.

— Но не нулевые?

Ломоносов с серьёзным видом покачал головой.

— Шансы крайне малые, но они есть.

— Хорошо. — Я принял решение. — Тогда идите и скажите это ему.

Профессор кашлянул, отведя взгляд.

— Что именно сказать?

— То, что собирались, конечно. Что не сможете рекомендовать Максима для продолжения лечения по благотворительной программе фонда.

У Ломоносова дёрнулась щека — нервный тик, наверное.

— Как пожелаете, Николай Николаевич.

Я закинул ногу на ногу, устраиваясь поудобней.

— Идите. Я дождусь вашего возвращения. Буду здесь.

Ломоносов встал, зачем-то передвинул бумаги с одной части письменного стола на другой край. Старался не показывать эмоции, но его волнение проявляло себя в выступивших на лбу каплях пота, суетливых движениях и картонном — неживом — выражении лица.

— Это не первый человек, последние надежды которого вам приходится соотносить с реальным положением дел, — заметил я.

— В случае с Хотовым я надеялся на другое решение, — признался врач. Дёрнул уголком губ в подобии улыбки. — Когда вы позвонили, я подумал, чем чёрт ни шутит, возможно, у Максима Хотова всё-таки появится шанс. Его лечение неоправданно рискованное и дорогое, но...

Я слушал его с напряжённым вниманием и злился всё сильней и сильней. Его белый халат, очки на носу, благообразный вид — на его фоне я, отнюдь не ангел, мог только хрипло каркнуть:

— Идите уже.

Ломоносов вновь покашлял, положил ручку в нагрудный карман, поправил галстук. Не глядя на меня, сказал:

— Я буду в палате триста тринадцать. Это на третьем этаже.

Наконец он оставил меня одного — мучиться от выносящего мозг коктейля злости и растревоженной совести.