Между нами. На преодоление

30. Главный эксперимент моей жизни

Будем идти на преодоление.

— Так ты не против остаться здесь до завтра? Или есть другие планы? — Не против. Планов нет. Отпуск бесцельный. — Будем считать, с этого момента у него появилась цель, — расплывается в многообещающей улыбке.

А в глазах такое ярое предвкушение…

Улыбаюсь, заражаясь энергией. Которая вдруг бьет фонтаном и вынуждает активничать. Спрыгиваю, когда Мирон отходит проверить готовность блюда, и занимаюсь сервировкой. Блуждающий по кухне аромат заставляет желудок радостно сокращаться. С аппетитом поглощаем завтрак, переглядываясь. Под конец я отпиваю немного теплой воды вместо чая, потому что у Мира есть только кофе, и усмехаюсь, одолеваемая флешбэками.

Ольховский слегка приподнимает бровь в немом вопросе.

— Да ничего, — отмахиваюсь непринужденно, — просто вспомнились вдруг все казусы с водой и не только. Представь себе, я за всю свою жизнь не попадала в такое количество глупых ситуаций, как за эти полгода в твоем присутствии.

Он лишь загадочно хмыкает, уминая бутерброд.

— Поверь, эти ситуации… не казались мне глупыми, — отвечает немного погодя, — они провоцировали меня на интерес… — иронично качает головой и ухмыляется. — Потрепали мы друг другу нервы.

С этим охотно соглашаюсь, хихикнув. Настроение резко взлетает. Мирон рассказывает, что в гуще леса есть речка, и мы решаем прогуляться к ней днем. А до этого несколько часов подряд сцепляемся языками, обсуждая буквально всё на свете. Первый полноценный разговор, с ума сойти. И где-то на периферии зажигается лампочка с надписью: «Господи, как же с ним интересно». Кто бы мог подумать?.. С неотесанным грубияном, которого не выносила.

В обед тепло одеваемся и неспешно шагаем к лесу. Туман покрывалом застилает деревья, воздух пахнет скорой зимой, он уже холодный, но пока ещё не кусает щеки морозцем.

Много смеемся, пугая взрывом хохота редких ворон, которые с возмущенным карканьем отлетают подальше. Я держусь за любезно предоставленную мне руку, согнутую в локте, и искренне наслаждаюсь променадом. Это необычно — делить с мужчиной своё время, мысли, понимать его юмор, радоваться, что и он схватывает на лету твой, хотя вас разделают взгляды на жизнь, менталитет, характер и… возраст. Одиннадцать лет разницы — это далеко не мало.

Мы осторожно знакомимся, избегаем острых углов и откладываем вопросы, в которых не находим взаимопонимания. Барьеры не исчезнут по мановению волшебной палочки — оба это осознаем.

Речка совсем узенькая, где-то метра два в ширину, но с удивительно крутым течением, волны которого ударяются о встречные булыжники, разбиваясь тысячами мелких брызг.

Несколько минут следим за этим зрелищем у края берега и улыбаемся, когда капли оседают на нашей верхней одежде. Но, опасаясь, что такими темпами намокнем, Мир ведет меня назад и усаживает на крупное бревно.

Дышу полной грудью, впитываю свежий воздух, любуюсь природой. Даже погода не портит общего впечатления, у меня душа ликует от эффекта единения с чем-то истинным. С детства так, если вокруг лес или горы.

А потом Ольховский, задумчиво водя большим пальцем по тыльной стороне моей ладони, которую держит, ненавязчиво интересуется:

— Что бы ты сделала, если бы я не приехал ночью? — Легла бы спать. Как все нормальные люди.

Я, само собой, понимаю, что речь идет о другом, и мы сейчас будем обсуждать произошедшее вчера. Мой смехотворный ответ принимается Мироном как паясничество, и мужчина не спешит подхватить позитивный настрой. Терпеливо ждет нормального ответа.

Вздыхаю шумно, очень жаль портить такую чудесную атмосферу, но нам действительно необходимо обговорить эту ситуацию. Неприятную.

Оборачиваюсь и ловлю его пристальный взгляд.

— У меня есть огромный недостаток: я не боец. Я очень быстро разочаровываюсь. И соответственно — сдаюсь. Не пробую менять обстоятельства и тем более… людей. Я правда не умею бороться, Мир, потому что сопротивление причиняет мне боль. И, да, если бы ты не приехал ночью, после увиденного в ресторане я расценила бы это как точку в истории, которая толком даже не началась. Соперничать с другими женщинами — не моё.

Я снова по ощущениям переношусь в сцену у подъезда, где слышу короткое «да» и погибаю. В эти безжалостные секунды, когда думала, что он связан с другой. Это больно. У меня раньше не было никого, кто мог бы причинить подобную боль. Я испугалась. Сильно. Не объяснить, как душа отлетает к чертовой матери в такие моменты. Разум затмевают чувства, они беспощадны в своем проявлении. Умом позже я приняла, когда анализировала поступки Мира, что к ненужной женщине никто не сорвется посреди ночи, покинув важное мероприятие, но это осознание не кры′ло первую реакцию. Ты будто пережил клиническую смерть и помнишь каждый миг провала в черноту. Пусть и вернулся к жизни.

Признаваться в таком сложно, я сейчас открыта и уязвима.

Но раз уж мы решили строить отношения, по-другому никак. Откровенность за откровенность.

Ольховский сжимает мою ладонь сильнее. Будто благодарит за честность и поддерживает без лишних слов.

— Если бы я позвал тебя с собой, разве ты бы поехала?

Не произношу очевидное вслух. Зато это делает он:

— Не поехала бы, и смысла не было тебя просить.

Опускаю ресницы. К счастью, нет надобности объяснять, почему я бы не поехала. В качество кого? Да и вряд ли в ближайшем будущем буду готова появиться с ним вдвоем на публике. Мне нужно время.

Мирон будто читает мысли, невесело усмехаясь:

— Я догадываюсь, что с этим нам тоже предстоит поработать. Будем идти на преодоление.

Мне нравится его уверенный тон, непоколебимость. Нравится, что не высмеивает мои страхи, не умаляет их значимость, не противоречит. Нравится, что готов пробовать вот с такой неидеальной и полной предрассудков мной.

Смелый мужчина. Рядом с ним тоже хочется быть смелой. Или уже?..

— На повестке для остался только один вопрос, — тон теряет доброжелательность, а взгляд становится острым и испытующим.

— Габил… — не строю из себя дурочку, переходя к делу. — У меня с ним ничего не было и нет. У него натура такая, очень любвеобильная. Порой люди неправильно истолковывают его внимание. Но я работаю с ним больше десяти лет, Мир, и он никогда не позволял себе ничего лишнего… на физическом уровне уж точно, а словесные излияния я и сама не воспринимаю. Отбиваю, привычно расставляя границы.

— Он их переходит, Адель, — строгость его голоса проносится по мне будто порывом ветра. — Вчера не уставал демонстрировать права на тебя. Каждым действием. Жестом. Мне это не понравилось. Не понравилось настолько, что я несколько раз порывался сломать ему как минимум обе руки, которыми он тебя трогал. Сдерживало одно — ты сама пришла с ним. Пусть я не видел ответных сигналов с твоей стороны, но ты сама пришла с ним.

Волоски на коже дыбом. Радует, что ему хватило житейской мудрости не доводить до скандала. Учитывая темперамент Ольховского, это прямо подвиг… Но наряду со здравой мыслью я внезапно чувствую новый приступ неуместного девчачьего восторга оттого, что меня порывались защитить при надобности и… ревновали. Позорище, мать вашу. Так стыдно, но никак не могу урезонить эту сладкую внутреннюю дрожь. Боже, я ведь была уверена, что Мирон всего лишь не захотел показывать наше знакомство!.. А там гордость, мужское эго. Потому что не с ним, а с другим.

— Это было по работе, я иногда езжу с ним на подобные сборища.

Короткий отрывистый кивок, но в глазах остается мигать неуступчивость.

— Что бы ты ни думала, я не подошел к тебе не потому, что мне было интересно в компании других женщин, а потому что отдавал себе отчет — если приближусь, стычки не миновать. Вряд ли это прибавило бы мне очков в твоих глазах. Не хотел пугать. Ты и так практически не контактировала. Но впредь… не даю гарантий, что получится так же цивилизованно закрыть тему. Ты же понимаешь, что у меня обязательно состоится разговор с ним?

Я теряюсь от обещания, в котором сквозит угроза.

Мне не по себе.

Если сейчас скажу, что намереваюсь уволиться, Ольховский меня горячо поддержит, и я окончательно запутаюсь. Четкого решения нет, я маюсь, переживаю, поскольку люблю свою работу и коллектив, ставший мне второй семьей. Уволиться — значит признать, что меня тоже беспокоит навязчивость шефа. И потерять место, которому посвятила треть жизни.

Отворачиваюсь и сдерживаю себя, чтобы не взболтнуть лишнего о том, насколько сама в шоке от поведения Габила. Не хочу проблем никому. А они будут, если упомянуть о его откровениях в машине.

— Ночью ты говорил, что спешил, чтобы не дать мне натворить глупостей. Ты думал, я с ним… — обрываюсь, потому что это чудовищное предположение своей адски обидной нелепостью стискивает горло.

— Блядь, — ругается в сердцах Мирон и замолкает на целую минуту, которую я гневно соплю, выдернув свою ладонь из его хватки и созерцая беспокойную реку.

Не извиняется, не оправдывается. Дышит шумно, не может подобрать слов.

А я сглатываю и обхватываю себя руками. Понятия не имею, чем навела на мысль, что для меня нормально прыгать из койки в койку.

— Блядь… Медная… Эй-эй, только не накручивай себя, я не то имел в виду. Да блядь!..

Мир резко встает и размашисто подходит к речушке. Ему хватает трех крупных шагов. Останавливается. Рвано проводит ладонью по бритому затылку. Качает головой.

Обескураженно наблюдаю за нервно дергающимися плечами.

Что может вывести на подобные неконтролируемые эмоции взрослого сдержанного мужчину?.. Уж точно не вина передо мной за свои оскорбительные догадки. Иначе бы просто извинился и успокоился.

Ольховский так же резко разворачивается и приближается. Садится на корточки в полуметре от меня и несколько длинных-длинных ударов сердца просто смотрит.

Мурашки от этого взгляда. Словно костер давно погас, но угольки-то ещё опасно потрескивают.

— Дежавю, — срывается с его губ короткий плевок в прошлое. — Для меня это было дежавю. Не справился.

Нахлынувшая, было, злость отступает. Почему-то уверена, что удостоюсь полноценного объяснения, уже предполагая, о чем речь. Но Мирон ограничивается двумя предложениями, не собираясь углубляться и уже тем более утолять моё любопытство:

— Был прецедент, который закончился подобным сценарием, когда дорогая мне женщина неправильно поняла ситуацию и моментально кинулась мстить. Я дико не хотел повторения и с тобой.

Дрожу. Пропускаю через себя, перевариваю.

Моя личная жизнь была скупа на такие страсти. Сложно представить, каково человеку, которому изменили.

Мы безбожно отличаемся во всём. В опыте — особенно.

Почему-то перед глазами всплывает картинка изумительного стыка Атлантики и Арктических вод. Разница в плотности, уровне соли препятствует их смешению. Они просто встречаются и образуют галоклин[1].

Мирон и Аделина. Даже имена — как противоположные полюса.

Прихожу к выводу, что оба вступаем в некий эксперимент. Благо, добровольно.

И уже знаю, что это будет главный эксперимент моей жизни.

Как бы он ни завершился.

[1] Галоклин – это переходной слой, барьер между пресной и солёной водой.