Между нами. На преодоление

38. Говорящее молчание

Я никогда и ни с кем не была такой. Я никогда и ни с кем не буду такой.

Когда выхожу из ванной, Мирон уже сидит на моей кровати. Он бесцеремонно тянет меня за руку, захватывает в плен и опрокидывает на постель, нависая сверху. Убирает зажим из волос, растрепывая пряди, погружаясь в них пальцами. Улыбается по-особенному, как всегда в такие моменты — наевшимся сливок котом.

— Кажется, ты скучал сильнее... — дразню, подавляя бьющую фонтаном грусть, которая граничит с тревожностью. Пусть забудется всё внешнее. На сегодня. — Как тестировать будем, кто сильнее? — трется кончиком носа об мой, а потом шутливо бодает. — Я покажу!

Решительно приподнимаюсь и заставляю его лечь, переигрывая наши позиции. Устраиваюсь сверху на мужских бедрах и ладонями ныряю под тонкую футболку. С губ слетает судорожный вздох. Я просто отпускаю себя, прикрывая веки и наслаждаясь ощущениями. Неспешно веду по мышцам, всё выше задирая ткань. Впитываю фактуру, воспроизвожу рельефный рисунок в воображении. Добираюсь до плеч и понимаю, что дальше мне мало только тактильного контакта. Срочно требуется подключить визуал.

Распахиваю глаза и, не теряя ни секунды, стаскиваю с Мирона футболку. После чего сползаю ниже и берусь за пояс свободных спортивных штанов, стягивая их вместе с боксерами. Скидываю одежду на пол и возвращаюсь к крепкому торсу. Но Мир внезапно хватает меня за запястье и резко дергает на себя, впечатывая в грудную клетку.

— Ты же знаешь, как меня заводит любая твоя инициатива?

Боже, взглядом своим до невозможности заряженным и голосом напряженным натягивает мои жилы до предела.

— Догадываюсь, — шепчу ему в губы, одновременно ныряя ладонью между нашими телами и обхватывая ею твердый член.

С шумным выдохом он толкается мне в руку и сжимает зубы так яростно, что линия челюсти вырисовывается нереально остро. Даже щетина не скрывает этого.

— Не мешай мне проводить тестирование, — довожу накал до пожара, улыбаясь с вызовом. — Иначе… как мы получим достоверный результат?

— Нахалка… — и столько изумленной восторженности в этой реплике.

Я и сама изумляюсь — примеряю уникальное для себя амплуа свободной в нравах обольстительницы.

Мягко высвобождаюсь из плена, посмеиваясь над деланой покорностью Ольховского. Обрамляю его щеки руками и расцеловываю лицо: лоб, прикрытые веки, кончик носа, упрямую линию губ. Постепенно касания стекают вниз, я неторопливо целую широкие мужские плечи, черчу произвольные невесомые линии по шее.

В груди щемит от нежности, когда понимаю… что именно я делаю — запоминаю Мирона, каждый его сантиметр. Прощаясь.

Дохожу до солнечного сплетения, откуда начинается масштабная татуировка, уходящая к самому паху. Как я боялась её… как избегала малейшего взгляда на неё.

Устрашающий своим цепким прищуром Анубис в анфас всегда вызывал во мне протест. Черное тату выполнено искусно и изображает божество по плечевой пояс. Словно нечто монументальное, застывшее в пространстве и времени. Некая константа.

Но до мурашек жуткая.

— Бог погребальных ритуалов, существо с головой то ли шакала, то ли собаки, то ли волка… Темная фигура в египетской мифологии… А как он может нравиться? — отвечала я, когда Мир смеялся над моими потугами не смотреть на непонятного зверя.

— Покровитель заблудших душ, защитник усопших в загробной жизни, а главное — мерило вечной справедливости. Как он может не нравиться? Самый честный, бесстрастный и праведный судья, — возражал он, высказывая свою интерпретацию.

Ольховский утверждал, что в этом божестве собраны лучшие качества, которые должны быть присущи мужчине. Я не помню момента, когда перестала спорить, привыкнув к мускулистому богу с лицом животного. Не помню, когда Анубис стал действовать на меня умиротворяюще. Не помню, как прониклась симпатией к нему, теперь уже без страха смотря во внимательные черные глаза.

Это произошло плавно, естественно, как и всё, что со мной делал Мирон.

И сейчас я с благоговением прикасаюсь губами к самой его сути, к квинтэссенции этого прекрасного мужчины — странному для посторонних изображению, которое раскрылось передо мной — я знаю, что Анубис это отражение характера Мира: сильный, строгий, справедливый, мудрый, стойкий.

Поцелуи по животу сопровождаются сокращениями его разработанных мышц, что откликается упругой вибрацией на моих губах. Это дико сексуально. Прошивает насквозь оголенными искренними реакциями.

У паховой зоны останавливаюсь и поднимаю голову.

Мирон ждет, затаив дыхание. Бросает быстрые плотоядные взгляды на слетевшие вниз бретельки моей короткой шелковой ночнушки-комбинации. Эбонитовой, элегантной и совсем малость — порочной.

От волнения у меня сосет под ложечкой, а желудок будто собирается в одну прессованную точку. И чувствую я себя при этом при всём самой красивой, желанной и… любимой женщиной на свете.

Да, Мир приобщил меня и к оральному сексу. Часто дарил удовольствие, вынуждая признать, как неправа была я в прошлом, считая, что этот сомнительный процесс неудобен, негигиеничен и неуместен. Но лично с моей практикой… не скажу, что задалось. Я пыталась от силы раза два и довольно скоро теряла запал, не сомневаясь, что всё делаю не так.

И вот вглядываюсь в эту секунду в поблескивающие предвкушением стальные глаза и до невыносимого зуда под кожей загораюсь неукротимой решимостью доставить ему наслаждение.

Прикрываю веки и под рваный выдох Ольховского вбираю в рот горячую плоть. Дышу носом, подавляя панику, я слишком профан в этом вопросе, не удосужилась выучить даже самую простую технику. Нет уверенности, нет ориентиров. Медленно скольжу губами вниз и робко обхватываю ладонью член у основания, чтобы помочь себе — по-другому не получается. Двигаюсь неспешно, степенно добиваясь плавности и определенного темпа. Так зацикливаюсь на страхе напортачить и полном отсутствии сноровки, что первые пару минут напрягаюсь до боли в мышцах.

Пока Мир не делает крохотный толчок мне навстречу, поощряя и подначивая. Немного расслабляюсь. Виски долбит мощной пульсацией. Тепло неизведанной природы течет по венам, набирая оборот и градус, превращаясь под конец в кипящую лаву. Слышу, как дыхание Ольховского тяжелеет, и сама дышу через раз, сосредотачиваясь на сладком покалывании, одолевающем низ живота. Оно нарастает. До нестерпимого жара.

Ощущения поглощают с головой. Растворяюсь в моменте, блокируя стеснение и скованность.

Я никогда и ни с кем не была такой. Я никогда и ни с кем не буду такой.

Упускаю решающий миг, когда настроение Мирона по щелчку разгоняется от покорности до доминантности, и с легким недоумением обнаруживаю себя в коленно-локтевой, цепляющейся пальцами за простыни, пока он, судя по звукам, раскатывает презерватив и пристраивается сзади.

Не успеваю перевести дух. Вторжение выбивает воздух из легких с надрывным свистом. Оно, это почти варварское вторжение, немного неожиданное, но… Боже мой, настолько необходимое…

Сладкая боль растяжения и такая нужная правильная наполненность.

Мир двигается во мне уверенно и размашисто. Сильными глубокими толчками. Давая возможность привыкнуть, подстроиться. Затем облекает со спины и вдруг рывком приподнимает туловище, отрывая меня от кровати и вынуждая упираться в матрас лишь коленями, как он. И тут же собственнически прижимает к своей груди. Пригвождает так неистово и жадно, словно силясь вплести в себя. А я, ошалевшая от яростного натиска, в поисках опоры вытягиваюсь, утыкаясь макушкой в его скулу, и закидываю руки назад, смыкая их на его шее.

Ночнушка стараниями Мирона собирается на талии, обнажая мою грудь, и следом я вздрагиваю от пронзительного удовольствия, когда его пальцы касаются чувствительных сосков.

Господи, как же хорошо... как приятно ощущать сильные мужские ладони на своей коже. То сминающими изнывающие полушария, то скользящими по изгибу бедер, то сдавливающими талию во время эмоциональных пиков.

Сегодня Ольховский другой. Несдержанный, неистовый, настойчивый. Сегодня он будто окончательно постигает истину, что я больше не боюсь никаких его проявлений, как пугливая лань. Сегодня Мир не гасит бушующее в крови нетерпение — берет меня жестко, словно испрашивая должок. А я ему и должна. Действительно должна. За столько месяцев терпения и нежности.

Я быстро привыкаю и с удивлением где-то на задворках сознания отмечаю, что поза «сзади» в таком бешеном формате отныне не кажется мне угрозой, как когда-то с бывшим мужем, которому я сопротивлялась, не допуская никаких излишек в сексе.

Отгоняю непрошенную мысль.

Этому мужчине я позволяю многое… Слишком многое. С ним я пробую всё впервые и главное — чувствую себя в безопасности, доверяю.

Почему?..

С губ срывается низкий непроизвольный стон, отдающий рокотом, когда мы соприкасаемся кожа к коже после того, как Мирон выуживает копну моих волос, что до сих пор спадала по спине и служила неким барьером между телами. Он натягивает пряди жгутом и спешно наматывает на свое запястье, заставляя меня запрокинуть голову под нужным для него углом.

Не целует. Просто смотрит. Испепеляет.

Мои лопатки вжимаются в его грудные мышцы, мои руки все ещё запрокинуты назад и цепляются за его шею, а теперь мои глаза сквозь плотный полог удовольствия вглядываются в его бесновато поблескивающие глаза.

Мы намертво связаны тактильно и визуально.

Боже мой... это край... это слишком, слишком, слишком!

Сразу становится невыносимо горячо.

Но следом сильнее всего… припекает за грудиной. От поразительно хрупкого поцелуя в шею. Короткого, невесомого, просто призрачного. На контрасте с непрекращающимися мощными движениями мужских бедер, от соприкосновения с которыми ноют ягодицы.

Вторая ладонь Ольховского продолжает обжигающей змейкой блуждать по моему телу и исчезает в треугольнике между ног. Пальцы задевают горошинку клитора, пуская тысячи разрядов, и я затаиваю дыхание, сводя брови и слегка приоткрывая рот.

Мирон всё кружит вокруг. Играется, дразнит, подначивает.

Для меня и без того все ощущения обострены, а дополнительная стимуляция и вовсе делает их мучительно яркими. Пугающими. И я беспомощно задыхаюсь, словно разом распадаясь на десятки чувствований. Его член скользит во мне резче, быстрее. Пальцы на клиторе ускоряются, двигаясь по безупречной траектории. Жаркое дыхание прямо в раскрытые губы бьет по воспалённым нервным окончаниям. Меня умело поджигают, найдя какой-то потаенный фитиль.

И мне страшно. Страшно и непреодолимо сладко от всего, что Мир со мной делает.

Я боюсь этой неистовой волны, которая возрастает внизу живота, пульсирует болезненно и нетерпеливо. Надвигается неумолимо, заставляя сжиматься в предвкушении, и грозится вылиться в нечто сметающее напрочь.

Так и происходит.

Ещё несколько минут метаний — и меня сшибает. Я будто заканчиваюсь, исчезаю из действительности с громким вздохом. А потом где-то за ее пределами раскалываюсь вдребезги, прошитая дичайшим наслаждением, мощь которого выливается в судороги. Мое тело неконтролируемо трясет. Впадаю в вакуум чистейшего кайфа, уношусь ослепляющей и оглушающей вспышкой. Я — бескостная и бесформенная эфемерная субстанция. Я — источник несравненной божественной эйфории.

Никогда в жизни мне ещё не было так… испепеляюще и безгранично хорошо… Когда кроме бьющего внутри тотального блаженства ничего не существует...

Возвращаться на грешную землю не хочется ни капли.

Но спустя очень долгое время этот момент настает.

Обесточенная и словно размазанная по постели убийственно прекрасным оргазмом, я постепенно выравниваю дыхание и начинаю вспоминать, кто я, что я, с кем и где. Распахиваю глаза и впиваюсь ими в лежащего рядом мужчину, чьи веки всё ещё прикрыты, а мощная грудная клетка беспокойно двигается вверх-вниз.

Он лежит на спине, а я — так и упала, видимо, лицом вниз и улеглась на животе. Только голову чуть повернула в сторону, чтобы было чем дышать.

Даже не знаю, когда и как оба рухнули на кровать...

Мир раскрывает веки.

Наши взгляды перекрещиваются. И я замираю.

Лютые эмоции сдавливают горло.

Ему не впервой дарить женщине подобное удовольствие. Для него секс — легко и просто.

А я... теперь уже четко осознаю и принимаю: это удовольствие мне доступно благодаря клокочущему на разрыв сердца чувству. Исключительно в комплекте с ним.

Я люблю Ольховского.

Я его очень...

Мирон лениво подхватывает мою ладонь и подносит к губам. Поцелуями пересчитывает пальцы. Смотрит внимательно. Между нами сквозят неозвученные вопросы и признания.

Перемещает мою облюбованную руку себе на грудь. И я начинаю водить по ней этими самыми обцелованными пальцами, вороша мелкие завитки коротких густых волосков.

Молчание говорящее. В нем сосредотачивается всё то, что могут друг другу без слов поведать двое взрослых людей.

Опускаю веки первая. Мир не ощущает, но мое молчание ещё и пахнет. Неизбежным скорым расставанием.