Не открывайте глаза, профессор!

Глава 25

Мортенгейн вернулся в мою палату, когда я ещё ничего не решила и ни на что не решилась — да и можно ли было что-то решить, не имея ни времени на решение, ни информации, ни советчиков? Я снова притворилась беспробудно спящей, но профессор как будто и не собирался вслушиваться в моё дыхание и выводить меня на чистую воду. Ворвался, приглушенно хлопнул дверью, прижался щекой к моему бедру — и замер, вдыхая запах. Я тоже замерла, хотя больше всего хотелось запустить руки ему в волосы, погладить уши, кончики пушистых ресниц. Заплакать в его руках. Чтобы он обнимал меня, как тогда, в зале общих собраний, утешал. Чтобы он снова сказал «любовь моя», не насмешливо и демонстративно, кому-то в противовес, а по-настоящему, только для меня одной. Чтобы снова любовался мной…

…а вот это уже вряд ли.

«Я соглашусь, — поняла я едва ли не с ужасом. — Несмотря на то, что фэрл Вэрган Де Гро не вызывает ни малейшего доверия, да и вообще лафийцам верить нельзя… но я знаю о том, что они могут мне помочь. Не хотят — но могут же! Я хочу, чтобы Вартайт любовался мной. Я хочу сама на него смотреть!»

— Аманита…

Шёпот Мортенгейна, сухой и горячий, как воздух пустыни, заставил меня вздрогнуть. Но судя по всему, ответа он и не ждал. Просто не смог выносить тишину и беспомощное молчание.

— Прости меня, девочка. Прости меня за всё, что я сделал…

Его ладони заскользили по моему телу — ногам, животу, груди, губы легко, почти целомудренно касались открытых участков кожи: ладоней, подбородка, но это не было ласками любовника. Никакого тягучего чувственного жара, только болезненно-бережная нежность.

…я бы сказала, это было прощанием.

Да плевать мне на всё, я хочу его обнять! Поговорить с ним. Пусть даже я упускаю свой рискованный единственный шанс… Сейчас никаких приворотных лафийских зельев нет в моей крови, а я всё равно безумно хочу обнять его.

— Прости меня, девочка, — продолжал, как зачарованный, как одержимый, твердить Мортенгейн. — За то, что я с тобой сделал. И — за то, что сделаю… Я не хочу делать тебе плохо, моя девочка. Больнее, чем уже сделал. Это невыносимо. Не хочу. Но я должен… Я не смогу. Но я должен. И это невыносимо! Прости. Прости меня. Ты справишься. Ты сильная, моя девочка. Ты сможешь.

О чём это он?!

Профессор судорожно и одновременно осторожно обнимал меня, но в какой-то момент отскочил в сторону. Возможно, даже обернулся — хотя уверенной я быть не могла. Хлопнула дверь и наступила тишина.

Он…

Он ушёл?

Просто взял и ушёл?!

Или он проверяет меня, не притворяюсь ли я? Прислушивается за дверью? Сейчас вернётся?

…непохоже на то. Мортенгейн как будто действительно говорил со мной, не ожидая ни отклика, ни ответа. И он действительно просил прощения за некий свой будущий поступок.

…За то, что хочет бросить меня в таком состоянии?

Почему бы и нет. Мы были знакомы очень недолго, мы были любовниками, но не любимыми, не друзьями, никем. Зачем я ему? Не дуплиш. Изуродованная, искалеченная. Глупая девочка с человеческой кровью, только и всего.

Только и всего.

Меня бросило в жар — от острого чувства одиночества, от ужаса, от мучительного сожаления — а потом прошибло ледяным ознобом. И снова в жар, а потом в озноб — по кругу. Снова и снова.

Я соглашусь на предложение фэрла. Даже если в этой лафийской общине меня убьют, только бы не оставаться в одиночестве… бабушку очень жаль. Что она будет думать, что ей скажут? Что я пропала без вести? О бабушке мог бы вспомнить Истай, мог бы навестить её, но для чего ему это…

Как же хочется поговорить с Истаем, несмотря ни на что, даже если он только притворялся моим другом — больше двух лет притворялся! Я буду скучать по нему. Не так, как по Мортенгейну, но буду.

Слёз не было, я плакала без слёз, а потом то ли уснула, то ли потеряла сознание. И тут же попала в сон, провалилась, точно в омут, в очень странный мучительный сон — на грани кошмара и вывернутой наизнанку яви.

Во-первых, мне, как по заказу, приснился Истай. Конечно, я его не увидела, а жаль — если уж это сон, то зрение могло бы и вернуться. Истай что-то говорил мне, просил прощения, жалко и отчаянно, почти как Мортенгейн, только без его исступлённости — ну и без поцелуев, разумеется. А потом, опровергая все законы сновидений о том, что боль во снах не ощущается, пришла боль. Не душевная, от неё-то как раз сон милосердно меня избавил. Самая обыкновенная физическая боль.

Укол. Ещё укол, ещё и ещё… Что-то узкое и тонкое раз за разом пронзало кожу, нет, это не было похоже на укусы дуплиша, скорее, на инъекции… да, точно. Кто-то делал мне внутривенные инъекции — на миг несостоявшийся целитель во мне заинтересованно приподнял голову. Зачем? Кто?

Если это сон, я могла рассчитывать на ответы.

Но потом пришла боль. Жгучая, острая, невыносимая — и я уже не думала о том, чтобы притворяться, закричала, завыла, выгибаясь дугой. Кто-то прижимал меня к кушетке, не давая спрыгнуть, упасть, кто-то уговаривал потерпеть, переждать — голосом Истая, впрочем, в последнем я уверена быть не могла. Я мотала тяжёлой головой, так, что она могла запросто оторваться от слабой шеи, пиналась ногами, визжала — и хотела проснуться. Слепой, одинокой, никому не нужной…

Только бы проснуться! Прекратить эту немыслимую боль, похожую на пожар под кожей.

Но проснуться не получалось.

Никак.

На самом деле, всё было не так.

Сном, иллюзией сознания было предшествующее боли — разговор с фэрлом Вэрганом, например. А возможно, весь праздник Падающих звёзд. Наверное, я просто стукнулась головой о трухлявую доску в заборе, через которую собиралась сбежать, поэтому и валяюсь в больничной палате. Правда, плотная тканевая маска на лице всё ещё была…

Но что-то изменилось, я почувствовала это. Коснулась лица — кожа больше не была онемевшей, хотя отголоски призрачной фантомной боли всё ещё бродили по телу. Я ощупала маску — да, определённо ощущения стали другими, хотя я не была уверена, что смогу открыть глаза.

На ощупь я встала, пошарила руками вокруг. Кушетка… Стакан с водой. Каким-то чудом я успела ухватить уже падающий стакан, поднесла его к пересохшим губам и с наслаждением выпила прохладную воду. Потянулась, прислушалась к себе и миру вокруг. Я не видела его, этот мир, но чувствовала — невероятно, непривычно отчётливо.

В палате кто-то был, я это знала точно. И знала, где именно был этот кто-то, двинулась то ли на запах, то ли на звук, то ли просто на источник тепла, хотя не смогла бы объяснить, что я слышу или осязаю. Остановилась за мгновение до столкновения, опустилась на колени, вытянула руку — и коснулась шелковистой волчьей шерсти, твёрдого треугольного уха.

Мортенгейн в обличие волка лежал в уголке на полу. Спал.

Я обняла его за шею, утыкаясь лбом в лоб — он не проснулся, не пошевелился, и я сразу же перепугалась до обморока, прислушиваясь к дыханию. Волк дышал, размеренно и спокойно, но почему-то лежал меховым ковриком, не отреагировав ни на моё довольно шумное пробуждение, ни на объятия — и что-то в этом всём определенно было не так. Я потрясла его за холку, жалобно позвала по имени — не помогло.

Профессор спал. Спал как тогда, когда в аудиторию проникли морфели…

Я вскочила на ноги и торопливо принялась разматывать маску, хотя делать этого и не следовало — не могло случиться чуда в такой короткий срок, а вот опасность занести инфекцию была более чем реальной. Но руки словно действовали сами, и уже скоро я беспомощно морщилась, чувствуя себя так, словно с меня содрали кожу. Веки, казалось, налились чугунной тяжестью. Я постояла, покачиваясь, а потом не без усилий разомкнула их.

И… увидела.

Изображение в глазах было расплывчато-мутным, но оно — было, и я застыла, не веря в происходящее. Палата. Действительно, пустая больничная палата, окно без занавесок, одна из створок приоткрыта на полпальца. За окном туманно и серо… очень раннее пасмурное утро?

Круглый потёртый коврик под кушеткой. Стул и стол с графином, полным воды. Ни одного зеркала. Саквояжик на полу справа от двери… да это же мой собственный саквояж, с которым я собиралась бежать!

Чёрный волк, спящий на полу.

Жгучие слёзы невыразимого счастья потекли по щекам, не подумав, я стёрла влажную дорожку. Отдёрнула руку от щеки. Кожа была странная на ощупь, точно пергаментная бумага, но я не ощутила ожидаемых грубых рубцов.

— Вартайт! — позвала я, снова опускаясь на колени. Эйфорической истерике препятствовал неестественно странный, неестественно крепкий сон дуплиша. — Вартайт, ну, что же ты?!

Он, человек, хотел уйти от меня, выбирая свой род, свою семью, и он же — как волк — не смог? Может, и так.

Присматриваться было тяжело — я явно поторопилась с обнажением лица, глаза заслезились уже не от радости, от напряжения. И всё же мне нужно было понять, а потому приходилось смотреть.

…морфели.

Штуки три, не меньше, воздух над профессором мерцал и колыхался, но, как и тогда, в аудитории, они почему-то не трогали, не усыпляли меня. Я покачала головой, подошла к двери, дёрнула — дверь была заперта, вероятно, на ключ. В скважине ключа не обнаружилось… снаружи мы заперты или изнутри? Если изнутри — то где он, ключ?

Я подошла к окну — створка не открылась дальше, чем ещё на полпальца, с внешней стороны обнаружилась мощная щеколда. Окно лечебницы — если это была лечебница — выходило в заброшенный пустой сад. Беспорядочно посаженные деревья с облетевшей по большей части жёлтой и бурой листвой, сухая неаккуратная трава. Высота была приличная, напротив росло крепкое дерево, но расстояние от окна до дерева было слишком большим, я не рискнула бы на прыжок…

Не рискнула бы? Я всё ещё планирую сбежать от Мортенгейна? Сейчас, когда чудо с моим выздоровлением таки свершилось?

Чудо ли?

Кто-то нашёл лекарство и вколол его мне. Непонятно, кто, непонятно, какую цену мне или профессору придётся заплатить потом за исцеление. Непонятно, почему Вартайт сам им не воспользовался — если это сделал он, а не тот же подобревший явно не без причины лафиец. Очень похоже на то. Излечить меня, усыпить Мортенгейна — и забрать свидетеля и жертву в одном лице в общину, добровольно — или уж как придётся. Судя по всему, место тут тихое, моих криков никто не услышит.

Надо бежать.

Увы, но да, сбежать всё ещё хотелось. И от фэрла Вэргана, и от профессора, которому я мешала жить нормальной жизнью одним фактом своего существования.

Слишком эта комната напоминала ту самую тюрьму, о которой он говорил. Четыре стены, постель — и верный неизменный страж в углу. Стены стали давить, я снова подёргала ручку двери, подошла к окну.

И отшатнулась с лёгким вскриком. За прозрачным, как слеза, стеклом, парило маленькое уродливое крылатое существо. Миг — и пикси самым невероятным образом протиснулся в крохотную узкую щель, точно огромная лысая моль, порхая перед моим лицом. Кричать я перестала и особого страха не испытывала, одиночное существо вряд ли представляло опасность.

Зачем оно здесь?

Снова явилось мстить мне или Мортенгейну за свою подругу?

Разозлённым пикси не казался. Теперь я во всех деталях могла разглядеть крошечное сморщенное личико, одновременно и уродливое, и впечатляющее, запоминающееся.

— Что ты от меня хочешь? — тихо спросила я. — Зачем пришёл? Я не хотела зла гарпии… Глании. Что бы она ни думала по этому поводу — не хотела. И он… тоже. Не трогай нас.

Пикси сделал круг над моей головой и метнулся к окну. Повернулся, личико исказилось гримаской, которую, при большом желании, можно было трактовать как вопросительную.

А я вдруг вспомнила, как Мортенгейн хотел схватить последнего пикси, тогда, во время их нападения, а я не дала, отпустила. А вдруг… это совершенно бредовая мысль, но вдруг он просто захотел помочь мне? Верить этим тварюшкам — просто безумие, но с другой стороны, у меня попросту нет иного выхода.

Сердце забилось сильнее.

— Я хочу выбраться отсюда! — сказала я. — Помоги мне…

Пикси просочился — иное слово тут трудно было подобрать — наружу в щель, подлетел к щеколде. Интересно, кто и как закрывает её снаружи? Может, это лечебница для безумцев? Так или иначе, но раздался сухой щелчок — и окно открылось.

Ветер ворвался в палату. Взметнул мои волосы, точно листву.

Я опустилась на колени перед спящим профессором-волком. Погладила уши, нос, лоб… Поцеловала в нос. Ужаснулась самой себе. Что же я собираюсь сделать?

Освободить его от ненужного ему союза, навязанного влечения к неправильной паре? Уберечь себя?

Не будет ли это величайшей глупостью, роковой ошибкой? Он так нужен мне. Я уже по нему скучаю, ехидному, недоброму, вредному дуплишу, потрясающему любовнику, самому желанному первому мужчине.

А я нужна ему. Безо всяких условностей — его долга перед родом, моей уязвимости, ограниченности моей человеческой природы — мы нужны друг другу. Мы можем сделать друг друга счастливыми. Но в этой жизни отказаться от них просто так не имеем возможности. Не имеем права.

— Я люблю тебя, ты же знаешь, — шепнула я в бархатное чёрное ухо. — Расстояние, другие женщины… Забудь меня. Будет новый болотник, найдёшь новую невинную дурочку — лучше с хвостом. Всё будет хорошо. У тебя. Ты же такой… замечательный. Самый лучший. Я люблю тебя.

Волк пошевелился во сне.

— Спи. А когда проснёшься, считай меня просто приятным далёким сном. У тебя всё будет хорошо — без меня. Спи, Вартайт. Тише, тише, тише…

Я села на подоконник. Нет, прыгать вниз или пытаться перебраться на дерево стоило только в случае острого желания сломать себе шею… Внезапно одна из веток потянулась ко мне.

В этот раз кричать и отшатываться я не стала. Если морфели усыпили профессора, если пикси открыл окно, могли же мне помочь и друдары? Если только это не ловушка и там, внизу, меня не ждут гарпия с не в меру заботливым отцом-фэрлом… Я сбросила вниз саквояж, ухватилась за ветку, одновременно ставя ногу на другую, чуть прогнувшуюся под моим весом — словно живая лестница! Не думать о высоте, не думать о том, что это не ветки, а живые и разумные существа, которые в любой момент могут передумать, не думать, не думать… руки обхватили шершавый ствол, при помощи дрударов спуск оказался гораздо проще, чем только можно было вообразить.

Ни Агланы, ни её отца внизу не оказалось. Над моей головой мерцали парящие в воздухе сонные черви, живые ветви извивались змеями у ног, пикси парил над головой.

— Спасибо! — выдохнула я. — Спасибо, я… вам-то лучше других известно о свободе. Ну… я пошла?

Миг — и моих странных добровольных помощников больше не было видно. Я бросила последний взгляд на окно, сжала пальцы на ручке саквояжа — и бросилась бежать.