Не открывайте глаза, профессор!

Глава 27

Профессор стоял там, за невысоким забором, огораживающим сад тётушки Марджи, наверное, уже несколько минут. Сколько он успел услышать из нашего разговора с Истом?.. Сначала я испугалась до одури, так, что тело одеревенело, затем почувствовала суматошную животную панику и желание немедленно убежать, куда глаза глядят.

А потом на меня вдруг нахлынуло острое, ни с чем несравнимое облегчение от того, что всё уже случилось, и бежать никуда не надо, и прятаться, и даже в госпиталь завтра на рассвете идти — не надо! Как бы то ни было, дальше от меня уже ничего не зависит — схватит, вот сейчас, к гадалке не ходи, и утащит…

Мортенгейн молча смотрел на меня. Не хватал, не тащил, не говорил ни слова, и я, прикрывшая было глаза в ожидании неминуемого, снова их открыла, разглядывая своего вредного и такого желанного, самого прекрасного волка. Прекрасного от и до, вот только полное ощущение, что эта два месяца он не ел и не спал. Если Истаю лафийская худоба и полупрозрачность даже шли, то профессору однозначно нет. Под глазами пролегли тёмные тени, скулы заострились, щёки ввалились… измученный, исхудавший донельзя. А если он чем-то заболел?

Да нет, он же дуплиш! Дуплиши никогда ничем таким не болеют…

Молчание становилось невыносимым, и я испугалась, что сейчас придут тётушка Марджа и бабушка, и выяснение отношений превратится в фарс.

— Идёмте, — я кивнула в сторону леса. — Раз уж вы ведёте себя пристойно — прогуляемся. Поговорим наедине. Тут моя бабушка приехала… да вы, наверное, всё сами знаете. Не хочу, чтобы она нас видела. Я ей, между прочим, сказала, вы страшный, старый и стрёмный. Хотя судя по вашему виду… вы отчаянно стремились к этому последнее время. Что это с вами, профессор? Пили, не просыхая?

Мортенгейн ничего не ответил, но послушно пошёл за мной. И в этом смиренном движении не было и тени от той самой экспрессивной чувственной погони, которую он устроил мне в пролеске у Виснейского Храма науки, перед нападением дрударов. Он… просто шёл. Казалось, если я ускорю шаг, то оторвусь от него окончательно.

Что-то в этом всём было не так. Наша встреча нисколько не напоминала ту, которую я представляла в своём воображении. Первоначальная паника почти вернулась, но я загнала её поглубже.

Мы пришли на какую-то поляну в лесу. Листья шуршали под ногами, густой ковёр из листвы доходил до щиколоток, почти как тогда, в ночь болотника, только листва теперь была суше и шуршала иначе, громче.

Звук был другой.

И мы другие.

— Ну, вот, — сказала я, чувствуя щекочущий холодок вдоль позвоночника. — Вот вы меня и нашли. Почему сейчас, а не раньше? Истай героически молчал для месяца, пока вы втыкали ему иголки под ногти? Что дальше, профессор? Вы уже подготовили мне конуру поблизости от собственного жилища? Ошейник и цепь?

Мы вышли на небольшую притоптанную полянку с тёмным кругом старого, многократно использованного кострища.

Мортенгейн остановился, и я остановилась тоже. Опустилась на толстый, явно поваленный недавней грозой ствол тополя, щедро усеянный бурыми шляпками древесных грибов.

Профессор упорно молчал, а мне наоборот, хотелось болтать без умолку, лишь бы не было вокруг нас этой удушливой тишины.

Лучше бы он острил и хамил по своему обыкновению… Какой же он болезненно бледный и исхудавший, смотреть больно! И ни одной попытки схватить меня в охапку.

Может быть, никакого запечатления на мне у него и нет? Может, он излечился от него чудо-зельями лафийцев? Нейтрализатор чувств, прекрасная была бы штука. Правда, похоже, с побочными эффектами…

— Как вы поживаете, профессор? — оборвала я сама себя. — Вы приехали, чтобы забрать меня к себе?

— Нет, — ответил он вдруг, когда я уже решила, что ни одного слова от него не дождусь.

— Нет? — я недоуменно покачала головой, продолжая зачем-то строить из себя бесчувственную дуру. — Физическое отсутствие объекта запечатления и активные постельные утехи с другими вам помогли? Рада, если так. Тогда… Зачем вы здесь? Вы злы на мой побег и пришли оторвать мне голову? Вы же сами однажды просили меня бежать.

— Просил, — легко согласился он. Тоже присел на тополь, шагах в четырёх от меня.

Может, морфели слишком сильно его достали, и это, как его, высосали?..

Без приворотного зелья я больше не чувствовала того животного притяжения к профессору, которым страдала во время обучения в Виснейском Храме Наук, но он все ещё был мне более чем не безразличен. Мне так хотелось послать здравый смысл к выхухоли небесной и обнять его. Забраться на колени и почувствовать биение сердца. Попробовать на вкус, вдохнуть запах волос и кожи, понять, что же с ним всё же произошло.

Я хотела его.

Я безумно скучала по нему.

Я пыталась держать себя в руках.

Его нездоровая привязанность ко мне не была нужна ни мне, ни ему, ничего общего с любовью она не имела — не стоило забывать об этом. Нам обоим будет лучше, если она пройдёт. Мы оба станем — уже стали? — свободными от этого удушливого чувства. Не это ли счастье?

Я едва не расхохоталась до слёз, подумав, как далеки мы от вида счастливых существ сейчас, мы оба.

— Зачем вы пришли? — тихо спросила я.

— Я не буду забирать тебя… силой, — так же приглушенно отозвался профессор. — Я не буду ни к чему тебя принуждать.

— Прекрасно, — помедлив, кивнула я. — А что вы будете делать? Или вы проделали весь этот путь для того, чтобы немного помолчать в моём присутствии?

— Поехали со мной, — Мортенгейн смотрел сквозь меня. — Поехали, Аманита. Если ты это хочешь.

— Хотите сказать, что это не требование?

И как я только могла поверить, что что-то изменилось?!

— Это просьба, — отрывисто бросил профессор. — Я не требую, я прошу тебя. Поехали со мной. Если ты хочешь, леди Гламм мы возьмём с собой. Я на всё согласен.

— Леди Гламм — женщина широких взглядов, — задумчиво покивала я, впиваясь в ладонь ногтями, чтобы не сорваться. — Но понравится ли ей то, как обращаются с ее внучкой — большой вопрос. А если я откажусь, профессор, вы поволочёте меня силой? У меня здесь работа, друзья…

…про друзей я соврала, впрочем, тётушка и Истай могли таковыми считаться.

— Не потащу, — Мортенгейн выдохнул.

Как же трудно стало с ним разговаривать!

— Уйдете ни с чем?! — недоверчиво прищурилась я.

— Останусь здесь. В доме через квартал от твоего сдаётся комната. Арендный контракт можно заключить на пять лет.

— Интереееесно, — протянула я, ни на каплю ему не поверив. — А как же законная жена, которой вам надо обзавестись в ближайшие пару лет, до, страшно сказать вслух, сорока лет? Она тоже будет снимать комнату в этом доме, или обойдётесь одной на двоих?

— Моей женой будешь только ты.

Я даже руками всплеснула.

— Профессор! Что-то вы совсем заврались или… Или вы стали употреблять те самые грибные отвары, вызывающие галлюцинации? Нам про них рассказывали на первом курсе…

— Я приехал предложить тебе законный брак. Или снять комнату в доме по соседству, если ты откажешься.

— А если я потом решу выйти замуж за кого-то другого — убьёте нас обоих, — предположила я.

— Конечно, нет! — возмутился Мортенгейн, на мгновение став похожим на себя прежнего. — Только его.

— Чудесно, — покачала я головой. — Что изменилось, профессор? Вы успели зачать желанного и правильного наследника с какой-нибудь благородной дуплишией, исполнили долг перед родом и можете теперь пожить для себя?

— Думал об этом, — с обезоруживающей честностью признался Мортенгейн.

— И что решили? — я не хотела, чтобы мой голос звучал неуверенно. Но он дрогнул.

— Передумал. Решил жить… Для тебя. Ну и для себя тоже.

— В законном браке, долго и счастливо?

— Если ты согласна, то да.

— Я проверяла свою кровь, — помолчав, сказала я. — Я человек, профессор. Я даже отца своего нашла, представляете? Ездила к нему дней десять назад. Так себе типчик, бескомпромиссно, ужасающе человечен. Еле вспомнил про маму и про меня, у него уже давно другая семья. Он человек, Вартайт. А я… Так надеялась. Так надеялась!

Я даже себе не осмеливалась в этом признаться. А вот ему сказала зачем-то.

С ним я могла делиться всем — и это открытие удивляло.

— Ты… — он бросил быстрый взгляд куда-то в область моего живота. — Ты же ничего с собой…

— Ничего! — фыркнула я, потому что эта тема была больная, в некотором роде выстраданная. — Выстрел был не смертельный, вовсе вы не лучший в мире стрелок, профессор. Да и не смогла бы я, хотя врать не буду — думала об этом. Шансов на нужного вам дуплишонка нет никаких. Слышите вы?!

Он не дрогнул, во всяком случае, на лице ничего не отразилось.

— Если честно, в случае с запечатлением — шанс есть, но очень и очень маленький. Примерно один к десяти тысячам, хотя никто, как ты понимаешь, исследования не проводил.

— Всё равно что без шансов. Правда, Ист говорил, можно посетить храм богов светлого горизонта и вознести мольбы. В лафийском посёлке остался один такой…

— Да. Без шансов, Аманита, я понимаю это.

— И всё равно предлагаете? Брак, супружескую верность…

— Предлагаю.

Мои пальцы сжались вокруг твердокаменной грибной шляпки.

— А как же… род Мортенгейнов?

— Судя по всему, прервется на мне.

Он сказал это спокойно, очень смиренно и спокойно, и мне вдруг стало жутко, вымораживающе тошно от безысходности, сквозившей за его словами.

И он не пытался меня обнять. Прикоснуться, подойти поближе. Сидел, словно это было в порядке вещей, быть наедине — и в то же время врозь.

Так что я ответила одновременно и ему, и своим собственным мыслям:

— Это… неправильно, профессор.

— Я не последний дуплиш в этом мире, — пожал он плечами. — Нас мало, но я не последний.

— Вы планируете заплатить слишком высокую цену за никому не нужную младшую сестру-помощницу в затрапезной лечебнице…

— Ну, не всегда же ты будешь в младших помощниках ходить, — хмыкнул профессор. — Если постараешься — восстановишься в Храме Наук, получишь диплом и станешь работать на той должности, которую пожелаешь. Впрочем, если пожелаешь — можешь и вовсе не работать. Будешь растить наших детей.

— Человеческих детей.

— Наших человеческих детей.

В голове это всё попросту не укладывалось. Никак.

— Я так не хочу! — вырвалось у меня. Шляпка гриба оторвалась от ствола — мы с Мортенгейном оба посмотрели на неё с недоумением.

— Тогда я пошёл договариваться о комнате, — кивнул, поднимаясь с тополя, профессор с таким видом, будто все происходящее шло по заранее продуманному плану.

— Нет, стойте!

Мортенгейн моментально остановился.

— Запечатление… все ещё работает?

— Да. Разумеется. Я слишком мало предавался постельным утехам с другими дамами.

— Что ж так? — я прищурилась, но сарказм, моя надежная броня, никак не желал возвращаться.

— Не вставало.

— Фу, профессор!

Мортенгейн с самым невинным видом развёл руками.

— И вы по-прежнему будете меня слушаться?

— Попробуй, Аманита. Тебе бы всё развлекаться с немолодым, страшным и стрёмным дуплишем да пытать его неизвестностью, безжалостная девчонка.

— Матильда, — поправила я, и он кивнул.

— Матильда.

— И эти два месяца вы..?

— Искал тебя и этого мальчишку-недолафийца. Он, видишь ли, дал дёру почти сразу же после тебя. Кстати, как ты выбралась из лечебницы?

— Лечебницы? Надеюсь, не для душевнобольных? — попыталась я оттянуть объяснения.

— Именно для душевнобольных. Гланию поместили туда до выяснения всех обстоятельств, а тебе полагалось быть рядом. К счастью этот мальчишка, Шэд бы его погрыз, смог с ней договориться. Я бы не смог… слишком хотелось прибить мерзавку.

— Почему вы ушли от меня? — выпалила я. — Ответьте!

— Когда это я от тебя ушёл?

— Когда Истай вкалывал мне противоядие от яда гарпии.

Спокойствие изменило профессору. Он сжал перед собой руки, уставился на собственные пальцы, несмотря на нездоровую худобу, гибкие и красивые.

— Я бы не смог это выдержать. Знал, что тебе будет очень больно. Я… мог сорваться и не дать ему, несмотря ни на что… Мне-то на самом деле безразлично, как ты выглядишь, но… Я очень виноват перед тобой, девочка моя.

Это было неожиданно и странно.

— А кто хотел узнать цвет моих глаз? — глупо спросила я. Профессор невесело ухмыльнулся.

— Это разные вещи. Хотел… и хочу. Но это ничего не изменит. Цвет глаз — или даже их наличие.

— Мне очень жаль, — совершенно искренне сказала я. — Если вы говорите правду… мне действительно очень жаль, что всё так случилось. Если бы я только смогла как-то это прекратить…

— Всё в порядке, — он снова улыбнулся, но на этот раз мягче, и наконец-то посмотрел на меня. От этого взгляда у меня всё сжалось в животе. — Для тебя, наверное, дико звучит, но я-то не человек, моя Матильда. Для меня это часть моей природы. Если бы ты будешь не против, это стало бы счастьем. Но принуждать тебя я не буду. Это очень непросто, — Мортенгейн сделал какой-то насквозь иронический жест, словно указывая на себя. — Могу только предложить максимум. Себя.

— Вы говорили, что семья, её мнение, для вас важно…

— Это так.

— Что же изменилось?

— Переосмыслил приоритеты.

Мы помолчали. Свой горящий звериный взгляд Мортенгейн спрятал за сомкнутыми веками, и теперь он казался просто безмерно уставшим мужчиной, которому нечего терять.

— Тогда… ты можешь ненадолго принять свою волчью ипостась? — тихо спросила я, чувствуя головокружение, как перед прыжком с большой высоты.

— Зачем? — кажется, он растерялся. И попытался прикрыть растерянность сарказмом — своей персональной надёжной бронёй. — У тебя настолько изменились вкусы и предпочтения?

— Не говорите ерунды. Не говори. Вартайт…

Он дёрнулся и расстегнул пуговицу на рубашке. Я невольно отвела глаза — совершенно забыла об этих дуплишевых сложностях с одеждой.

Раздевался он дольше, чем перевоплощался. Уже через пару минут чёрный волк смотрел на меня в упор.

— Думай, что хочешь, но мне так проще, — облизнув губы, пробормотала я. — Проще с тобой разговаривать. Я ужасная трусиха, Вартайт.

Протянула руку и коснулась его бархатного чёрного лба. Опустилась на колени, почесывая за ушами. Волк замер передо мной неподвижно.

— Я всё ещё боюсь тебе поверить.

Волк ткнулся узким длинным носом мне в ладонь.

— И в то же время мне страшно, что ты говоришь правду. Я не хочу делать тебя несчастным. Знаю, что не виновата, но не могу придумать выхода. А если я уеду очень далеко?

Волк негодующе рыкнул, треугольные уши встали торчком.

— А если меня вообще… Не будет? Ты освободишься? Тебе станет легче?

Стоявший доселе каменным изваянием зверь не просто дёрнулся — налетел на меня черным вихрем, опрокидывая в мягкую шуршащую листву. Я моргнула, пытаясь приподняться — и увидела над собой вполне человеческое лицо в обрамлении длинных чёрных волос.

— И думать не смей, балда малолетняя!

— Вартайт, — прошептала я, наслаждаясь этой долгожданной близостью. — Вартайт, мне правда очень жаль…

— Не смей, — отозвался он, не прикасаясь ко мне, просто разглядывая и вдыхая запах. — Так вышло, вот и всё. Меня всё устраивает. Я просто… жду твоего решения. Каким бы оно ни было — но, естественно, не таким.

— Ты больше меня не хочешь? — спросила я неожиданно для себя.

— С чего ты взяла?

Пряный запах прелой листвы дурманил, как тот самый пресловутый грибной отвар.

— Ты… — это было сложно объяснить вот так, словами и вслух. Очень стыдно и очень глупо. — Ты меня совсем не трогаешь.

— А чем я, как ты думаешь, занимался всё это время? Учился держать себя в лапах. Получалось так себе, но я упорный. Не хотелось сорваться и сделать что-то, о чём буду жалеть. Навредить тебе. Напугать ещё больше.

— Выглядишь паршиво, — фыркнула я, не желая демонстрировать свою жалость, может быть, оскорбительную и неуместную. — Тебя хочется кормить. И поить травяными отварами. И…

Я не выдержала первой и обхватила его за плечи.

— И любить. Вартайт, ты меня пугаешь.

— Потому что сказал, что убью любого, кто…

— При чём тут любые! Ты сейчас меня пугаешь! Тем, что ты на себя не похож, просто тень от того Вартайта Мортенгейна, которого я знала… Слушай, я не настолько самоотверженна, чтобы прыгать с крыши ради рода Мортенгейнов, — он опять зарычал, — но и жертв мне не надо. Пойдём в тот лафийский храм, вместе. Попросим богов освободить тебя от меня. Вдруг поможет.

— Освободить? — переспросил он.

— Конечно. Тебе от этого плохо. Я не хочу, чтобы тебе было плохо.

— И быть со мной ты не хочешь. Быть моей женой — не хочешь.

— Хочу! — искренне ответила я, и сама себе поразилась, что даже не задумалась при ответе. — Но не потому, что какая-то там навязанная извне мания тянет тебя ко мне. Ты меня не любишь, Вартайт.

— Я люблю тебя. Я не хочу освобождаться.

— Это не любовь. Это… болезнь!

— Я тобой болею, — согласился он. — Называй, как хочешь. Делай, что хочешь, моя Аманита. Только…

И наконец-то поцеловал. Почти так же, как раньше — неумолимо. И всё же иначе — бережнее. Приподнялся, перевернул меня на живот. Куснул за плечо — и тихонечко застонал мне в ухо.

— Не хочу… силой. Не могу ждать больше, но и силой не хочу. Скажи сама… Скажи, чтобы я взял тебя. Сейчас. Скажи…

А я…

Я хотела продолжить убеждать его, что болезни нужно лечить — кому, как не нам, целителям, это знать. Что быть здоровым лучше. Что это неправильно, неестественно и искусственно. Но я так по нему скучала, что плюнула на здравомыслие и малодушно решила — потом. Когда-нибудь очень сильно потом.

Сначала — отлюблю. Потом покормлю. Потом приеду в его родовое и имение и от души пообщаюсь с леди дуплишией, претенциозной мамашей, которой плевать на счастье собственного единственного сына. Регенерация у меня теперь неплохо работает, будем верить, всё отгрызенное отрастёт обратно…

— Отпусти меня!

Вартайт тут же отодвинулся, а я поднялась, отряхнула юбку. Посмотрела на него сверху вниз, снова чувствуя этот мучительный и пьянящий контраст между собственной женской слабостью и полной властью над ним. Он не делал попыток подняться, только смотрел на меня, но я чувствовала, что вот-вот что-то между нами взорвётся, напряжение росло, становясь невыносимым.

— Жди здесь четверть часа, — сказала я, чувствуя себя стрелой на натянутой тетиве. Хотелось смеяться и плакать, а ещё — бежать. — Жди, а потом попробуй меня найти. Догонишь — твоя буду.

— Я вроде уже нашёл, — лёгкая насмешка в его голосе была почти прежней. — Ещё не моя?

— Нашёл и смотришь на меня, как на пикси-переростка. С большим сомнением. А ещё выглядишь, точно тебя убили, закопали в коровнике, а потом выкопали и отправили читать лекции… Вам надо встряхнуться, профессор. Вы согласны?

— Разве я могу тебе отказать, Аманита?

Я бежала, не заботясь о направлении, практичная и теплая деревенская юбка бегу не мешала ничуть. Сердце отстукивало секунды… Надо было брать фору хотя бы в полчаса. Если не в четверть суток!

Бежала, с поразительной ловкостью перепрыгивая возникающие препятствия — поваленные деревья, ямы с холодной и темной стылой водой. Идущего за мной по моему следу волка я не видела и не слышала, но представляла — и все волоски на теле вставали дыбом в предвкушении и испуге. Чуть влажная паутина цеплялась за мои растрепавшиеся волосы, а кровь кипела, ветер, невесть как пробравшийся между густосплетением веток, подталкивал в лопатки. Казалось, вот-вот — и я взлечу, как…

Как гарпия?

Что дала мне её кровь, каким образом смогла исцелить меня, слиться с моей? В Храме наук мы проходили, что кровь меняться не может, но если в игру вступают представители инорас, все нерушимые человеческие законы перестают действовать… Можно узнать у Мортенгейна, в конце концов, по нечеловеческим расам он у нас специалист.

Внезапно впереди я увидела небольшой, но довольно старательно сделанный кем-то шалаш из веток, прислонившийся к искривившемуся, точно горбатая старуха, узловатому дубу. Остановилась, заглянула внутрь — свет едва проникал сквозь довольно плотно сомкнутые ветви, обнаружилось даже подобие скамеек, точнее, ровнёхонькие поваленные брусья, прикрытые довольно чистыми на вид шкурами. Судя по всему, тут не дети баловались — или приложил руку некий умелый взрослый. Я опустилась на брусок, прикрыла глаза, восстанавливая дыхание.

И вздрогнула, почувствовав горячее дыхание на лице, волчье или человечье — сразу было не разобрать. Открыла глаза, со стоном обхватывая обнажённое горячее тело обнимавшего меня мужчины, настолько я соскучилась по нему, что не понимала, как могла решиться на такую глупость, как побег, как разлука с ним.

Это же полный бред!

— Плохой я стрелок, говоришь? — рыкнул Мортенгейн мне на ухо, стаскивая с меня бельё и юбку, пока я ёрзала на его коленях. — Это мы ещё посмотрим… Хочу тебя. Сейчас.

— Не спеши, — задыхаясь, пробормотала я, раздвигая ноги, чтобы лучше чувствовать его, он обхватил мои губы своими, прикусывая нижнюю, и продолжать говорить я смогла не сразу. — Не стоит торопиться… А вдруг я теперь снесу яйцо?!

Мортенгейн замер, а потом принялся глухо исступлённо хохотать, утыкаясь куда-то мне в шею почему-то влажным лицом. Я тоже засмеялась, а потом заплакала. Плакала и целовала без конца его солёные губы, чувствуя его рядом, в себе, замирая от восторга и бесконечной нежности, острого желания и тепла, изнутри и снаружи, подставляя под укусы шею, захлёбываясь от счастья, которого было слишком много, чтобы попытаться выразить его словами.