Паутина

34

Телефон звонил около самого уха, пока я с трудом не открыла глаза. В первое мгновение даже не смогла понять, что происходит — за последние шесть недель моя жизнь превратилась в сплошной хоровод из кормежки, ухода, укачивания, криков и бессонных ночей.

Подняла голову и застонала от боли в шее, понимая, что уснула прямо за отцовским столом. Быстро глянула на часы — начало одинадцатого вечера. Ого! Я проспала целых два часа! Два часа сна!

А потом меня накрыл страх, почти панический ужас: что с Беатой? Поему она не плачет? Почему дала мне эти два часа отдыха?

Нет…. Опустилась на отцовское кресло. Все в порядке — девочка просто спала, наевшись. Моего молока перестало хватать ей на второй неделе, пришлось вводить докорм. А сейчас молоко и вовсе пропало, поэтому я кормила ее смесью. К дочери не испытывала особых чувств, кроме, пожалуй, страха за ее жизнь. Смотрела в ее округлившееся, похорошевшее личико, но не с умилением, а выискивая в них черты того, кого ненавидела всем сердцем. К счастью, Беата больше была похожа на меня, поэтому и отвращения к ней я не питала, оставаясь вполне равнодушной.

Но не могла не отметить, что ее обожают все кругом: мама, Наталья, Макс. Дай им волю, Беату бы не спускали с рук круглосуточно. Особенно удивляло отношение Максимилиана. Когда он смотрел на нее — его синие глаза становились светлыми, как небо. Порой мне даже казалось, что он видит в Беате ту, другую девочку, которую обожал и которую потерял. Ему было все равно, чья она дочь, для него она была своя, родная.

Первые три недели я прожила в небольшом доме на территории Центра. Макс настоял на этом в целях нашей безопасности и помощи мне после кесарева сечения. Шрам хоть и заживал хорошо — все равно причинял дискомфорт. Дом был не большой, но вполне уютный, двухэтажный, с большим камином и тремя спальнями, в одной из которых жили мы с Беатой, а в другой — мама.

Она светилась от счастья. Мне казалось, за эти недели мама даже помолодела, возясь с внучкой. Иногда я ловила себя на мысли, что смотрю на неё дольше, чем нужно, пытаясь запомнить, какой она стала. Расслабленной. Лёгкой. Почти безмятежной. Воркующей с Беатой, поющей ей колыбельные, как когда-то пела мне:

Ой у гаю, при Дунаю

Соловей щебече

Він свою всю пташину

До гніздечка кличе.

Я слушала ее, качая дочь и закрывая глаза и вспоминала свое детство: мягкий, бархатистый голос мамы, теплые, сильные руки папы. Наверное, в такие вечера, под треск огня и мамины песни я была почти счастлива.

И все же после трех недель относительного спокойствия встали множество вопросов — я не могла жить постоянно на обеспечении Макса. Поэтому скрепя сердцем он согласился, чтобы мы жили дома, однако все равно большую часть времени проводя в Центре.

С каждым днем, все больше оправляясь от родов, я думала о том, о чем говорили мы с Натальей. Мне хотелось приступить к терапии, которая помогла бы мне перестать быть настолько холодной к Максимилиану, дать ему то, чего он заслуживал, и вот наконец вчера Наталья согласилась, что можно постепенно начинать занятия.

Мама осталась в Центре, мы с Беатой приехали домой, собрать одежду, забрать кое-какие бумаги — мне нужно было оформить документы для дочери. В ее свидетельстве о рождении в графе отец стоял жирный прочерк, хоть Наталья и дала мне понять, что Макс не будет против, если там будет его имя. Но делать этого я не стала — не хотела вешать на него такую ответственность, не имея возможности ничего предложить взамен, кроме….

Кроме того участка земли, который по праву принадлежал лично мне. Дороже этого участка у меня не было ничего — папа подарил его на мое 18-летие, и я никогда не думала, что смогу передать его. Но Макс…. Он сделал для меня столько всего, что я приняла решение, даже если это решение отзывалось глухой болью внутри. Это было второй причиной, по которой я сегодня покинула Центр — я оформила на него сертификат о дарении этого участка. Это было самым малым, что я могла дать ему за все то время, пока он был рядом. Через три дня на его день рождения планировала подарить ему эту землю.

Снова затрезвонил телефон, окончательно вырывая меня из раздумий. Я взяла трубку и с удивлением увидела на экране, что звонила бабушка.

Тяжело вздохнула. Мы не разговаривали нормально несколько месяцев, после моего неудачного визита и это было… больно.

— Да, бабуль, — все-таки я ответила.

— Привет, родная… — голос бабушки звучал устало, но в нем было столько теплоты и боли, что сердце сжалось.

Несколько мгновений мы молчали, а потом заговорили одновременно:

— Как дела, бабуль?

— Как ты, солнышко?

И тихо засмеялись, объединенный этой необычной минутой тепла.

— У меня все хорошо, бабуль, — первой ответила я. — У меня дочка…. Я назвала ее Беатой…

Послышался тихий всхлип.

— Ну что ты, бабушка! — я тут же встрепенулась, забыв обо всём. Обиды, ссоры — всё стерлось в один миг. Осталась только она, моя родная, моя любимая бабушка, которая сейчас плакала от счастья. — Что ты! Не плачь… иначе я сама сейчас заплачу…

Но было поздно.

— Родная моя… Ты… прости меня, — голос её дрожал, слова срывались на рыдания. — Прости… Лиана, чёрт с ними, с судами, я откажусь… Ты только прости меня…

Я больше не сдерживалась. Горячие слёзы катились по щекам, капали на гладкую поверхность отцовского стола. Грудь сдавило так сильно, что я едва могла дышать.

— Бабушка, я скучала! Я так скучала… — шёпотом призналась я, зажмурив глаза.

— Я тоже, моя девочка… Лиана… Я так хочу увидеть тебя, обнять… Твою Беаточку посмотреть… — её голос стал ещё тише, почти умоляющим.

Я резко поднялась с кресла, крепче прижав телефон к уху. Вся усталость последних дней, всё напряжение исчезли — осталось только одно желание.

— Я дома, бабушка… Хочешь, мы сейчас приедем к тебе? — спросила я, не заботясь о том, что за окном уже давно стемнело. Мне было всё равно. Мне нужно было увидеть её, прямо сейчас.

Но её ответ застал меня врасплох.

— Зайчонок мой, — всхлипнула она, и в голосе её было столько нежности, столько любви, что у меня перехватило дыхание. — По правде… я у вашего дома… Почти каждый день сюда езжу… скучаю…

Я замерла, широко раскрыв глаза.

— Бабуля… — только и смогла выдохнуть я, прикрывая рот ладонью.

Она былаздесь, прямо за дверью. Всё это время она приезжала сюда, видела наш дом, но не решалась войти.

— Бабушка! — мой голос задрожал от переизбытка эмоций. — Иди домой! — я уже не пыталась сдерживать слёзы, они текли ручьём. — Иди к нам!

В трубке послышалось движение, потом её всхлип, полный облегчения и счастья.

— Иду, родная моя, иду!

Я судорожно выдохнула, смахнула ладонью слёзы и поспешила к двери.

Распахнула двери и оказалась в теплых, нежный, пахнущих травами и чаем руках. Мы стояли на пороге, не в силах разорвать объятий, и только тихий писк просыпающейся Беаты заставил нас разжать руки.

Обе поспешили в комнату, где девочка уже ворочалась, требуя свою порцию еды.

— Она на тебя похожа, — заметила бабуля, бережно, но умело беря ее на руки и идя за мной на кухню. — Красавица….

Я вздохнула, вытирая слезы и готовя смесь.

— Да… Только….

Бабушка ласково сжала мою руку, её тёплые пальцы словно передавали мне что-то неуловимое — поддержку, мудрость, которую я пока не могла полностью осознать.

— Связь матери и ребёнка — это самая сильная, самая прочная связь в мире, — повторила она, глядя на меня светлым, добрым взглядом. — Она не всегда приходит сразу, но она есть всегда. Даже если ты её не чувствуешь. Даже если тебе кажется, что ты не готова.

Я молчала, не зная, что ответить.

— Ты носила её под сердцем восемь месяцев, — продолжала бабушка, — и всё это время ваш мир был единым. Она слышала твой голос, чувствовала твоё настроение, жила с твоим дыханием. Она знает тебя лучше, чем кто-либо. И даже если ты пока этого не осознаёшь, она чувствует тебя так, как не почувствует никто другой.

Я посмотрела на Беату. Маленькую, крошечную, такую хрупкую.

— Но почему тогда… — мой голос сорвался, я судорожно вдохнула. — Почему я ничего не чувствую?

— Чувствуешь, зайчонок. Чувствуешь. Но подавляешь. Запираешь. Не позволяешь. Значит время еще не пришло. И нужно просто ждать, родная. Можно мне покормить ее?

Я кивнула, вытирая тыльной стороной ладони слезы и передавая ей бутылочку со смесью.

— Ой, — вскрикнула бабушка, — Лиана… прости меня…. Я в машине, что меня привезла, подарки для тебя все вожу…. А тут, — она всхлипнула, — оставила. Таксист ждет, там в арке. Не сходишь?

Я вздохнула, покачала головой, но поднялась.

— Конечно, бабушка. Только не уходи никуда, ладно?

— Ну что ты, зайчонок, я же здесь! — улыбнулась она, нежно поглаживая Беату по крохотной спинке.

Я задержалась у порога, ещё раз взглянула на них, на эту удивительную картину — моя бабушка, укачивающая мою дочь. Она подняла на меня глаза полные слез, нежности, тепла и любви, подняла руку и перекрестила. Этот такой необычный для бабушки жест растрогал до глубины души. Она расставалась со мной на минуты, но все же хотела, чтобы хоть кто-то меня охранял.

Вышла из подъезда шмыгая носом и невольно поежилась от вечернего, пусть и июльского ветерка, обнимая себя за плечи и мысленно ругаясь, что не накинула на майку хотя бы легкую кофту.

Белая Лада, как и сказала бабушка, стояла в самой арке, светя фарами. На секунду мне стало не по себе от накативших воспоминаний, однако я тут же взяла себя в руки и прошлепала в своих домашних тапочках по еще теплому асфальту.

Подошла ближе, заметив на переднем сидении двух мужчин, а сзади — большой пакет. Подошла ближе и постучала в темное окно.

Двери машины распахнулись, в нос мне ударил знакомы запах удового дерева и цитруса, заставивший на долю секунды замереть от шока. А после — резкий до тошноты химический запах.

Мир покачнулся перед глазами и погрузился во тьму.