Паутина

40

Я лежала лицом к деревянной стене, рассматривая мелкие трещинки и неровности. Просто лежала и рассматривала, не желая двигаться, думать, говорить.

Ложь…. Вся моя жизнь на протяжении почти года — одна сплошная, полная, непрестанная ложь. Мои перебинтованные руки — тому доказательства. И тест в лаборатории — тоже. И дочь, оставшаяся где-то там — тоже.

Все что меня окружало — ложь.

Роменский никогда и пальцем меня не касался, не насиловал, не преследовал. Он — не отец моей дочери, а значит — такая же жертва, как и я.

Беата… рожденная во лжи и насилии. Моя дочь, в лице которой я каждый раз искала черты Игоря и не находила…. На которую я всегда смотрела как на досадную помеху, как на что-то раздражающее. А теперь, при мысли о крошке, с детства опутанной паутиной лжи, у меня сжималось сердце. Я плохая мать и плохой человек, если вся моя жизнь покатилась в такую пропасть. Только сейчас при мысли о дочери у меня вдруг защемило в груди, становилось трудно дышать — я одна и она — одна. Я больше не знаю кому и чему верить, а она верит только мне. Катя сказала, что дочка в безопасности, но где она? С бабушкой? С мамой? Мог ли ее забрать Макс? Ищет ли он нас сейчас?

А если ищет, то зачем? Нужна ли я ему? Или его чувства ко мне и Беате тоже были ложными? Может ему попросту все равно на меня? Понимал ли он, что Роменский меня не трогал, или был так же обманут моими воспоминаниями? А если нет?

И если меня не трогал Роменский…. Тогда кто? Кто отец моей девочки? И почему тот, кто сделал это со мной был настолько….. настолько нежен….

Не Игорь…. Не он….

Приходил Василий, сказал пару фраз и ушел, оставив меня в покое. Пришла Катерина, молча проверила мое состояние, принесла поздний ужин — я проспала весь день — и тоже ушла. Я была им благодарна.

В голове и в душе было пусто. Абсолютно пусто.

Ночь я почти не спала — проваливалась в дрему, а потом снова открывала глаза, оказываясь в собственной пустоте. Смотрела на темный потолок, на который бросала отблески лужа, расположенная под самым окном и отражавшая свет наружного фонаря. Я даже плакать не могла, принимая на себя понимание в какой бездне жила все это время. И в эту бездну я засунула себя сама. Сама внушила себе мысли, сама нашла объект для ненависти, сама…. Своими руками расколола свою жизнь на куски.

Думала, вспоминала, анализировала: когда моя жизнь потеряла четкий ориентир? Где тот момент, когда мой мир раскололся на части? Когда умер папа? Или, когда я впервые разозлилась на Дашку? Или когда меня насиловали в ту ночь?

Ни одного ответа не было.

— Ну, — утром в комнату пришел Василий, — долго будешь еще лежать и умирать?

Бросил беглый взгляд на завтрак, который принесла Катя и к которому я не прикоснулась.

Я ничего ему не ответила, упираясь взглядом в спасительную стену.

— Довольно, Лиана, — терпеливо повторил он. — Довольно. Не ты первая, не ты последняя. Вставай и пошли в сад.

Я молчала, плотнее закутываясь в одеяло. От одной мысли покинуть спасительное одиночество меня мутило. А от мысли снова увидеть Роменского…. Заглянуть в его глаза…. Мучительная волна стыда залила все мое тело. Лучше бы он уехал…. Уехал навсегда. Видеть его не могла.

Не потому что боялась, а потому что…. я обвинила невиновного. Почему я подумала именно на него? Из-за запаха?

Или потому что…. потому что увидела то, чего не было? Как произошло так, что я связала насилие и именно Игоря? Да, запах, да он специфичен, он указывал именно на Роменского, но почему я была столь уверенна?

— Его нет дома, — Василий словно прочитал мои мысли. — Уехал утром в город — надо запасы пополнить. Катька с ним поехала — она девочка, лучше знает, что вам брать. Так что вставай, иначе я применю силу.

— Применяй…. — ответила безразлично. — Делай вообще, что хочешь… я же полностью в твоей власти.

Василий вздохнул и почесал макушку.

— Он уехал, голубка.

— Мне все равно.

— Нет. Тебе, голубка, не все равно. Изнутри тебя разъедает чувство вины. Чувство стыда, такого, что от одной мысли об Игоре тебе выть хочется. Ты хочешь найти хоть какое-то оправдание себе, в том, что обвинила его — невиновного человека. Так?

Я натянула одеяло на голову.

— Ты сейчас больше всего хочешь, чтобы он исчез, чтобы бросил тебя здесь одну и больше не показывался на глаза. Так, голубка? А он — не бросает.

Внутри все горело огнем, таким, что больно было дышать.

— Да! — сорвалось с моих губ. Я резко обернулась, и в глазах Василия мелькнула тень сочувствия. — Да! Я обвинила невиновного! Я ошиблась! Я… я даже не знаю почему!

Всё плыло перед глазами — от злости, от боли, от собственного бессилия.

— Хорошо! Согласна! — Я сжала кулаки, ногти впились в ладони. — Вы это хотели доказать? Он хотел ткнуть меня носом в то, что я ошиблась? Хорошо, да, ошиблась!

Грудь разрывалась от рваного дыхания.

— Мне на колени перед ним упасть?!

Голос сорвался, но внутри всё ещё бушевал ураган. Мне хотелось кричать, бить кулаками в стену, разорвать на части этот груз, который давил, душил, не давал дышать. Но ничего уже нельзя было изменить.

— Он этого добивался? Что ему от меня еще надо? Я ведь не пошла в полицию, я не выдвигала обвинений…. Вы доказали, что он не насиловал меня, что он не отец моего ребенка. Я знаю теперь это. Так почему вы просто не выбросите меня отсюда и не оставите в покое? Зачем я все еще здесь? Ты сам сказал, он уехал. Отлично. Я тоже могу уйти?

— Нет, — все так же спокойно ответил Василий. — Ты останешься здесь.

— Зачем? Что вам еще нужно? Я хочу домой, хочу к дочке, хочу к маме…. Я хочу к мужчине, который меня любит. Зачем я вам, ведь свою правду вы уже доказали? Что вам еще нужно?

— Игорь уехал, потому что понимает, что видеть его сейчас — выше твоих сил. Он уехал за продуктами вместе с Катей. Но вернется.

Я резко села на кровати.

— Как же я вас всех ненавижу! — вырвалось у меня, глаза горели огнем от усталости и боли. — Что вам нужно? Что вы делаете? Макс все равно найдет меня, рано или поздно! Роменский свое самолюбие потешил, что еще нужно?

Василий вздохнул, в потом достал из кармана два сложенных листа, внимательно посмотрел на них.

— Да, голубка, ты совершенно права. Владимиров землю рыть будет, искать тебя и твою дочку. Уже роет.

— Он любит меня, только и всего, — тихо ответила я. — Он даст вам все, что скажете…. Он….

— Любит? Да, Лиана?

Василий вздохнул и протянул мне пару листков.

— Здесь результаты твоей биохимии, вчера, пока ты в отключке была кровь у тебя взяли. Глянь сама, ты девочка не глупая.

Я молча взяла у него листы и пробежала глазами по показателям. И вздрогнула.

— Что скажешь? — тихо спросил Василий. — Это анализы здорового человека? После родов прошло больше месяца, ты бы уже восстанавливаться должна начинать, а анализы….

Я положила листы на кровать и закрыла лицо руками. Все показатели скакали кто куда, начиная от железа и заканчивая микроэлементами.

— В твоем организме — полный дисбаланс, — жестко продолжал Василий. — Игорь, когда это утром увидел — долго матерился. Стресс, недоедание, нехватка многих витаминов — как ты еще не падала с такими-то данными.

Я не могла поверить, не могла понять. Я же регулярно сдавала анализы в Центре, мне говорили, что я восстанавливаюсь.

— Не веришь этим данным, попросим Катю снова взять у тебя кровь, проведешь исследования сама. Я подскажу, да и Игорь поможет.

Беда была в том, что я верила. Не хотела, но верила. Потому что только этим могла объяснить все те недомогания, которые испытывала постоянно: усталость, подавленное состояние, сонливость.

— Как… как это…. — я снова и снова пробегала глазами по показателям. Неужели Ирина в Центре подменяла данные моей биохимии?

Или Роменский и этот Василий сейчас играют со мной? Но зачем, зачем им такие игры?

— Я хочу сама провести анализы, — услышала свой голос.

— С утра ты не ела, Катя вернется через пару часов — возьмем у тебя кровь. Но задай себе вопрос, голубка, кому было выгодно держать тебя в измотанном состоянии? И для чего? — он встал со стула. — Хочешь сидеть здесь — сиди. Или лежи. И думай, Лиана. Думай!

Катя и Роменский приехали через час, и я тут же потребовала взять кровь на анализ. Женщина не сказала ни слова, бросив быстрый взгляд на Василия, и прошла вместе со мной в знакомую уже лабораторию. Через пару минут к нам присоединились и Роменский с Василием.

Я слегка поморщилась, когда игла нашла вену, глядя как в пробирки одну за другой заливается темно-бордовая густая кровь.

— Так, — встал Василий с удобного кресла, — мы с Катюхой этим вчера развлекались, теперь — ваша очередь, раз так горите желанием все перепроверить. Гош, ты за старшего.

— Я сама все сделаю, — мне физически больно было смотреть на Роменского, не то что работать с ним.

— Да сейчас, — фыркнул Василий, подавая другу халат. — Чтоб я дуру-студентку в своей лаборатории одну оставил? Напомнить, как ты мне чуть микроскоп не ебнула? Игорь Андреевич, твоя студентка, тебе с ней и мудохаться. Считай его своим научным руководителем, голубка. Анализаторы в вашем распоряжении, реактивы в шкафу, посуда вон там.

Лицо Игоря оставалось бесстрастным, пока он внимательно следил за работой анализаторов, проверяя калибровку приборов и точность первичных данных. Мне на мгновение захотелось бросить в него пробирку с кровью, но вместо этого я сосредоточилась на своей задаче — аккуратно разместила пробирки в роторе центрифуги, убедившись в их балансировке, и запустила процесс разделения образцов. Вращение ускорялось, и плазма медленно отделялась от клеточной массы, подготавливая материал для дальнейшего анализа.

Василий хмыкнул и вышел из лаборатории, Катерина собрала свой инструмент.

— Я сейчас тебе пирожки принесу, — заметила она, пробегая по мне глазами, — ты почти сутки не ела.

— Я не хочу, — пробурчала не поворачиваясь.

— А я не спрашиваю, — отрезала женщина, выходя.

— Я сама справлюсь, — я не могла сдержаться, мне хотелось хоть на ком-то сорвать свою злость и обиду. — Ты мне здесь не нужен!

Роменский резко развернулся и посмотрел прямо в глаза.

— А я в курсе, Лиана, что не нужен. Ты даешь понять это всеми возможными способами. Забывая при этом, что ты не дома, и правила здесь устанавливаешь не ты.

— Я бы с удовольствием вернулась домой, Игорь Андреевич, только вы не пускаете! — яда в моем голосе хватало на десятерых. — Ты притащил меня сюда силой, напоминаю!

— Напоминаю, — голос его стал глуше и злее, — ты обвинила меня в том, что я изнасиловал тебя!

Лицо перестало быть каменным, теперь на нем отчетливо читались злость и усталость. Только сейчас я вдруг поняла, как сильно он изменился за этот год. Нет, он не перестал быть красивым, но его лоб пересекал широкий шрам, пусть заживший, но остававшийся заметным, нос уже был не таким идеально прямым, под глазами залегли глубокие тени усталости.

— Ты доказал, что это не так, — меня душили эмоции, я хотела этого скандала, хотела, чтобы он наорал на меня, хотела, чтобы высказал все, хотела, чтобы ударил. Чтобы сделал хоть что-то, после чего мне бы стало не так погано, не так стыдно, не так отвратительно внутри.

Роменский молча смотрел на меня, и в его глазах, кроме злости, мелькнуло что-то еще — то ли боль, то ли усталое отчаяние.

— Да, доказал, — медленно проговорил он, не сводя с меня взгляда. — И что это изменило, Лиана? Ты продолжаешь ненавидеть, ты готова вцепиться мне в горло…. Твои анализы говорят одно, а ты упорно ненавидишь меня!

Я сжала губы, не желая отвечать, но внутри что-то болезненно сжалось.

— И знаешь… — Он вдруг резко протянул руку, перехватывая мое запястье прежде, чем пробирка с плазмой успела выскользнуть из пальцев. Его хватка была сильной, уверенной, но не грубой. — Имею полное право понять, что происходит. И с тобой. И со мной.

Я дернулась, пытаясь освободиться, но он уже выпустил мою руку, аккуратно ставя пробирку в анализатор. Он работал спокойно, методично, без лишних движений — так, как работают люди, давно знающие свое дело.

В этот момент я впервые позволила себе посмотреть на него не как на человека, вызывающего во мне бурю эмоций, а как на профессионала.

Каждое его движение было точным, отточенным годами практики. Он не тратил лишних секунд, не суетился, не проверял себя дважды — просто работал, как хорошо настроенный механизм. Его пальцы ловко управляли лабораторным оборудованием, глаза моментально фиксировали малейшие изменения на экране анализатора. Он знал, что делает, и делал это безупречно.

Я невольно задержала дыхание, наблюдая за ним.

Ему не нужно было командовать — я сама ловила нужные пробирки, подавала реактивы, записывала результаты, словно подстраиваясь под его ритм.

Но чем дольше я смотрела, тем яснее осознавала: это был не просто человек, с которым мне довелось пересечься. Это был специалист, до уровня которого мне было еще расти и расти.

Результаты не радовали, многие показатели были даже хуже, чем вчерашние. И с каждым новым результатом, его лицо становилось только угрюмее.

А я… я просто упрямо работала, лишь бы не думать о том, какая картина передо мной вырисовывалась. Работа успокаивала, работа помогала справиться с внутренней болью и пустотой. Я снова была просто студенткой, которая делала лабораторную работу, с удовольствием вдыхая запахи химических реагентов, которые большинству людей показались бы отвратительными. В какой-то момент, когда у меня слегка закружилась голова, и я притормозила, опираясь на лабораторный стол, то поняла, как же эти пол года я скучала по своей учебе. По стерильным запахам лабораторий, по мерным пискам высокоточной аппаратуры, по тихому звону стеклянной посуды.

Резко выдохнула, с трудом справляясь с нахлынувшей волной эмоций, закрывая рот рукой. Не сейчас. Не время.

Роменский будто почувствовал это. Не отрывая глаз от приборов, одной рукой перехватил за талию.

Я почувствовала, как его пальцы сжали меня всего на секунду, но этого касания оказалось достаточно, чтобы по телу прошла дрожь. Я не знала, было ли это от усталости или от накаленного до предела напряжения между нами.

— Сядь, пожалуйста, — его голос звучал низко, сдержанно, но в нем проскальзывала настойчивость, которой он, видимо, больше не мог скрывать. — Я сам все доделаю, Лиа. Ты видишь, что ничего подтасовывать не собираюсь. А тебя шатает.

Он не давил, но я слышала в этих словах искреннюю тревогу.

— Нет, — ответила упрямо, вырываясь из его рук. Мои пальцы вцепились в край лабораторного стола, будто это могло помочь удержаться и не дать слабину.

Роменский резко обернулся, его глаза полыхнули, но за этим раздражением я вдруг увидела что-то еще — усталость, боль, разочарование.

— Да когда же ты, наконец, поймешь, что я не враг тебе, а? — его голос был сдавленным, почти сорванным. Он не кричал, но в этой негромкой фразе было больше эмоций, чем в любом крике. — Когда до тебя дойдет, что принять помощь — это нормально, Лиана?!

— Оставь свою жалость при себе, ладно? — ответила зло, сквозь зубы. — Сама разберусь…

— Жалость? — темные глаза вспыхнули настоящей, первозданной злостью, — Жалость, Лиана? Это я из жалости пошел на преступление, чтобы разобраться, да? Из жалости похитил женщину, рискуя сесть до конца своих дней? Из жалости бегал за тобой весь год? Из жалости, видимо, получил аварию и раздробленную руку, да? Когда же твой мозг на место-то встанет, Лиана?

Слова Роменского резали по живому, вбивались в сознание словно осколки стекла, которые невозможно игнорировать. Впервые за долгое время я видела его таким — без маски холодного равнодушия, без насмешек и без показного спокойствия.

Я упорно рисовала его чудовищем, я верила в это, я знала это. Я нашла в нем все темное, что было в моей жизни, сделала его виновником своего краха, своей боли, поверила в это сама и заставила поверить остальных.

Но теперь это «нечто» стояло передо мной — живое, злое, измученное, но все еще не сломанное.

И я вдруг поняла, что боюсь посмотреть ему в глаза.

Роменский шагнул ко мне, намеренно сокращая расстояние, и я почувствовала, как дыхание перехватило от близости, от жара, исходившего от него, от его тяжёлого взгляда, который, казалось, прожигал меня насквозь.

— Ну же, скажи что-нибудь, Лиана, — его голос стал ниже, но в нем чувствовались и ярость, и боль. — Скажи, что я сволочь, что я монстр, что я разрушил тебе жизнь. Давай. Ты же так долго в это верила. Давай, ты ведь один раз уже мне это сказала, бросила в глаза. Повтори снова, даже зная правду. Так ведь намного проще, Лиа. Давай, не стесняйся. Заметь, ничего тебе за это не будет, никто не ударит, никто не тронет. Смелее, Лиана.

Я постаралась его оттолкнуть, но не смогла, он стоял как стена, как скала, полыхая и злостью и чем-то еще.

— Ты… не трогал меня. Я знаю, — слова давались с огромным трудом, словно их тащили раскаленными щипцами. — Я совершила ошибку…. Я признаю это… Отпусти меня, Игорь…. Пожалуйста. Я больше… не появлюсь в твоей жизни…

— Вот как раз это меня и пугает, — ответил он и вдруг схватил за талию и посадил на стол, впиваясь своими губами в мои. Я замерла, сжатая в его руках, с горящим лицом, с выбитым дыханием. Его губы прижимались к моим жестко, требовательно, без единого шанса на побег. Паника вспыхнула на долю секунды, но была тут же вытеснена чем-то гораздо более опасным — жаром, который ударил в грудь, растекся по венам, пронзил каждую клеточку тела.

Я сжала его плечи, собираясь оттолкнуть, но пальцы предательски сжались сильнее, не желая отпускать. Я чувствовала, как он горит, чувствовала его напряжение, его злость, его отчаяние. Это был не просто поцелуй — это была буря. Вызов. Вопрос, на который я не знала, как ответить.

Он оторвался от меня так же резко, как и схватил, но не отпустил, его пальцы все еще сжимали мою талию, удерживая на столе. Его дыхание было тяжелым, взгляд темным, как штормовое море перед бурей. И я застонала не от боли или страха, а от разочарования.

— Боишься, Лиа? — тихо спросил он.

— Нет, — прошептала ему в губы, не соображая уже вообще ничего. Ответила жадно, словно не очень понимая, что происходит со мной. Но это чувство огня, это томление в теле, это напряжение… это то, чего я не ожидала от себя совсем.

Я горела под его руками и губами, горела так, что казалось выгорает все внутри. Его запах дегтярного мыла, чистоты, реактивов, кофе кружил голову не хуже алкоголя.

А он вдруг остановился снова. Его лоб был прижат к моему, пальцы слегка дрожали на моей талии, но он держался, хоть я чувствовала, какой ценой ему это дается.

— Стой, родная, стой… — его голос был хриплым, будто вырванным с боем.

Я зажмурилась, понимая, что если сейчас открою глаза, если увижу его, то всё — точка невозврата будет пройдена.

— Не надо, — руки уже не вжимали, они просто гладили по спине, успокаивали, уговаривали, утешали. — Не сейчас, Лиа. Не так и не здесь.

Лицо снова полыхнуло злостью и обидой. Да сколько же я буду ошибаться-то!

— Нет, — он поспешно коснулся губами уголка губ, — нет. Я хочу, Лиана. Очень хочу. И хотел раньше. С ума сходил. Но ты не готова, Лиа. Ни физически, ни морально. Сейчас ты в шоке, ты едва на ногах держишься… анализы не врут, родная, — он шептал и горячее дыхание успокаивало. — Мы должны понять, что происходит, Лиа….

Я резко распахнула глаза, встретившись с его взглядом. В нем не было ни насмешки, ни холода — только горечь, только подавленное желание, только тревога.

— Мне не нужно, чтобы ты думал за меня, — мой голос дрожал, но не от слабости, а от обиды, гнева, отчаяния.

— Но кто-то же должен, Лиа, — он провел рукой по моему лицу, убирая прядь волос. — По крайней мере пока ты не пришла в себя. — Его ладонь была горячей, обжигающей, и я прижалась к ней щекой, ненавидя себя за это.

— Черт… — он выдохнул, прикрыв глаза, а затем резко развернулся, отступив от меня, как от края пропасти.

Мне стало холодно без его рук.

— Я не могу, — сказал он глухо. — Не могу сейчас взять тебя так, как ты хочешь. Потому что ты захочешь ненавидеть меня за это. Потому что утром ты снова возненавидишь себя. Нет, Лиа, я не дам нам с тобой снова слететь вниз. И повода меня ненавидеть тебе больше не дам.

Я медленно слезла со стола, поправляя одежду. Пробежала глазами полученные результаты и громко, очень громко заматерилась, вкладывая в ругань всю свою злобу и ярость.