Русалочьи сказки

Глава 36 Письмо

Мои два лестничных пролета показались просто бесконечными. На деревянных ногах я шла, тяжело держась за перила, и молила Бога, Вселенную, космос, кого угодно: пусть меня сегодня все оставят в покое. Любимые, родные люди, не звоните мне сегодня, и не приходите, пожалуйста.

Потому не стала включать свет, закрыла замок на два оборота, прямо в пальто и в сапогах прошла в кухню. Положила письмо на стол, жадно напилась из носика чайника. Подошла к окну, встала за шторой, смотрела, как кружатся легкие снежинки в желтом свете фонаря, и ни о чем не думала. Что-то больно кололо в груди, горле, потом глазах. И потекли горячие струйки по щекам. Я их даже не вытирала.

Казалось бы, зачем я плачу? О ком? О том, кто для меня давно был прошлым, бывшим, воспоминанием, привидением… И чужим, чужим, чужим! Не мой! Муж другой женщины, отец других детей. Преступник. Убийца. Вор.

А слезы все лились. И перед глазами — он, молодой, с копной золотых волос, непослушными вихрами. В белой рубашке, расстегнутой до груди. Загорелое тело, упругое, мускулистое. Он смеется, белозубо, искренне, запрокидывая голову, и в уголках глаз собираются лучики. Плещет на меня водой, блестящие брызги сверкают в воздухе, попадают на руки, лицо, но мне не холодно. Приятно. Смеюсь и плещусь в ответ. Он подбегает, зачерпывая воду ногами, хватает меня, жарко целует.

— Майюшка, Маюля! Цветочек мой майский! Любимая!

И зацеловывает всю, лицо, шею, плечи. Дрожит. Не от холода, от страсти. Как мне нравится его дрожь! Она будто кричит: это ты, такая как есть, вызвала меня! Ты — особенная! Необыкновенная! Тебя хотят! Тебя любят!

И целую в ответ. Единственный мой. Любимый. Настоящий. Родной. Половинка моя. Навсегда.

И вот теперь это письмо — все, что осталось от него. Зачем написал? О чем?

Взяла осторожно, развернула мятый конверт, достала письмо. Два листочка из тетради в клетку. Почерк неровный, но точно его.

«Привет, Майка. Не знаю, захочешь ли прочесть, после всего того, что я натворил. Но, видно, дела мои совсем плохи, раз потянуло исповедоваться. Если выживу, то порву, а может, и нет.

Я тут много чего передумал. Хреново так, что уже побыстрее бы на тот свет, хоть не мучиться. Жалею, что не сдох сразу. Что не добили — понятно, наказать хотели. Даже подлечили, не бросили догнивать на тюремной койке. Нет, врачей не виню, ментов тоже. Вообще, никого не виню, кроме себя. Прожил как собака. А что помру рано — так это еще бабка говорила, она как-то видела. Зря не послушал ее. Думал, что самый умный, оказалось, дурак. Все, что было — хрень полная, ничего не скопил, не заработал. Вечно мало было, думал, вот-вот вылезу из говна. Обидно было, почему другие могут, а я нет? На пустом месте ведь бабло поднимали. Все мои кореша тачки меняли, хаты. А я за что ни возьмусь — все в труху. Столько денег потерял, то одно начну, то другое. Ставки делал, во всякие мутные аферы вливался. Короче, лох я, что скажешь. Теперь уже незачем врать самому себе.

Так что, повезло тебе, когда я ушел. Хотя тогда и думал, что это первый мой джек-пот. А оказалось, что это и была удавка, которая затягивалась все туже и туже с годами.

Я ведь тогда, в баре, когда тебя встретил, это и понял. Увидел тебя, ты такая счастливая там была, красивая. Фигура в порядке, тростиночка. И все в твоей жизни хорошо без меня. Одета шикарно, еще красивее, чем была. Веселая, поешь. Друзья вокруг. Работа стабильная. А у меня все плохо. Еще и отшила меня сходу. Зло взяло. Не имела ты права быть без меня счастливой. Говорила же, что жизни не будет. А сама живешь. Не писала, не звонила, даже не поинтересовалась все это время, как я. Я не писал, не приходил, потому что не хотелось приходить говном. Хотелось на белом мерседесе приехать, бросить тебе пачку баксов под ноги — вот, делюсь. На дочку.

Крепко сидела у меня эта мечта. В деталях представлял. Какая машина, какой костюм. Да только никак не сбывалось. Дома ругань бесконечная, хоть не ходи совсем. Дети долбодятлы оба, как не родные. Впрочем, и такие мысли были. Марина в монашки не записывалась. Стерва.

Мать моя, когда мы с тобой развелись, радовалась. Говорила, что не стоишь ты меня. Маринка ей понравилась вначале. Твердила, чтобы покупали жилье, работали. Верила, что я стану кем-то большим, депутатом или воротилой. Думала, что ты простушка, а мне королева нужна. Когда умирала, сказала, что пожалела об этом. Просила простить, что разлучала нас. И перед тобой повиниться за нее. Сказала, что своей же глупой волей сломала мне жизнь. И так это и есть. С годами я понял, что не ты меня, а я тебя не стоил. Это ты была моим джек-потом, выигрышной ставкой. С тобой бы я всего добился. Потому что ты в меня верила. Это ты была моей королевой.

А когда встретились, вместо того, чтобы сказать все это, разозлился. И чем больше ты отмораживалась, тем больше разбирала эта злость. Хотелось сломать тебя, заставить просить, умолять о пощаде. А ты как вода, утекала из рук. То одно, то другое. С работой твоей глупо поступил. Прости, если сможешь. И квартира твоя не нужна мне была. Просто надавить было не на что, а про это только сказал, как ты испугалась. Понял, что нащупал слабое место. И прогну тебя, заставлю пустить к себе, а там глядишь и полюбишь заново. Как раньше. Я ведь когда в первый раз к тебе пришел, так и уходить не хотелось. Как будто наконец домой вернулся. Давно не было так хорошо нигде. Неприкаянный болтался по чужим домам. А тут родное все. И пахнет как в детстве. Только я уже не ребенок. И груз большой на душе. Сам себя таким сделал. Думал, слабых добивают. А сильные бьют сами. Вот и поплатился.

Вообще, за все прости, Майка. И знай, что я наказан по полной. И все это время был наказан. Надеюсь, что тебе отсыпано счастья за нас обоих.

Знаешь, никто не стал для меня ближе и лучше тебя. Баб перетрахал сотни, наверное. Маринку возвеличивал, королевой называл, да только деревней она была, ею и осталась. Баба базарная. А держался за нее, потому что она была последним, что у меня оставалось. Выгорела душа, пусто внутри. А теперь, когда все нутро огнем горит, ни жрать, ни пить не могу, все что осталось — только просить прощения. У тебя, у дочки. Я видел ее. Красавица она. Благо, в тебя.

Знаешь, еще что думаю? А вдруг дадут еще раз прожить все заново? Никто же не знает, что там за краем. А если, как в игре — начать снова, зная все косяки и ловушки? Может, и тебе тоже? Я б тебя подождал там, и в другой раз уже не совершил бы всего того, что… ты знаешь. Если встретимся там, не бойся, я тебя не обижу. Зацелую, как хотел. Да как дурак издевался. И ты меня не отпускай, ладно? Держи крепко, даже если гордость не позволяет. И тогда может в другой раз у нас обязательно все получится.

Прости меня, Майка. Майский мой цветочек. И будь счастлива.

И дочку поцелуй за меня. Скажи, что отец ее любит. Ну или не говори. Пусть живет спокойно.

И в церкви помолись за меня? Может, и правда, это поможет?

Страшно мне, Май. Не так хотел я уйти. В принципе, вообще уходить не хотел. Но тут непонятно, что лучше…

Прости еще раз».

Письмо лежало на столе, свет фонаря падал в окно, как желтая дорога.

Время будто остановилось. Было далеко за полночь, а я все сидела, смотрела в окно. Плакать уже не могла, устала.

Молиться не умела, поэтому своими словами просила.

— Господи! Ты меня поддержи сейчас. Дай сил прожить этот день, и завтра, и дальше. Дай сил не думать, не болеть, не держать. Отпустить дай, Господи. И сам прости, тебе легче, ты видел все в душах, в поступках, то, чего мы не видели. А конец, он у всех будет. Живым никто с этой планеты не выберется. Только не хочу нести этот мешок боли за плечами. Пусть немного поболит и пройдет. С каждым днем пусть заживает, забывается. И Сашке помоги там. Ты его сильно не наказывай, Господи. Он уже сам себя наказал. А сейчас пусть отдохнет. Ему уже не больно там, не страшно. Ему там хорошо. Вот и пусть отдохнет. А для меня ничего не меняется. Как был он далеко, так и осталось. Что написал — молодец. Но к лучшему ли для меня это, не знаю. Пока что больно, Господи. Как же больно.