Счастливы вместе

Глава 24

Ещё месяца не прошло с тех пор, как Мамедов уехал. А я продолжаю, как выражается Алёнка, паломничать! Бывает, пройдусь мимо его кабинета, застыну на миг, и вспоминается всё…

И объятия, и слова, и то, как работа была заодно. Все последние годы ходила сюда, как на праздник! Наряжалась и красилась. Никогда не позволяла себе явиться в больницу невыспанной, бледной, без грима. Хоть чуть-чуть, но румянила щёки. И, сидя в машине, проводила кисточкой по губам, чтобы блестели. Левон говорил, что мои губы пахнут малиной. А я покупала тот блеск постоянно с тех пор…

Табличку с его двери сняли. И мне больно от этого! Вовка сказал, скоро повесят новую. Новый доктор придёт и займёт кабинетик Левона. Я протестовала! И по поводу нового доктора, и того, чтобы отдать кабинет. Хотела сама переехать туда. Но в моём тоже многое было! В моём и случился наш первый, навеки живой, и безбашенный секс.

Достаю из коробки одну из конфет. Сколько им? Год уж, наверное! Но, думаю, шоколаду не страшно. Он разве что чуть побелеет от времени. А я от времени скоро состарюсь. Когда он приедет? Писал, что отец не встаёт. Теперь он лежачий. И как долго останется жив, неизвестно. Может, месяц. А может быть, несколько лет. А Левон, пока папа такой, не посмеет уехать. Даже на время, сославшись на некие планы. Например, конференцию, которая проходит в Санкт-Петербурге…

Конфеты в форме сердечек. Все в разных обёртках. Развернув одну из них, я едва не кладу её в рот. С опозданием вижу, что это совсем не конфета. А… золото.

— Что? — удивляюсь.

На ладони лежит золотое сердечко. Изучаю его, вижу пробу.

— Ничего себе, — тихо шепчу.

Внутри оно полое, видимо. Потому не тяжёлое. Нахожу сбоку кнопочку. И, нажав, изумлённо подпрыгиваю. Оно открывается, являя моему взору свою сердцевину. Внутри пустота.

«Боже ты мой, как символично», — потрясённая этим, я долго смотрю на него. Ведь в моём сердце тоже пусто. Так пусто! Без тебя, дорогой.

Незамедлительно делаю фото. И отсылаю Левону.

«Представляешь? Нашла! Чуть не съела», — и смайлик.

Он отвечает не сразу. И я успеваю надеть его сердце на ниточку жемчуга. Тонкую, как ноготок. Наверное, стоит носить на цепочке. Ведь жемчуг такой камень, нежный! К тому же, вот этот жемчужный комплект подарил мне супруг.

«Ты серьёзно?», — смеётся Левон в сообщение смайлом.

«А что?», — уточняю. Вдруг, это не он. Вдруг он не в курсе?

«Да этому кулончику год уже скоро. Я же тебе их на день влюблённых дарил. Конфеты эти».

«Ты серьёзно?», — теперь мой черёд вопрошать.

«А я думаю, почему ты не носишь? Не нравится, наверное», — он грустит. Жёлтый смайлик печально поник.

Мне так хочется плакать. И светлая грусть на душе. Мой Левон. Мой любимый! Даже там продолжает меня вспоминать.

«Я теперь вставлю туда твоё фото», — пишу.

«А муж увидит», — ревностно щурится он.

«Муж, объелся груш», — я показываю ему язык в ответном послании.

«Как ты, Русалочка?», — пишет Левон.

«Без тебя. Очень плохо», — теперь я грущу.

«А мне без тебя ещё хуже», — отвечает он с нежностью. И посылает сердечко. Я тоже ему посылаю разбитое сердце. И делаю фото себя.

Он в ответном бросает мне свой незабвенный анфас. Я целую экран. Вижу сзади какие-то жалюзи и стеллаж с документами.

«Где ты?», — пишу.

«Да в больницу устроился, местную», — пишет Левон, — «Буду развивать медицину на родине».

«А нам обещали нового доктора. Вдруг я понравлюсь ему?», — я кокетливо строю глазки.

Он присылает ревнивую рожицу: «Уже променяла меня? Не успел я уехать».

«А ты там с медсёстрами мутишь?», — пытаю в ответ.

Тут кабинет открывают без стука. Иришка, с глазами размером с очки, выдыхает:

— Маргарита Валентиновна! Тут…

Из коридора доносятся крики. Я, бросив смартфон, выбегаю. И вижу. Мужчина, почти полуголый. В какой-то футболке, домашних штанах. На ногах у него, вместо ботинок, домашние тапки.

— Бахилы, — шепчу я рассеяно.

— Там! Пожалуйста! Там…, - причитает он, тыкая в сторону лестницы.

Я иду за ним следом. Иришка бежит вслед за нами двумя. По пути собираем ещё двух коллег, санитаров с каталкой берём уже походя. Он выводит на улицу. Там, из распахнутой Хонды, торчат чьи-то ноги.

— Я хотел её вынуть, не смог! — причитает супруг. Очевидно, супруг. Он напуган, растерян. Дрожит.

— Успокойтесь, сейчас мы всё сделаем, — я помогаю ребятам настроить «прицел», и они погружают роженицу на раскладную каталку.

— Что случилось? — торопливо идя вслед за ними, я уточняю у мужа.

Размашистый шаг позволяет ему наверстать:

— Она… Она потеряла сознание. Я… Я не знаю, не знаю, что случилось.

— Срок, какой? — вопрошаю.

— Й-я… Я не знаю. Вроде бы месяцев восемь уже, или больше, — роняет супруг.

— Понятно, — прошу его жестом остаться снаружи, в приёмной, когда мы завозим её в коридор.

— Я хочу с вами! — кричит он вдогонку.

Иришка, оставшись с паническим папой, объясняет ему, что так надо. В родильную его всё равно не допустят. А жену нужно срочно подвергнуть осмотру…

Она еле дышит! Я щупаю пульс. Пульс частит.

— Схватки есть? — пытаюсь пробиться к сознанию девушки.

Взмокший лоб повествует о том, что она долго мучилась. Видимо, схватки всё-таки были. Осмотрев её наспех, я вижу, что воды уже отошли. Как давно? Неизвестно. Пишу брату:

«Вов! Срочно! Я в родовой!».

Он прибегает. Ещё два врача вместе с ним. У нас родовые устроены так, чтобы каждая мамочка ощущала себя в своей собственной зоне комфорта. Никаких общих палат. Только отдельные. Хорошо бы ещё сделать звукоизоляцию. Чтобы крики одной не пугали всех прочих.

— Что это? — щупает Вовка её изнутри. Перчатка в крови, — Пуповина!

— Ирин, чья она? — дёргаю я медсестру, которая держит её документы. Взяла у супруга.

— Не знаю пока, — говорит, — Уточню в регистратуре.

Сегодня дежурят два доктора. И по времени, мне бы уже уходить… Но Володька кричит:

— Готовьте операционную! — и, взглянув на меня, добавляет, — Будешь ассистировать!

— А почему не я, Владимир Валентинович? — ерепенится юный хирург.

— Потому, что тебе ещё рано! — рычит старший братец.

Конечно, коллега решит, что тут дело в родстве. Но мне, если честно, плевать! Уж сколько раз обвиняли Володьку, что он — сын главврача. А когда сам стал главврачом, то полюбили мгновенно. Теперь обсуждают меня. Обвиняют Володьку в предвзятости.

— Маргарита, держи! — он вручает мне бланки.

Здесь соглашение на операцию. Прежде, чем резать, нам нужно его получить. Мы не можем извлечь малыша, пока кто-то, будь то сама роженица, или, если она не в себе, её муж, не поставят проклятую подпись. Сейчас девушка бредит! А значит, отправлю Иришку пытать её мужа. Нет, лучше сама!

Его не приходится долго искать. Стоит нам выкатить мать в коридор, как папаша, подпрыгнув на месте, торопится к ней.

— Нет, нет, — преграждаю дорогу, — Мне очень нужна ваша помощь!

— А она? Что же с ней? Танечка! — кричит он, пытаясь прорваться.

— Послушайте! — кладу ему руку на грудь, — Дело в том, что нам нужно ваше согласие на операцию. Необходимо делать кесарево. И делать его нужно незамедлительно!

Он моментально теряется:

— Но… Она же сказала, что резать не нужно. Что… всё в порядке.

— Сожалею, не всё, — говорю убедительно.

Он мечется, губы дрожат.

— Я прошу, подпишите! — сую документы.

Он хлюпает носом, сжимает ладони, пытаясь не плакать. Но слёзы текут по щекам.

— Хорошо, — наконец, после долгой борьбы, соглашается, берёт из моих пальцев ручку, — Где подписать?

— Вот здесь, — тычу я в документ.

— Пожалуйста, спасите их, умоляю вас, — шепчет, склонившись ко мне, — Вы же спасёте? Спасёте?

— Мы сделаем всё, что зависит от нас, — отвечаю. И со всех ног тороплюсь к дверям с надписью «Не беспокоить».

В операционной уже завершили её подготовку. Живот, как большой круглый мяч, выпирает в проёме стерильных бинтов. Анестезиолог, что стоял наготове, дождавшись, когда я кивну, вводит в вену раствор. Я торопливо ныряю в соседнюю комнату. Там одеваюсь в рабочее…

«Господи, помоги», — шепчу напоследок. Иришка вбегает:

— Помочь?

Я смеюсь:

— Не мешало бы!

Перчатки, халат, медицинская шапочка, маска.

— Маргарита, ну, где тебя носит? — кричит голос брата.

Я вижу, как он ведёт скальпелем вдоль живота. Кровь выступает на месте разреза. Вертикальный разрез — это плохо! Вертикальный разрез говорит о наличии риска для плода, который иначе не вынуть.

Подбежав, я беру инструмент. И привычные жесты, как акт медитации, вводят меня в наркотический транс…

У ребёнка была асфиксия. Это значит, удушье. По всему видно, воды отошли уже много часов назад. Роженица тужилась, вызвав пролапс пуповины. Дело в том, что молодые родители собирались устроить «домашние роды». Они подготовились! Мамаша решила, что будет рожать в тёплой ванне. Она, со слов мужа, изучила вопрос досконально. Даже какие-то коуч-курсы в интернете окончила. Так и называются «Домашние роды».

— Чёрт бы подрал этих… самородков! — ругался Володька.

«Самородками» мы называем таких, как они. Самостоятельных! Решивших, что смогут родить без врачей и больниц. Таких развелось нынче! Вон, даже курсы для них сочинили. Но домашние роды — опасная вещь. Если нет навыков, знаний, то возможен летальный исход. И для матери, и для ребёнка.

Ребёнок родился синюшным. Когда брат достал его, я аж сглотнула.

— Данил! — крикнул он, положил малыша на столешницу.

Детский реаниматолог, Данил, очень долго над ним колдовал. Пока мы зашивали роженицу. Я привыкла к смертям, к осложнениям, к травмам. Но всякий раз чувствую спазмы в груди. Когда вместо жизни на свет появляется смерть.

— Живой! — крикнул Даня. И, кажется, выдохнул весь наш состав.

После операции я ощущаю, как руки дрожат. Не смогу сесть за руль! На смартфоне пропущенных много…

— Я такси вызвал. Тебя прихватить? — по ступеням спускается брат. Уже в верхней одежде.

— А почему такси? Машину не брал? — уточняю.

Он усмехается:

— Тяпнул!

Я понимающе хмыкаю. У Вовки в загашниках есть коньячок. Дары от волхвов. Точнее, от пациентов! Нет, это не взятка. Это просто презенты. Довольных отцов, и счастливых мамаш.

— Я ещё подышу, ты езжай, — отправляю я брата.

Сама набираю супруга. Тот рявкает в трубку:

— Ты где?

— На работе, — смотрю на часы, уже десять. С ума сойти можно! Промозглый декабрь запорошил каналы. Добавил прозрачности тёмному городу.

— Ты совсем стыд потеряла, Бузыкина? — издевается он.

— У нас операция была! — возмущаюсь, потом добавляю устало, — Ром, можешь забрать?

— Забрать? — удивляется он, — Да, конечно! Сейчас!

Пока жду, успеваю замёрзнуть. Но это даже к лучшему. Зимний ветер бодрит, норовит обескровить. Перестала носить юбки и платья. Теперь хожу на работу в штанах. Хватит уже красоваться! И краситься хватит. Буду обычной, примерной женой.

Подъезжает Тойота. Сигналит мне. Будто я плохо вижу! Сажусь, не спешу снимать перчатки. Выдыхаю холодное облачко пара:

— Поехали.

Какое-то время мы едем в молчании.

— Как дети? — решаю спросить.

Ромик ведёт осторожно, дороги покрылись тончайшим налётом. И, хотя у него на колёсах шипы, опасается:

— Нормально. Поели. Севка Наташку привёл. После ужина закрылись в его спальне. И оттуда слышались стоны.

— Ты серьёзно? — смотрю на него.

— Да шучу! — усмехается Ромик.

Вздыхаю. Он в своём репертуаре:

— Ну, и шуточки!

— Так чё у вас там за ночное происшествие? — решается он уточнить.

Я опять выдыхаю усталость:

— Да так. Кесарили. Ребёнок родился полуживой.

— Мм, кошмар, — хмурит Окунев брови.

— И всё потому, — распаляюсь внезапно, — Что мама решила родить на дому! Безалаберность. Бред!

— Ну, почему бред? — спорит Ромик, — Раньше женщины только так и рожали. Не было больниц.

— Ты ещё вспомни пещерные времена, — усмехаюсь.

— Ну, в пещерных тем более не было! — соглашается он.

— Потому и смертность при родах была сумасшедшая! — вставляю.

— Ой, да такая же, как и сейчас, — отрицает он очевидное, — Просто сейчас всех спасают. Хилых и полуживых.

— А ты предлагаешь их не спасать? — вылупляю глаза.

— Рит! Ты когда вот так смотришь, тебе не идёт, — машет он головой.

— Нет! Ты ответь! — напираю я, — Ты предлагаешь их всех умерщвлять?

— Я ничего не предлагаю! — повышает он голос, — Я констатирую факт. Что раньше естественный отбор помогал выявить слабое звено. А сейчас никакого отбора.

— Прекрасно! — сцепляю руки на груди, — А ты в курсе, что раньше женщины кровью могли истечь при родах? И поэтому каждые роды были как рулетка.

— Ой, да ладно! — кривит он губы, — Раньше как рожали? В поле корову доит, приспичило. Ребёнок выпал, отёрлась подолом и дальше пошла.

— Это немыслимо просто, — смотрю на него, — Ты там был?

— Где? — хмурится Окунев.

— На поле, с коровой! Ты был там? — пытаю его.

Ромик смеётся, ведёт языком по губе:

— Зачем мне чужая корова? У меня своя есть! Вон, сидит и мычит без умолку.

Я замолкаю, не в силах сказать что-нибудь. Правда, готова признать, что апатии как не бывало. Уж что-что, а уныние Ромик способен развеять своей болтовнёй и наездами.

— А ты тогда кто? Бык осеменитель? — вырывается.

— Я? — уточняет, свернув, — Я пастух!

Устав спорить с ним, я закрываю глаза. И в какой-то момент вырубаюсь. Всего на мгновение, вспомнив о том, что сердечко Левона висит у меня под шарфом. Надо бы снять его раньше, чем Ромка увидит. Начнутся вопросы: откуда, чего…

Открываю глаза, когда мы стоим. Из окна вижу двор. Наш подъезд. Ромик сбоку. Опираясь о руль, наблюдает за мной.

— Вот же угораздило тебя выбрать профессию, Бузыкина, — произносит со вздохом, — Нет бы, на терапевта пошла! Мерила бы сейчас давление старичкам. И приходила домой вовремя.

Я зеваю в ответ:

— Скукота.

— Хотя, — отзывается Ромик, ведёт по мне взглядом, — Ты бы и там умудрилась найти приключений на свои сто пятьдесят пять.

— Ты про рост? У меня вообще-то сто семьдесят! — фыркаю я.

— Я про жопу твою необъятную! — тянется Ромик меня ущипнуть.

— Ты вообще обалдел? У меня девяносто вообще-то! — оскорбляюсь в ответ.

Хотя, давненько не мерила. Сорок восьмой размер одежды, это уже далеко не сорок четвёртый. Но я и не девочка, в общем-то!

— Когда это было? Девяносто, — усмехается он, выходя.

Я тоже покидаю сидение нехотя. Так пригрелась!

— Вот давай поспорим, что у тебя больше ста сантиметров? — предлагает мне Окунев.

— Не буду я с тобой спорить! — раздражаюсь по пути к подъезду.

— Боишься? — играет ключами.

— Ничего я не боюсь, — усмехаюсь я.

— Тогда давай поспорим? — открывает он двери.

— На что? — говорю.

— На минет, — отвечает не думая, словно мысль эту давно подготовил в уме.

— И не надейся! — бросаю ему уже в лифте.

Вместо ответа он смотрит придирчиво вниз, на мои девяносто. И, разведя ладони в стороны, демонстрирует мне их объём.

— Ром, отстань! — я толкаю его, выходя на этаж.

— Ой, готовься, Бузыкина, щас буду мерить!