Счастливы вместе

Глава 26

Папа заболел. Продуло, наверное. Он же совсем без присмотра! Ест чёрти что. Спит как попало. И что удивительно, врач, не желает лечиться. Помню раньше, когда у него случались сезонные обострения, мама его чуть ли не с ложечки пичкала. А он говорил:

— Здоровый организм сам должен с хворью справляться.

— А когда организм не здоров? — удивлялась она его логике.

— Потому и не здоров, что ему не дают выздороветь. Глушат его иммунитет всякой дрянью, — косился он на сироп.

Но мама как-то умудрялась его вылечить. Наверное, силой мысли? И силой заботливых рук. А теперь… Теперь мои руки пытаются. Тщетно.

Вчера была в маминой студии. Удивил её цельный подход. Обустроилась так, будто жить собирается! Постельное, пледы, посуда, привычный уют. Который отсутствует в папином мире.

— Ну, как там? — спросила небрежно.

— Там, это где? — уточнила я нехотя. Факт того, что отец заболел взволновал её. Но не настолько, как мне бы хотелось.

— На Варшавской, — сказала она.

— Почему не сказать — «у отца»? — я нахмурилась.

В детстве папа и мама были примером взаимной любви. А теперь. На кого мне ровняться?

— Можно подумать, ты итак не поняла, — мама скривилась.

Руки её были в краске. На лице обнаружился след. Я согласна, что мама рисует не просто от скуки! Возможно, в ней умер художник. Хотя… Он ещё жив. Но это не повод вот так расставаться с отцом. Ставить крест на супружеской жизни.

На мольберте стояла картина.

— Что это? — повернув голову, я попыталась понять, что на ней нарисовано. Вроде бы осень. А может, зима. Красиво, с одной стороны. Только грустно. В верхней части холста хаотично разбросаны кустики, тропки. А внизу леденеет поверхностью водная гладь.

— Меланхолия, — мама вздохнула.

— У тебя? — уточнила я.

— На картине, — кивнула она на мольберт.

«А мне кажется, у тебя», — решила вдогонку. Раньше мама всегда рисовала природу такой, жизнерадостной. Независимо от времени года. Осень была золотой, а зима — белоснежной. А теперь вижу серые краски! Как будто других не нашлось…

Выйдя из кухни, она принесла с собой свёрток. Начала разворачивать, класть на диван:

— Вот это горчица, пусть ноги попарит. И потом обязательно в тёплых носках! Вот это, — достала она пузырёк, — Масло пихты. Для ингаляций. Налить кипяток, капнуть в него пару капелек. И пускай дышит им, сколько сможет. Это меновазин, — она потрясла бутылём, — Натри ему грудь перед сном.

— Перед сном? Мам, ты что, издеваешься что ли? — вспыхнула я, — Ты думаешь, я буду там ночевать. У меня вообще-то семья, ты забыла?

Мама насупилась, будто я оскорбила её:

— Могла бы пару дней, и пожить с отцом. Всё равно к нему ходишь.

— Да что ты? А ты не могла бы вернуться? — возмутилась я.

— Нет! — отрезала мама, и пригвоздила дары тёмной баночкой, — Это малина! Пусть пьёт перед сном.

Теперь я у папы. Стараюсь держать дистанцию. Намазала нос оксолинкой, надела «намордник». Так папа зовёт медицинскую маску. Открываю на кухне окно.

— Спасибо, доченька! — перемежает он кашлем слова, — Сколько всего принесла.

Кроме маминой скромной посылки, в моём рюкзачке есть сироп на основе аниса. Есть таблетки от кашля. Примитивные самые. Капли для носа и «Звёздочка», старый вьетнамский бальзам.

— А это мама тебе передала, — объясняю ему, когда папа, достав, изучает пакетик от мамы.

Он тут же сменяет настрой:

— От матери, значит? И как она там? — что в переводе звучит как «возвращаться не собирается?».

— Рисует, — бросаю я коротко.

Проверяю его холодильник. Отец разморозил пельмени, которые мама лепила с запасом.

— Пап, кто так делает? — хмыкаю я, отправляя еду в морозилку.

— Как хочу, так и делаю, — отзывается он, — Не хозяйничай тут, поняла?

Несмотря на свою полноту, он осунулся. Стал каким-то невзрачным, поникшим. Борода отросла, как у священнослужителя. Только рясу, и можно сойти за попа.

— Я заказала доставку тебе, — информирую папу.

— Какую доставку? — ворчит он.

— Еды, — говорю.

Пациент возмущается:

— Ой, ну чего ты придумала, Рита! Я сам в магазин не схожу?

— Нет, не сходишь! Сиди и лечись, — ставлю на столик малину, — Вот, чтобы съел!

Он, приоткрыв и понюхав, бросает:

— Небось, наплевала сюда.

— Кто наплевал? — говорю.

— Мать твоя! — он ставит банку обратно.

— Пап, ты вообще? — я стучу себе по лбу.

— Ну, а что? Почему бы и нет? — он снова заходится в приступе кашля.

— Так иди-ка ты в зал, сейчас будем лечиться, — направляю его.

Пишу Ромику, чтобы заехал за мной через пару часов. С приходом зимы я за руль не сажусь. Не люблю колесить по обледенелым дорогам.

Папа усажен, я ставлю под ноги ему, таз с горячей водой. Насыпаю горчицу. Носки раздобыла в комоде.

— Снимай, — поддеваю футболку.

— Ой, Рита, ну, может, не надо? — поджимает он локти.

— Снимай, говорю! Нужно в чистом ходить.

— Да кто меня видит тут, кроме тебя? — машет ладонью.

Я, переодев его, словно ребёнка, командую:

— Пап, опускай!

Он ставит огромные ступни в большой синий таз, выдыхает:

— Горячая.

— Сильно?

— Терпимо.

— Сейчас я тебе чай приготовлю с малиной, а вечером пихтой подышишь.

Папа покорно кивает:

— Как скажешь, малютка моя.

Эта фраза, как будто укол. Вспоминаю, как папа сажал меня на руки, делал «козу-дерезу». А в детстве, когда я болела, пел песенки.

«Так», — думаю, выйдя на кухню, — «Пихта и меновазин». И продукты сейчас привезут. Суп сварить ему, что ли? Когда прихожу, вижу — папа уснул. Прямо так, сидя, дремлет на кресле. Тихонечко трогаю воду. Плеснув из чайника каплю горячей, спешу размешать, чтобы он не обжёгся.

Такая волна бескорыстной любви накрывает, что хочется сесть рядом с ним, расчесать ему пальцами волосы, вытереть капельки пота со лба и прижаться губами к макушке.

«Папулечка, миленький», — думаю я. А когда-то ты был воплощением силы. Улыбаюсь, подумав, что он и сейчас остаётся в моём представлении главным примером мужчины. А папа сопит, видит сны…

На кухне, взглянув на часы, я решительно жму пару кнопок. И быстрый набор выдаёт номер мужа. Он отзывается:

— Рит! Я сейчас, собираюсь уже.

— Не спеши, — говорю, — Я останусь с ночёвкой.

— А чего? — напрягается он, — Так всё плохо?

— Да не то, чтобы. Просто…, - вздыхаю я, — Ты сам справишься? Соньку уложишь, проследи, чтобы Севка поел.

— Не волнуйся, Маргош, — убеждает меня, — Всё пучком! Ты сама там гляди, не простынь.

— Не простыну, — смеюсь приглушённо, — Я ж на допинге.

Под допингом я имею ввиду разнообразные бады, которыми Ромка спонсирует нас в «переходный» сезон.

— Перед сном позвоню? — уточняет.

— Конечно.

— Буду спать без тебя, — он вздыхает на том конце провода.

— Можно подумать, впервые, — смеюсь.

— К хорошему быстро привыкаешь, — констатирует он.

Я соглашаюсь:

— Что правда, то правда.

Папу с трудом удалось разбудить. И заставить его перелечь на диван.

Накрываю болезного пледом. На ногах шерстяные носки.

— Всё, лежи. Чай потом. Я останусь с ночёвкой.

— Ты серьёзно? — бормочет сквозь сон.

— Конечно! Опять наплюёшь на лечение, что мне делать с тобой? Взрослый мальчик, — я глажу его седовласую голову.

— Старенький мальчик я, старенький, — мямлит отец, отдавая себя в благотворные руки Морфея.

В моей старой комнате всё, как обычно. Порой приходила сюда ночевать, когда с Ромкой ругались! Сажусь на кровати, припомнив, какой я была в юном возрасте. Скромницей, паинькой. Наверно теперь тороплюсь наверстать? Помню, читала романы с фонариком, под одеялом. И на самых пикантных страницах сгибала листы. Чтобы после вернуться к ним и перечитать. Где эти книжки? Наверное, в тумбочке?

Я открываю её. Точно! Вот. Замусоленный мною роман о любви незнакомца. Завлекательный лозунг гласит: «Верность и преданность в неравном поединке с искушением роковой страсти…». Самое то — скоротать вечерок! Вынимаю пижаму из ящика. Стоит мне переодеться в неё, как опять становлюсь романтичной девчонкой. И мне снова пятнадцать. И мир за окном неизведан. Нет проблем и забот. И вся жизнь впереди.