Счастливы вместе

Глава 5

Нашу квартиру купили родители. Это был их совместный подарок на свадьбу. Жильём они нас обеспечили, а ремонт уже делали сами. Так что, я всё обустроила здесь на свой вкус! В гостиной огромный диван, для семейных застолий. Стол-трансформер, который мы превращали то в шахматный, то в обеденный, то в пеленальный, в зависимости от периода жизни семьи.

А было время, и мы собирали на нём большой яркий пазл. Картина изображала табун вороных, скачущих по берегу моря. Я помню, как Севка выкладывал самого мелкого из лошадей. А отец приговаривал:

— Это все мы. Это мама, а вот он и я! А это — наш мелкий.

— А это? — тыкал пальчиком маленький Сева в ещё одну лошадь, что была даже мельче его.

— А это, — Окунев-старший смотрел на меня из-под тёмных бровей, — А это твоя сестрёнка.

— Сестра? — удивлялся сынуля.

— Окунев, что ты несёшь! — толкала я мужа.

— Ну, ты же родишь мне дочурку? — шептал он мне на ухо.

— Никого я тебе не рожу, — отвечала я сдержано.

Даже сейчас этот пазл продолжает висеть в коридоре. Как нарисованный нами самими, семейный портрет…

Я вхожу. Окунев в зале. Сидит на излюбленном месте. Большое, обитое серым велюром, за столько лет, это кресло уже приняло форму его крепкой задницы. Он включает звук громче, когда я вхожу.

Муся шевелит ушами. Её место силы — диван. Наша кошка, по меркам семейства кошачьих, уже старше нас. Ей семь лет. А это — умножить на семь, на секундочку! Муся у нас, несмотря ни на что, хороша. Ясноглазая. Шёрстка на зависть! А полосочки так расположены, словно кисточкой кто-то провёл.

— Ну, и где ты была? — вопрошает супруг, резко выбрав режим mute среди кнопок на пульте.

Я опираюсь на дверь. Нет желания с ним говорить, а придётся. Алкоголь развязал мне язык:

— А с каких это пор я должна объясняться?

— С таких, — цедит он, вырастает из кресла.

Ромке всегда говорили, что он похож на Александра Домогарова. Просто вылитый киноактёр! Ага. Только я не актриса. Не ту он себе выбрал в жёны. Не ту…

— Я задал вопрос, — говорит, бросив пульт рядом с Мусей. Та от такой фамильярности в шоке. Она у нас — дама серьёзная. Спуску не даст никому!

Когда мы купили собаку, то Муся мгновенно дала осознать новобранцу, кто главный. Первые дни удивлённо взирала с дивана на эту диковинку. Бублик мотался по залу, гонял свой любимый резиновый мяч. А когда он решил привлечь Мусю, она зашипела на пса, как змея. Тот сбежал за диван. Просидел там весь вечер. Пока Муся сама не толкнула к дивану излюбленный Бубликом мячик.

Я опираюсь спиной о косяк:

— Отвали, моя черешня! Я спатки, — оттолкнувшись, иду в направлении спальни.

Но Окунев сзади шипит:

— Проститутка.

Я замираю, как будто хлыстом по спине получила.

— Что, скажешь, не прав? — яростно требует он, — Сколько их у тебя, любовников?

Усмехаюсь болезненно:

— Любовницы у тебя! Это ты, мой дражайший супруг, ебёшь всё, что шевелится. А у меня нет любовников. У меня есть любимый. Он только один. Много лет.

Сзади звучит его смех.

— Докторишка? — с презрением фыркает Окунев.

Он в курсе про доктора. Знает Левона в лицо. Помню, когда он узнал, что я сплю с ним. Не знаю уж, кто «подсобил»! Может, даже из клиники кто-то шепнул ему на ухо? Только Окунев вместо того, чтобы «рвать и метать», пригласил моего кавалера на ужин.

Я тряслась, ожидая услышать, что он пригрозил ему разоблачением. Ведь Мамедов женат! Но, напрасно. Левон позвонил, изложив мне беседу с супругом.

— И всё? — уточнила я, — Даже как-то обидно.

Окунев выяснил, всё ли в порядке у Левона со здоровьем, нет ли каких-нибудь отклонений интимного плана. Попросил предоставить анализы, если он будет и дальше «общаться» со мной. А ещё уточнил, насколько Левон любвеобилен. Да, так и спросил:

— Есть ли другие любовницы? Или только одна?

Левон же сказал ему — я не любовница.

— Ты любимая, — так он меня называл.

Но теперь это слово «любимая» звучит у меня в голове как издёвка. Ведь кроме всего, он меня убеждал, что давно нет интима с женой. Что он любит меня, ожидая, когда его сын подрастёт. И что, кроме меня, в этом мире ему не нужна ни одна из огромного множества женщин. Уж если одно оказалось враньём, почему должно быть правдой всё остальное?

— Не смей его так называть, — бросаю я через плечо. Даже смотреть на него не хочу, так противен!

Окунев хмыкает. Я продолжаю:

— Левон — заслуженный доктор наук. Да он столько людей излечил, что тебе и не снилось!

— Хорошо он устроился, у тебя между ног, — усмехается муж, — Он хотя бы руки моет перед тем, как залезть к тебе в трусики?

— Какой же ты гадкий! — не разжимая зубов, говорю.

— А ты просто ангел, моя дорогая! — глумится Ромулик, — Я-то хоть трахаюсь без любви. А ты умудрилась влюбиться! Ну, что ж? Поздравляю! Взаимно?

— Представь себе, да, — отвечаю с нажимом.

Хотя… Теперь уж не знаю, насколько взаимно. Да и влюбилась ли? А может быть, то была страсть?

— Ну, смотри, мой цветочек, моя Маргаритка, — он подходит, желая коснуться, — Будет больно, когда он отвергнет тебя.

Я сжимаю кулак. Так бы врезала ему по физиономии! Вот только и он в долгу не останется. Знаю ведь, может ударить. Хотя и, ни разу не бил…

Ускользнув, уцепившись рукой о косяк, я иду до супружеской спальни. Думаю, Ромик отстал. Ведь сказал уже всё, что хотел? Нет, едва ли отстанет! Плетётся за мной, продолжая под нос напевать что-то, вроде романса:

— Я вас любииил, любовь ещё быть мооожет, в моей душеее угасла не совсееем…

Я открываю дверь спальни, включаю ночник. Оказавшись внутри, собираюсь закрыться.

— Маргоша, так кто это был? Кто-то трубочку взял и назвался твоим любовником, слышишь? — появляется Окунев.

— Это муж подруги был. Я попросила его подыграть, — говорю. Подобно цапле стою, задрав ногу. Алкоголь уже рассосался по венам. Но лёгкий дурман в голове не даёт удержать равновесие.

Даже зимой я всегда ношу платья. Просто люблю их! Ещё, даже в холодное время года, под платье всегда надеваю чулки. Просто Левон очень любит чулки. Любит трусики с кружевом. Любит поднять подол платья, добраться до мест, где его уже ждут. Так настойчиво, так нестерпимо…

Вот только зимой мне приходится вечно носить поверх всей этой прелести что-то тёплое, вроде рейтуз. Они и сейчас на мне. Только я без трусов. Уже как-то свыклась! И даже забыла об этом. О том, что трусы лежат в сумочке. Надо бы их постирать? Мы с Левончиком знатно по ним потоптались…

Задираю подол, ощущаю прохладу, стянув с бёдер тёплую ткань.

— Это что? — удивляется Окунев.

«Как? Он разве ещё не ушёл?», — обернувшись, я вижу, как муж удивлённо уставился на мою голую задницу. Опускаю подол. Только это уже ни к чему.

— Что «что»? — пожимаю плечами.

— Ты без трусиков, — шепчет он вкрадчиво.

Я пожимаю плечом:

— Ну, и что?

— Ну и что? — повторяет за мной, — Ну и что? — приближается резко.

В два шага оказавшись ко мне тык впритык, он толкает меня на постель.

Я борюсь:

— Отвали!

Ощущаю, как задрана юбка. Как бедро упирается мне между ног.

— Ну и что? — шепчет он, разводя мои руки, — Муж подруги? Ты спишь с её мужем? С кем ещё спит моя дорогая жена?

Я толкаюсь под ним, только больше его распаляя. Дыхание с привкусом виски даёт осознать — тоже пил! Только, скорее всего, он не пьян. Не настолько, чтобы не отдавать себе отчёта, что делает.

— Отпусти меня, Ром, — я шепчу, — Ну, пожалуйста!

— Почему? — он звереет, — Не хочешь меня? Ты не хочешь?

Отпустив мою руку, он ладонью ныряет меж сомкнутых тел. Продолжая меня прижимать своей тяжестью к нашей постели.

— Пусти, отпусти. Ну, не надо так! Нет! Не хочу, — вырываюсь я. Только напрасно.

Он сильнее меня, выше, крепче. Был бы он посторонним, и я бы могла заорать, что есть мочи. Но разве кто-нибудь из соседей поверит, что меня насилует собственный муж?

— Зато я хочу, — шепчет он мне в лицо, обжигает горячим дыханием. Плоть его рвётся войти, утыкается твёрдым концом в мои срамные губы. И внизу живота не горит! Там сжимается. Моё тело не хочет его пропускать. Только он не намерен просить разрешения…

— Мммм, — я мычу, ощущая, как вопреки моей сухости, он проникает на всю глубину. Как будто стремится меня наказать за измену.

— Ненавижу тебя, — отзываюсь на первый толчок, — Не хочу! — говорю на второй.

Только Окунев так поглощён этим действом, что уже не расслышит моих унижающих слов. Он рычит, он внедряется! Мне остаётся лишь только расслабиться, ждать. Это как правило, долго не длится. Он выпивши быстро кончает…

Толчки ускоряются, и…

— Да, сука! Да, — его пальцы в моих волосах так сжимаются, что я, застонав, выгибаюсь навстречу, как будто хочу удержать его плоть.

— Дааааа, — выдыхает последний восторг в моё левое ухо. А затем опадает, внутри и снаружи.

Становится слышно, как тикают часики, на тумбочке, возле кровати…

Когда он даёт мне возможность подняться, встаю. Вижу пятно на постели.

— Ну, что? Полегчало? — бросаю устало тому, кто лежит. Он сейчас не мой муж. Он урод! Он насильник. Но я не решусь заявить на него. Я просто забуду сегодняшний вечер, как и множество тех, что уже догорают внутри…

— Прости меня, Рит, — шепчет Окунев.

Уж какое по счёту «прости»?

— Я сегодня у Сони посплю, — я беру свои вещи: ночнушку, халат и трусы, выхожу.

У дверей замираю. Слышу, как сердце стучит. Через пару минут, когда я переоделась в домашнее, домой возвращается сын.

Он, увидев меня, оживляется:

— Мам?

— Ты голодный? — интересуюсь я.

— Неа, поел у Наташки, — отзывается Сева.

— И что ты там ел? — я смотрю на часы. Времени — скоро одиннадцать. А Сонька ещё не писа́ла. Надеюсь, они уже спят?

— Пиццу, — зевает он.

— Снова фаст фуд?

— Обижаешь, Наташка готовила, — Сева высокий, чубатый. И так сильно похож на отца! Нос, глаза, подбородок. Раньше меня это так вдохновляло. Теперь… Вызывает какую-то скрытую боль.

Смартфон дребезжит. Вынимаю его из кармана пальто.

«Мамуля, мы спать. Споки-ноки», — от Сони. Целую её тем же смайлом в ответ.

Вот кого я уж точно люблю. Мои дети. Ради них я готова на всё.