Сними очки, ботаничка

13. Сними очки, ботаничка

Я напоминала себе путешественника, который ищет свободную скамейку. На той — вид не очень, у магазина — слишком много людей, а я и так похожа на сеньориту Помидор с моим красным, заплаканным лицом. Голова гудела после всех этих слез и переживаний. В итоге, обойдя полрайона, я побрела туда, где мне когда-то было спокойно, — к скамейке у баскетбольной площадки.

Вибровызов телефона снова заставил меня вздрогнуть.

Ну что я ему скажу? Посвящу в проблемы своей семьи? А зачем они ему? Стану предъявлять претензии за Катю, за Лену и заодно за себя? Может, сразу пойти и добавить к надписи на стене у школы: «Витя — любовь моя», свою: «Ты — мой свет в окошке»? Бред.

Но в любом случае надо было собраться с мыслями и найти слова… В кармане снова завибрировал телефон. Да, Клюев, хром тебя побери, не могу я с тобой сейчас говорить!

Взглянула на экран и замерла, разглядывая надпись «Мама».

А что я должна сказать ей? О чем спросить? И надо ли, имею я право на это? Плакать уже не хотелось — не было сил. Какой-то бесконечно тяжелый, выматывающий день.

Звонок прекратился, и пришло сообщение: «Мирочка, я приехала, но мне надо задержаться по делам, приду поздно».

Знаю, какие у тебя дела, женатые такие. Со злости швырнула телефон в сумку и побрела к своей любимой скамейке. Слезы опять стали медленно стекать из глаз, но уже не болезненно, а скорее успокаивающе.

Сидела и пыталась согреться остатками чая и смотрела в даль. Почему мне нравится это место? Оно открытое, все как на ладони, но по этой дорожке почти никто не ходит. Я могу наблюдать за всеми, оставаясь невидимой. И в этом было странное утешение. Половину булочки я принялась делить с наглыми голубями, которые тут же появились, стоило мне ее открыть. Обычно я их не кормлю, но сегодня захотелось хоть с кем-то разделить свою печаль.

Солнце медленно опускалось за горизонт, окрашивая небо в багряные оттенки. В этот момент на площадку выдвинулось огромное, гудящее тёмное пятно. Это была толпа парней. По отдельности каждый выглядел как обычный школьник, но все вместе они создавали ощущение не сборища, а стихийной, немного опасной силы. Они что-то выкрикивали, свистели и горланили странные речитативные песни.

И в самом центре этого буйного потока плыла хрупкая темноволосая Сонька. И если от парней исходила заряженная, агрессивная энергия, то от нее веяло ледяным спокойствием и безупречным самообладанием. Она двигалась медленно и вальяжно, и вся толпа невольно подстраивалась под ее ритм. Парни наперебой что-то ей рассказывали, а она лишь кивала, словно мама-утка, ведущая за собой выводок не в меру активных утят. Интересно, как у этой девочки так получалось?

Они уже проходили мимо, когда Сонька заметила меня. Резко остановилась — и вместе с ней замерла вся ее свита. Она развернулась и направилась ко мне, а за ней, как тень, двинулась вся эта гурьба.

Мозг завопил: «Мира, беги! Спасайся!» Но тело, вымотанное за день, махнуло на все рукой: «От всего не убежишь».

Они подошли ко мне, и Сонька вышла из круга. Ее стрижка, короткая и асимметричная, и острый, изучающий взгляд делали ее похожей на хищную кошку. Ее спутники уставились на меня оценивающе. Слева присел коренастый бугай с широким носом и шеей бойцовского бультерьера. Справа вытянулся, словно жердь, худой парень с длинным, костистым лицом и таким же длинным носом, на котором красовался пластырь. Они выглядели так, будто их основное хобби — ломать школьные портфели и курить за гаражами, но в их глазах не было настоящей злобы — скорее, скучающее любопытство.

Я дернулась. От таких точно не убежишь.

Парни, предварительно ткнув меня в плечо, с их точки зрения, нежно и подмигнув, лениво поднялись. И вся черная туча медленно поплелась дальше.

Сонька опустилась рядом на скамейку, достала пачку сигарет.

— Да ничего не случилось, — тихо сказала я, сжимая пальцы так, что ногти впились в ладони.

— Не фисти, не хочешь говорить — так и скажи. Пойму, лезть в душу не буду, — парировала девчонка, облокачиваясь на спинку скамейки.

— Фисти?

— Ну, я заменила буквы, чтобы матом не ругаться. Забыла, что отучаюсь. Всё-таки дама должна следить за собой.

— Аа… А что там за слово-то было? — задумалась я, автоматически поправляя сползшую на нос перекладину очков.

Сонька улыбнулась:

А почему бы и нет? У неё точно больше жизненного опыта, чем у меня, она социально развитая. Я набралась сил, сглотнув комок в горле.

— Сонь, а ты можешь мне помочь с теорией?

— Про целоваться не помогу, — покраснела девочка, и я вместе с ней, почувствовав, как жар разливается по щекам.

Что-то у меня такое ощущение, что она, как и я, совсем не разбирается в этом вопросе. Опыта нет.

— Да нет, там другой вопрос.

— Ну давай. — Соня выжидающе подняла бровь.

— Узнала, что батя мамке изменяет? — предположила она.

— У меня нет папы… — вздохнула я, и в груди заныла знакомая пустота.

Соня, подумав, добавила:

Я мотнула головой, переводя взгляд с её лица на серые стены домов.

— Вот в этом доме, на третьем этаже, живёт семейка Трушеных. С виду идеальная семья, а как вечер — так орать начинают друг на друга. И всё из-за того, что ему в очередной раз какая-то «дама сердца» звонит. Но он-то «не причём», это всё они сами, — раскинула руки Сонька в показном жесте и улыбнулась. — Папе пофиг, а сын выслушивает каждый раз, что такой же будет, как его папаша.

Сонька Тихая показала на другой дом.

Вон там живёт другая семейка. И пока он «на работе», она ходит к соседу. Я подозреваю, что недавно рождённый сынок — от соседа.

— Это же ужасно! — воскликнула я, содрогаясь от чужого, но такого близкого теперь предательства.

— Ещё как, — поправила волосы Сонька. — Но это я тебе самых отбитых показала. Есть просто обычные, стандартные семейки: папа в телевизоре, мамка — кухарка.

— И что, хочешь сказать, что нормальных нет? — В голосе прозвучала надежда, что хоть где-то есть тот самый идеал.

— Есть, конечно. Вон там многодетные. Хорошие ребята, шумные все, видно, что их любят. Правда, только родители, остальных они бесят, слишком их много, — засмеялась Сонька.

— Я не понимаю, что смешного, — внимательно смотрю на неё, и девчонка замолкает, увидев, что я не разделяю её веселья.

— Да понимаешь, Мира, в каждой семье есть свои проблемы. Люди становятся взрослыми, по сути оставаясь теми же детьми. С виду самый приятный человек, одетый прилично и весь такой правильный, может оказаться такой гнилью, что мало не покажется. Посмотри вон в то окошко, последний этаж, балкон видишь? — показала она пальцем.

— И? — Я вглядывалась в указанное окно, пытаясь разглядеть за стеклами жизни незнакомцев.

— Там снимает квартиру мужик, который всегда на стиле, деньги есть, машина есть, девушка у него красивая, ноги от ушей. Только ему не мешает каждый раз на выходе из дома к малолетке приставать.

— Он к тебе пристает?

Соня тяжело вздохнула и, махнув рукой, показала на другое окно.

А рядом, в соседних окнах, живёт простой работяга, и жена его обычная такая, неприметная, но любят друг друга сильно. Он только и делает, что сумки таскает, помогает ей, ни на кого, кроме нее, не смотрит. Вот она родила — он и коляску таскает, и с ребёнком гуляет. Куда бы ни пошёл, всё время домой бежит. Грубоватый, правда, может нахамить, но она его как-то успокаивает.

— Ты откуда знаешь? — спросила я, с завистью думая о том, как просто Соня разбирается в этой сложной взрослой жизни.

— Так это все мои соседи. Про свой двор всё знаешь.

— Ничего я не понимаю, — прошептала я, и мир поплыл перед глазами от этой каши из чужих судеб.

— Я хочу сказать, что не бывает идеальных семей. Взрослые всегда косячат, но не признают это.

— Не хочу быть таким взрослым, который изменяет своему мужу, — вырвалось у меня с такой искренней болью, что Соня на мгновение замерла.

— И не надо. Ты можешь иметь хорошую семью, правда жаль, что не всегда всё от тебя зависит.

— Как это? — Сердце ёкнуло, предчувствуя новый удар.

— Ну, к примеру, представь: ты — прекрасная жена-домохозяйка, у тебя дети, муж накормлен, дом чистый, убранный. А ты однажды узнаёшь, что он тебе изменяет со студенткой. И вся твоя жизнь летит под откос. И ты в этом не виновата, ты старалась жить честно и хорошо. Поэтому отвечай за себя, Мира. А там уж что будет, то будет... От тюрьмы и от сумы, как говорится, не зарекайся.

— Да откуда ты всё это знаешь? Еще и про тюрьму... — смотрю я на неё, и в голове мелькает мысль, что за её цинизмом скрывается своя, незнакомая мне боль.

— С пацанами общаюсь и слушаю разговоры бати с мужиками, они сплетники хуже девчонок и базар совсем не фильтруют, — говорит Сонька, избегая прямого взгляда.

Опускаю голову, разглядывая трещины в асфальте. Сказать вслух было страшно, но молчать стало невыносимо. — И что делать тогда? Забыть о том, что моя мама встречается с женатым? — шепчу я, уставившись в землю, а потом резко поднимаю голову на Соню, понимаю, что проболталась. Но девчонка даже не реагирует на мои слова, чем облегчает мне совесть.

— Ну, для начала просто понять, что это её выбор. И да, поддерживаю тебя — дерьмовый, — вздыхает она.

— Это очень больно, понимаешь? Она же всегда осуждала таких людей, говорила — так нельзя. Может, она не знала... Но тогда бы моя подруга не подтвердила это. Значит, точно знала.

— Прекрати, Соня, — неожиданно строго говорю я, сама удивившись своей горячности. — Между прочим, вы с ней очень похожи. Довольно резкие в своих суждениях. Наверно, поэтому друг друга не любите.

Спокойней добавляю: — И, понимаешь, несмотря на то, что я очень злюсь на неё, не надо её обижать. Я тоже многое от неё скрывала. Я просто не понимаю, почему мне ничего не рассказывали ни мама, ни подруга?

— Ну потому что ты как ребенок, у тебя розовые очки на лице, ты смотришь на мир по-другому. А людям может быть просто стыдно за свои поступки.

— А ты тогда зачем всё мне рассказываешь? Тоже пожалела бы глупую Миру... — расстраиваюсь я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы.

— Ну начнём с того, что ты неглупая. Хочешь, походи со мной недельку погуляй, сразу прочувствуешь, сколько говна на районе творится? Повзрослеешь моментом, — предложила Тихая.

— Не хочу, — содрогнулась я. — Мне хватило уже во всё это окунуться, больше как-то не хочется.

Я смотрю на девушку и испытываю странное чувство благодарности. Она не стала скрывать ничего от меня и принимает меня при этом такой, какая я есть. А еще видно, что подруг у нее совсем нет, но зато она хорошо понимает парней. Захотелось расспросить её обо всём — о Фомине, о Вите, о моих чувствах. Может, она знает ответы на мои вопросы.

— А тебя твои родители разочаровали? — спрашиваю я, закусывая губу.

— Мой отец делал очень нехорошие вещи. Но всё-таки он мой. Он осознал свои ошибки — это самое главное. И, несмотря ни на что, я его люблю, потому что он единственный, и он ради меня готов был всё бросить. Надежду нужно давать всегда. Она есть, если человек способен меняться.

— А если я попрошу её это прекратить? Я могу так сделать? — спросила я, и в груди затеплился слабый огонёк надежды.

— Можешь. Только не факт, что она согласится. Взрослые считают, что мы — тупые подростки, а они умные и всё знают. Но… что это гадко — ты можешь сказать, и то, что ты это не поддерживаешь. По крайней мере, она должна понимать, что в этих отношениях она одна.

— Наверное, ты права… Просто мне непонятно, она такая красивая, интересная, могла бы найти кого-то свободного. Такое ощущение, что у нашего семейства радар на Фоминых…

Сонька присвистнула и засмеялась.

— Гиппократ — отец медицины, — покраснела я, снова поправляя очки. — Ты этого не слышала, — надула я губы, пытаясь сохранить остатки достоинства.

— Да ладно, я — могила. Но Фомин — плохой вариант.

— Да он мне и не нравится больше… Но почему? — любопытно спросила я.

— Любовь прошла, завяли помидоры, — констатировала она. — Он слишком себя любит. Так-то он не плохой, с парнями вообще отличный друг, но мы же говорим по отношению к девочкам... Понимаешь, парни-друзья и парни с девчонками — это два разных человека. Видела бы ты, как они на свиданки собираются, — засмеялась Соня.

Я потянула за ниточку на своём рукаве, собираясь с духом.

— Ты знаешь, я вообще решила, что буду как раньше, только учиться. Это проще. Не хочу думать, обманут меня или нет… — Я замолчала, глядя куда-то в сторону. — Лучше буду одна.

— Поддерживаю. Я тоже считаю, что нормального не найти. Хотя, если уж на то пошло, то лучше на ботанов смотреть. Но такого, чтобы он только наукой занимался и на других не смотрел, — захрипела Соня от смеха, и я дёрнулась.

— А тебе нравятся умные? — переспросила я её, пытаясь понять эту причудливую логику.

— Да. Но прикинь, я им не нравлюсь. Боятся, наверно.

— Это странно. Я совсем ничего не понимаю тогда.

— Да что понимать? Я просто хочу парня-каблука, чтобы что сказала, то и делал.

— С чего ты взяла, что ботаники такие? — не унималась я.

— Слушай, ну просто парни они при мне ведут себя, какие есть, и, честно говоря, зная их от и до, тяжело воспринимать их или влюбиться. Они могут тебе втирать что угодно, лишь бы своё получить. Я знаю все их фишки. А ботанику, ну такому настоящему, ему нужна его физика или биология, что он там будет любить… А я буду просто направлять его.

— Я в шоке. Ты такая же ненормальная, как и я.

От этих слов меня вдруг пробрал нервный, но искренний смех. Сонька подхватила его, и через секунду мы уже смеялись вместе — не потому что было смешно, а потому что иначе было просто невыносимо. Этот смех стал нашим общим щитом против всей той грязи, о которой мы только что говорили.

— Ну, Мира, не только у тебя розовые очки, у меня они тоже есть, поэтому, оставив ботаников для меня, — достала сигарету из пачки.

— А можно мне? — попросила я, глядя на белый тоненький цилиндр с внезапным любопытством.

— Куришь, что ли? — удивилась она.

Соня дала мне сигарету. Я понюхала её — пахло безобразно, едким и чужеродным запахом, аж в носу свербило. Интересно, я ещё не делала эксперименты с сигаретами… Может, можно её в какую-нибудь кислоту сунуть? И следующим движением я разломала её, изучая, как крошится табак.

— Ну ты чего? — рассердилась Сонька.

— Мне надо понять, из чего они сделаны, — возразила я, пока Сонька дышала на меня неприятным запахом.

— А дай я посмотрю, как она горит? — попросила я, уже увлечённая идеей нового эксперимента.

Сонька, кажется, выругалась и достала ещё одну сигарету.

— Только попробуй поломать!

— Курение здоровью вредит, — процитировала я машинально. — Кожа портится.

— Умирать здоровой жалко, — парировала она в ответ, и в её глазах мелькнул знакомый огонёк бравады.

Взяла сигарету и уже поднесла зажигалку, предвкушая, как будет плавиться фильтр и тлеть табак. Это мог бы быть интересный эксперимент. Но не успела — чья-то рука резко выхватила сигарету у меня из пальцев, сломала её пополам и отправила в ближайшую урну. Воздух разрезал злой голос Сони:

— Эй, а обязательно было ломать?

Я подняла голову и замерла. На меня смотрел парень со взглядом голодной акулы.

— Это что такое, Мира? — раздается резкий голос, от которого я вздрагиваю.

— Клюев, успокойся, ты чего на неё так наезжаешь? Захотела посмотреть просто, — вступается Сонька, вставая между мной и Витей. Я мысленно благодарю её, потому что у Клюева, кажется, даже пар изо рта идет от злости.

Он переводит недовольный взгляд на Соню и бросает ей через плечо:

Витя выхватывает у нее из рук пачку сигарет и, не глядя, отправляет ее в мусорный бак.

— Забудь, что я говорила тебе про него. Очень плохой человек этот Клюев, — шипит Сонька и показывает ему язык.

Он игнорирует ее, грузно усевшись между нами. Его взгляд прожигает меня насквозь, и я скрючиваюсь, не в силах выдержать этого напряжения. Даже мама так на меня никогда не смотрела.

— Телефон дай свой.

Я медленно достаю телефон. Экран вспыхивает, показывая 50 пропущенных звонков и 11 сообщений. Становится неловко.

— У меня просто беззвучка была, — бормочу я, — я же говорю, была занята.

Он выхватывает телефон у меня из рук и листает до последнего своего сообщения: «Я тебя найду, и держись, Мира, прячь свою пятую точку». Тычет экраном прямо мне в лицо.

— Готова? Беззвучка, значит… — тяжело выдыхает Витя.

В его голосе усталость. Может, наказание отменяется? Стоп, я свободный человек, никто меня не тронет. Но куртку натягиваю до самого низа.

— Ну что, ребятки, давайте без меня. Мира, пока. Надеюсь, разберёшься со своими проблемами. Если что — обращайся, покажу, как люди живут, — подмигивает Сонька, поднимаясь.

— Не надо ей ничего показывать, — зло бурчит Клюев, но девчонка лишь шире улыбается.

Она уже собирается уходить, но я поднимаюсь и, приблизившись, крепко обнимаю Соню. Ее руки беспомощно виснут в воздухе, и она теряется.

— Спасибо тебе, ты мне так помогла. Мне правда стало легче. Мы будем с тобой дружить? — спрашиваю я, и в голосе звучит надежда.

— Хм… да, будем, — Соня аккуратно освобождается от моих рук, — я не против.

Я снова обнимаю ее, чувствуя, как ее тело сначала напрягается, а потом наконец расслабляется. Она неловко хлопает меня по спине.

— Ой, ладно, разнесла тут сопли.

— Только попробуй ее обидеть, — бросает Соня, обращаясь к Клюеву, и смотрит на него так, что я, кажется, понимаю, почему ее все боятся.

— Иди уже, — проводит рукой по лицу Витя.

— Пока, подруга! — еще раз машу я ей, стоя на месте.

Но меня тут же берут за локоть и усаживают обратно на скамейку.

— Быстро у тебя новые подружки появляются, — проговаривает Витя, и в его голосе слышится затаенная обида.

— Я весь район оббегал, везде тебя искал. Домой к тебе забегал — никто не открыл. Это ты приходила ко мне, чтобы булочки отдать? — роется он в пакете.

— Нет, это я сегодня нам с Митей делала, — честно отвечаю я.

Клюев резко отшвыривает пакет.

— Понятно. Что произошло? Почему ты вся в слезах пришла к моему дому, а потом убежала? Твой парень накосячил? — спрашивает он, сжимая челюсти.

— У меня нет парня, — шиплю я в ответ.

И тут во мне что-то прорывается.

— И вообще, как ты себя чувствуешь, когда всем изменяешь направо и налево? Сначала Кате в симпатии признаёшься, на свиданье зовешь, а потом со своей бывшей Леночкой коробочки в машину ставишь, — мой голос звучит едко и горько.

— С какой бывшей? Ты опять несёшь этот бред... — он не отрывает от меня взгляда. — У меня нет ни настоящей, ни бывшей. И уж точно я никому не изменяю, — раздражённо парирует он.

— А что же ты с Леночкой смеёшься? — пододвигаюсь я к нему ближе, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

Витя внимательно смотрит на меня, а потом неожиданно мягко поправляет мне капюшон и спрашивает тише:

— Я? — глаза мои широко открываются. Как он так быстро раскусил меня? Штирлиц близок к провалу!

— Жаль...

Но он хватает меня за руку и притягивает обратно.

— Лена — моя, можно сказать, сводная сестра с этого года. Хотя по мне, так она просто дочь папиной жены. И мы сегодня носили коробки для дачи. Всё.

— Что? — я смотрю на Витю, широко раскрыв рот.

Этого не может быть. Вспоминая все сегодняшние рассказы Сони, я задаю, как мне кажется, вполне логичный вопрос. — Значит, твой папа изменял твоей маме? И бросил её?

Витя замирает, и его брови ползут вверх.

— Нет. Мой папа очень любил мою маму и никогда ей не изменял. Я даже не понимаю твою логику. Как ты к этому пришла?

— Но ведь у него новая жена... Значит, твои родители развелись, как и мои...

— Нет. Моя мама умерла, — тихо говорит Витя.

И всё внутри у меня обрывается. Вот это я неудачница. Лучше бы я вообще не пыталась копаться в чужой душе. Всё идёт не по плану.

— Прости... Мне так стыдно. Я совсем не умею разговаривать с людьми, — шепчу я, и слезы снова подступают к глазам.

Его мама умерла. А папа ее любил. Значит, могла бы быть настоящая, хорошая семья... Но все вышло так несправедливо. И я плачу.

Витя смотрит на меня, и злость в его глазах сменяется растерянностью.

— Мира, что с тобой? Ты меня пугаешь, — говорит он, убирая волосы, закрывавшие мое лицо.

— Твой папа любил маму, но все так вышло... — рыдаю я, не в силах сдержать слезы.

— Да. Но позже он встретил другую женщину и полюбил ее. Я рад за него. Он долго был один, — пытается успокоить меня Витя, хотя именно я должна говорить ему слова утешения.

Но на фоне этой печальной истории все, что я узнала о своей маме, кажется еще более горьким.

— И что, ты теперь с Леной в одной квартире живешь? — ревниво спрашиваю я, шмыгая носом.

— Да… Они переехали к нам этим летом.

— А почему никто об этом не знает? — принимаюсь я допытывать его.

— Потому что Лена очень избалованная. Сначала она воспринимала в штыки и моего отца, и меня. До такой степени, что просила даже не говорить, что мы знакомы. Сейчас вроде отошла.

— Потому что просто влюбилась в тебя, да? — отпихиваю я Клюева, который аккуратно гладит мою руку.

— Ну... Мира, какое тебе дело до этого? — сдается Витя. Видно, что ему совсем неудобно об этом говорить.

— Действительно, никакого! Она просто влюблена в тебя, а ты что?

— Скажи, что ты ревнуешь, а я тогда расскажу все как есть.

— Ничего я тебе не скажу! — встаю я, но меня снова усаживают на скамейку.

— Она просто моя сестра.

— То есть она тебя любит, а ты к ней относишься как к сестре?

— Да, именно так! — повышает голос парень. — Я не виноват, что у нее в голове что-то там щелкнуло. Отец просит за ней присматривать, поэтому приходится вечно следить, чтобы она никуда не влезала. А она как будто издевается: то к Фомину лезет, то к Стрельцову... — Витя снова начинает злиться, сжимая кулаки.

Бедная Лена... Мелькает у меня в голове. Как я ее понимаю. В тебя же невозможно не влюбиться. Со всеми такой заботливый, помогаешь, подставляешь плечо... Вот девчонка и поплыла. Прямо как я.

Это что же... выходит, и обо мне он так же заботится? Потому что относится как к младшей сестре?

И тут меня будто обливают ледяной водой. Мысль такая резкая и обидная, что аж дыхание перехватывает.

— А почему ей к Фомину нельзя?

— Я ему рассказал, что она теперь моя сводная сестра, потому что его мысли на ее счет были… не очень хорошими. И попросил отстать. Он отстал. Потому что она ему была не нужна.

— Так может, он ей нравится, а ты его отгоняешь? Значит, ты сам просто ревнуешь ее!

— Мира, пфф... Что ты делаешь? Что ты хочешь от меня? — Витя встает и начинает ходить перед скамейкой.

— А если Фомин такой плохой, почему же ты не просишь его отстать от меня? Или у него нет плохих мыслей на мой счет? — встаю следом за ним.

А он берет и пинает камень, лежащий рядом. И внутри меня просыпается какая-то странная, едкая желчь, так и хочется его донять.

— Ой, смотри, тебе тоже нервы надо подлечить и с агрессией поработать. Я тебе игрушку-антистресс куплю, помогает.

Витя разворачивается и подходит так близко, что я отступаю на шаг.

— Что ты хочешь знать? Говорил ли я ему, чтобы он не лез к тебе? Хорошо, Мира, говорил. Каждый раз говорил, пока он не сказал, что вы счастливы, что у вас серьезно и все прекрасно. Поздравляю, научилась целоваться, как хотела?

И тут я понимаю, что просто хочу его обнять. Вот этого взволнованного, взъерошенного, злого и такого ранимого. То, что Фомин ему врал, я уже понимаю. Почему — не знаю, надо будет спросить у Сони. Может, она мне объяснит эту мужскую логику?

И пока он стоит и пышет на меня гневом, я подхожу и обнимаю его.

— Нет.

Я поднимаю голову, смотрю на него, провожу рукой по его коротко стриженным волосам и, встав на цыпочки, подтягиваюсь и целую его в губы. Коротко, неловко, на одном дыхании.

— Я не целуюсь с Фоминым. И ни с кем другим. Поэтому так и не научилась.

Он опускает голову, утыкаясь лицом в мои волосы, и глубоко вдыхает.

— Ты издеваешься надо мной, да?

Мы стоим и обнимаемся. Я не знаю, что это значит, совсем не понимаю, но мне так хорошо, так спокойно, словно после долгой бури.

— Ты расстраиваешься, потому что думаешь, что я с Леной встречаюсь? — спрашивает Клюев и целует меня в висок. — Я совсем не понимаю тебя, Мира.

— Нет… Просто кое-что случилось сегодня на моем свидании, — выдыхаю я.

Тело Вити снова напрягается.

— Что тебе сделал Дима? Я понимаю, он тебе нравится, я не имею права запрещать… Я просто прошу, пожалуйста… Блин. — Он отодвигается, и в его глазах читается настоящая боль.

— Нет, ничего он мне не сделал.

— Ты про что?

Мы смотрим друг на друга в наступающих сумерках, и это молчание громче любых слов. Между нами висит что-то важное, невысказанное. Что-то, что отпускает нас, но не до конца. Словно мы оба боимся, что всё это — обман. Боимся сделать следующий шаг. Расспросить, узнать. Получить не тот ответ или что мы не так поняли. А по моему телу все еще бегают мурашки, и каждый его взгляд отзывается разрядами тока. Сегодняшний день и так слишком тяжелый, и я не готова разбираться еще и с этим.

— Обними меня, пожалуйста, — прошу я, и голос дрожит.

Витя притягивает меня к себе, и я в последний раз всхлипываю, уже от облегчения. Эти теплые, крепкие объятия становятся лучшим окончанием этого дня. Я плачу, отдавая последние слезы, а Витя гладит меня по волосам, перебирая пряди и бесконечно целуя в макушку.

— Ты расскажешь, что происходит?

Витя усмехается и прижимает меня сильнее.

— Как подружку! Как подружку, — добавляю я, краснея и шмыгая носом.

— И я тебя ревную. Как подружку, — целует он меня в голову.

— И если тебя кто-то обидит, скажи. Я тебя спасу.

Возвращаясь домой в тот вечер, мы молчали, каждый думая о своем. Мы не стали объяснять, что значил наш разговор. Я не призналась в своих чувствах и так и не спросила, что он на самом деле чувствует к Кате, а он не спросил, хочу ли я еще быть с Митей. Но странным образом это все было так неважно. Мне было просто спокойно и хорошо идти рядом.

И в этой тишине было ясно одно: то, что родилось сегодня между нами, слишком ценно. И мы оба — ни я, ни он — не готовы спугнуть эту хрупкую новую реальность громкими признаниями.