Сон выдр

Джейк

Я едва замечаю, как проходит август. Сижу в пиццерии в своем углу занимаюсь делами. Мы работаем втроем: Ник, лисичка и я. Иногда на помощь приходят жена и братья босса. Но в основном нас трое.

Мы с Эмили не разговариваем. Как бы Ник ни старался втянуть нас в беседу, он натыкается на стену молчания. Я осторожно здороваюсь с Эмили каждый день, пусть и не получаю вежливого ответа. Интересно, почему она так меня ненавидит? Дело явно личное. Быть равнодушным к кому-то легко, а вот намеренное игнорирование требует определенных усилий.

В социальных сетях на меня вылилось много хейта. Но вживую ощущения совершенно иные. Вот и хорошо, что я ошибся. А то при других обстоятельствах это бы меня задело.

Сегодня вечер пятницы, и мы зашиваемся. Несмотря на то, что я изо всех сил стараюсь не отставать, посуда, тарелки и противни накапливаются передо мной с головокружительной скоростью. Ожидаемой пустоты в голове не возникает. Обычно, как только я надеваю желтые перчатки для мытья посуды, у меня в затылке будто открывается дыра, и мысли стекают вниз по шее и спине. Странный и немного грубый образ, но уж лучше пусть выливаются, чем бурлят в голове.

А вот сейчас дыра не открылась. Я знаю, в чем причина: сегодня, 20 августа, исполнилось ровно четыре месяца со дня смерти Матье. Мысли о брате преследуют меня постоянно, но кажется, с каждым двадцатым числом месяца становится только хуже. Я проживаю отметку за отметкой, но облегчение не приходит.

Иногда гадаю: настанет ли вообще время, когда я перестану так часто вспоминать Матье? Может, это как с возрастом детей — сперва ты фиксируешь каждую неделю, потом каждый месяц, затем переходишь на годы, ведь время летит и мелкие радости и печали теряют свою значимость. Пока скорбь еще свежа, и я представить не могу, как дальше жить без Мата. Это он то мокрое пальто, которое не дает мне двигаться. Мой груз вины и боли. Роскошное пальто, никому такого не пожелаю.

По крайней мере, благодаря Кристин я учусь определять и анализировать то, что чувствую. Видимо, просто признать себя «комком эмоций» недостаточно и никак не помогает мне прогрессировать.

Я знаю, что черпаю свою боль из смерти брата. Все логично. Я не ученый, но и не идиот.

А вот с чувством вины все сложнее.

Было бы легче, останься брат жив: тогда я смог бы разделить ее с ним.

— Что ты имеешь в виду? — спросила меня Кристин на прошлой неделе, когда я выложил ей свои размышления.

— Еще до смерти Мата я чувствовал себя виноватым. Каждый раз, когда закидывался таблетками, все время до того, как наркотики начинали действовать, я просто ненавидел себя. Мне не нравилось то, кем я стал, я больше не узнавал себя. Продолжал твердить себе, что я плохой человек, что делаю дерьмовый выбор. Прежде всего, я знал, что у нас с Матье есть доступ ко всему этому благодаря моей известности: я был ребенком-звездой. Это моя слава открыла нам двери в мир шоу-бизнеса и дилеров. Так что возможность доставать наркотики оставалась на моей совести. С другой стороны, именно Матье начал употреблять первым. В смысле, по-настоящему. Я курил травку уже несколько лет, с пятнадцати, может, с шестнадцати, но все было нормально. Чувствовал, что контролирую ситуацию. Окси — совершенно другое дело. Я бы никогда не прикоснулся к таблеткам, если бы не брат. Но я последовал за ним, и это уже моя ответственность. Короче, вот такое получается разделение вины.

Кристин слушала меня в полной тишине, мягко кивая в такт. Когда я замолчал, она сказала:

— Хорошо, у меня к тебе два вопроса, Джейк.

— Валяй.

— Во-первых, как думаешь, вы действительно разделяли эти чувства? Испытывал ли Матье вину за свои действия?

Я закрыл глаза, снова увидел своего брата на террасе ночного клуба в Калифорнии, в баре в Монреале, в нашей квартире на Плато. Испачканный белым нос, сияющие глаза, уверенная улыбка.

— Может, и нет. Мой брат ко всему относился… легче меня. Он не слишком любил самокопания.

Кристин кивнула. Она явно хотела развить тему, вот только я оказался не готов. Вместо этого я спросил:

— А что во-вторых?

— Ты уверен, что тебя можно назвать плохим человеком?

Я запустил руку в волосы. На фоне отмены у меня развилось предостаточно нервных тиков. Я ерошил волосы, грыз кутикулу, жевал губы. Тело будто постоянно искало, на что бы еще отвлечься, раз уж ему теперь не дают того, к чему оно привыкло.

Мне хотелось ответить Кристин, что нет, на самом деле я не считаю себя плохим, а говорю так, потому что чувствую себя виноватым, и, как по мне, это правильно. Отрицание подарило бы мне иллюзию, что я не так уж сильно разрушен, что работа по восстановлению не будет слишком сложной. Вот только я думал о Матье, которого уже нет рядом, которого у меня не хватило сил спасти. Думал о матери, о ее горе, которое поглотило бедняжку целиком. Об отчиме, который изо всех сил поддерживал Лину и тоже страдал. Как я мог посмотреть Кристин в глаза и сказать ей, что, несмотря на всю причиненную мной боль, я все равно считаю себя хорошим человеком? Не хотелось лгать ни ей, ни себе.

— Да, я правда так думаю. И что, я безнадежен?

— Нет, просто ты говоришь то, что чувствуешь. Это хорошо, но нам еще предстоит поработать над тем, как ты себя воспринимаешь.

— Так затем я сюда и пришел?

— Да.

— Джейк?

Голос Эмили врывается в мои мысли, резко выдергивает обратно в настоящее. Я вздрагиваю. Понимаю, что до сих пор тру последний поднос и тот уже буквально сияет первозданной чистотой. Судя по висящей вокруг нас тишине, ресторан пуст. Роняю поднос в раковину. Он оглушительно грохочет, ударившись о металлическое дно.

— Прости, замечтался, — бормочу я, доставая поднос и ставя его на место.

— Ничего, просто хотела вернуть тебя на землю, пока ты дыру не протер. Ник очень любит свою посуду.

Я оборачиваюсь. Впервые за две недели лисичка смотрит мне прямо в глаза. Кажется, пытается пошутить, но сложно сказать, уж больно она серьезная. Я вытираю лоб. Футболка намокла от жары и тяжелой смены. Скорей бы принять душ и лечь на кровать, чтобы забыть этот день и перейти к следующему.

Эмили все не сводит с меня глаз.

— А где Ник? — спрашиваю я.

— Ушел относить последнюю доставку. Сказал, чтобы я закрывалась. Завтра в гости приезжает его сын с внуком.

— А-а.

Повисает молчание.

— Ты как? — наконец спрашивает она.

Я поднимаю брови. Похоже, и правда хреново выгляжу, раз уж даже Эмили нарушила свой обет молчания.

— Серьезно спрашиваешь или из вежливости?

— А есть разница?

— Да. В первом случае мне придется ответить честно, а во втором — ляпну банальность, зато сэкономлю нам обоим время.

Сам понимаю, что несу чушь. Если это и задевает Эмили, она не подает виду.

— Ладно, — твердо заявляет лисичка, видимо, придя к какому-то решению.

— Ладно?..

— Не хочешь посидеть снаружи? Я куплю тебе пива.

Ага, сперва я выпью одну бутылку, потом дюжину, потом двадцать. Буду хлестать, как бездонная бочка, пока не отключусь. Спасибо, но нет, спасибо.

— Я не пью. Может, по «Спрайту»?

Она никак не реагирует, и ее бесстрастность сбивает меня с толку. Обычно я хорошо читаю людей. Это часть актерского мастерства: расшифровка, ассимиляция, имитация. Я годами погружался в своих персонажей, анализировал их реакции, эмоции. Всегда стремился понять других гораздо лучше, чем понимал себя. Это принесло мне много счастья, хотя косвенно и разрушило меня. Интересно, каково было бы играть Эмили. Конечно, трудно: пришлось бы вести себя не так, будто я ничего не чувствую, а так, как если бы я чувствовал все, но ничего не выпускал наружу. По крайней мере, такое впечатление она на меня производит.

— Ладно, тогда по «Спрайту», — отвечает лисичка и направляется на кухню.

Невольно улыбаюсь, качаю головой.

— Ничего не понимаю.

Она оборачивается и улыбается мне через плечо. Мне кажется, я вижу надлом в ее взгляде, печаль, которую прежде не замечал. Хотя, может, я переношу на нее свои эмоции.

— Все в порядке, я тоже, — мягко признается Эмили.

Я выхожу из ресторана. Ночь темная и теплая, с легким ветерком. Делаю глубокий вдох. Пот высох, и я жду свой «Спрайт». Дыра на затылке постепенно снова открывается, по крайней мере, на сегодня.