Тебе желаю счастья

Глава 24

Мудак обыкновенный.

Уверен, именно это вытатуировано на моих руках.

Кошусь взглядом на соседнее сидение, где безотрывно уткнувшись в окно, будто там транслируется захватывающий блокбастер, а не рябят стволы деревьев, сидит Стрекоза.

С того самого разговора на качелях девчонка словно выложила между нами стену, отгородившись ею от общения, хотя продолжает усиленно делать вид, что все в порядке. Думает, я верю в ее усталость и головную боль.

Нет, в них я, конечно, верю.

Но не они послужили причиной ее отстранения.

Язык тела Февронии говорит об обратном. Задумчивая мордашка отвернута, чтобы ни в коем случае не соприкоснуться со мной взглядом. Ноги скрещены. Руки переплетены под грудью. Даже волосы заплетены в косу. Более закрытой позы и выдумать невозможно.

И глядя на ее фигурку, хрупкость которой лишь подчеркивается нелепой безразмерной желтой толстовкой, я ощущаю ее бремя из одиночества, растерянности, стыда и угрызений совести.

И каждой клеткой чувствую, что эмоции эти должен испытывать я.

Не она.

В усиленные заверения Стрекозы о том, что между нами ничего не было, не поверил. Хотел, не скрою. Но не смог. Ложь сочилась из каждой наигранно беспечной фразы, которые щедро развешивала Рони на моих ушах. И слишком уж хорошо я помню, как мне хотелось ее касаться, прижиматься, целовать…

И это могло означать только одно.

Все у нас было.

Нет, не все, конечно.

Но что-то глубоко интимное точно.

А Стрекоза решила скрыть это от меня.

Почему? Ответ очевиден.

Потому что я — мудак. Последний трус, вываливший собственные страхи на девчонку, обнаживший перед ней желание выйти сухим из этого беспамятного омута, да еще и в качестве аргумента приплел беременную Анжелу.

Будущую мою жену.

Мать моего ребенка.

Стрекоза ведь в считанные секунды распознала каждого моего таракана, уважительно поприветствовала и прикормила сладкой ложью. Позволила мне дышать свободно, успокоить совесть, не чувствовать вину ни перед ней, ни перед Анжелой.

Это одновременно восхищало меня и дико злило.

Какого хрена эта девчонка отгораживает меня от реальности, словно несмышленого младенца?! Почему не ткнула носом в нелицеприятную истину?

Хотелось хорошенько встряхнуть девчонку, чтоб вытрясти из нее никому не нужный пафосный героизм, и тут же усадить на колени, объясняя, кто здесь папочка.

Папочка…

Сволочь я.

Стрекоза, принимая решение скрыть нашу близость, ошиблась лишь в одном. В том, в чем и сам я ошибался.

Только тут ее, конечно, сложно винить, потому что подобного исхода предсказать было невозможно.

Вопреки всем событиям совесть меня не грызла взбесившимся питбулем, а жалко и еле слышно поскуливала маленьким трясущимся чихуахуа. И это, действительно было сложно объяснить самому себе.

Я же ненавижу предателей. Презираю измены и изменников. Твердо уверен, что там, где в отношениях настоящая любовь, подобной грязи быть не может. Разум руководит телом, но никак не иначе. Секс — это составляющая часть жизни, а не основополагающая. Я не животное. Я способен контролировать свои действия и в любой ситуации думаю о любимой женщине. Никогда не предам ее. Не разрушу бессмысленной связью наш союз.

Так я думал.

Что же вышло на деле?!

А на деле оказалось, что я и есть предатель и изменник. Воспользовался несмышленой девочкой (вот уж где проснется моя совесть, если я все же вспомню, как лишил ее невинности в каких-нибудь кустах!). А теперь никак не могу отыскать в душе бетонную плиту из ненависти, разочарования и стыда, чтобы принакрыться ею и упиваться собственной ничтожностью.

Напротив. Штиль. Как принятие неизбежного. Стоит уже посмотреть прямо в глаза своему мудачеству и признать — я хотел Стрекозу с первой минуты нашего общения. И все это наше сожительство вело лишь к тому, что рано или поздно мы оказались бы в одной постели.

И я мог это предотвратить.

Но не хотел.

Все остальное — отговорки.

Оставив тщетные попытки завести беседу со Стрекозой, закрыл глаза, откинувшись на сидение. Пристальное внимание к нашей странной парочке со стороны окружающих, честно признаюсь, напрягало. Жутко трещала голова, и неприятно зудела татуированная кожа.

Под мерный стук колес я провалился в тягучее марево, наполненное яркими вспышками воспоминаний, сорвавшими плотину и, наконец, хлынувшими в мое сознание бурлящим потоком.

Как вообще можно было забыть такое?!

Стройное гибкое обнаженное тело, распластанное на капоте автомобиля. Сочная, нежная, податливая, охерительно розовая плоть под моими пальцами, исследующими ее, ласкающими, бесстыдно ныряющими внутрь. Гладкая. Влажная. С твердой горошинкой под аккуратными припухшими лепестками.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Соски. Затвердевшие вишневые бусинки, маленькие упругие ягодки, просящиеся на язык. Мелкие мурашки, рассыпавшиеся по ровной матовой коже.

Ее рот. Сводящий с ума малиновый рот. Глубокие бесконечные поцелуи. Юркие движения язычка. Вдох-выдох рот в рот. Стон в стон.

Тонкие пальчики плотно обхватившие мой ствол, требовательно и настойчиво сжимающие его основание, ритмично скользящие по всей длине…

Ослепляющий оргазм один на двоих, запущенный электрическим током в ней и излитый на мягкий животик уже из меня.

Как такое вообще можно было забыть?!

Потом я вспомнил, как мы долго качались на установленных на террасе качелях в обнимку в ожидании приезда татуировщика. Как тщательно выбирали рисунок, но так и не смогли ни на чем остановиться. Как именитый мастер долго отказывался нам, пьяным дуралеям, вообще что-либо набивать, но потом его осенила какая-то гениальная идея. И как я уснул в процессе.

Выйдя из поезда, перед тем как сесть в такси, я осторожно взял Стрекозу за руку и настойчиво отвел в сторонку.

— Больше никогда так не делай, — сказал со всей строгостью, глядя в ее расширившиеся и недоумевающие глаза.

— Никогда больше не пить с тобой? — нервно и слегка заикаясь, уточнила Стрекоза, напомнив вновь ту маленькую девчушку, что с трудом выговаривала слова, когда здоровалась со мной через забор. Отчего-то сжалось сердце.

Я плотно стиснул челюсти едва ли не до хруста, потому что хотелось вот также стиснуть в руках девчонку, чтобы не смела больше продолжать этот фарс. Метнул в Февронию гневный внушительный взгляд, и она моментально прониклась, осознав, что память, вышедшая ненадолго погулять, ко мне вернулась. Мгновенно вспыхнули румянцем ее щеки.

Розовая макушка медленно втянулась куда-то в желтую безразмерную толстовку, а из-под опущенной головы донесся кошачий писк.

— Прости…

— Нет, Стрекоза. Это ты меня прости. Я повел себя, как мудак. Ты не заслужила всего этого и ты ни в чем не виновата. Единственное, о чем я хотел бы тебя попросить…

Немного запнулся, пытаясь как можно точнее сформулировать мысль, а девчонка, наконец, осмелилась оторвать глаза от асфальта.

— Рони, если я веду себя, как последний урод, пожалуйста, не прикрывай меня хотя бы перед самим собой. Позволь уж как-нибудь принять собственные ошибки и… не знаю… эволюционировать что-ли… Я, правда, понимаю, почему ты так поступила и не злюсь, но… Никогда больше так не делай. Не скрывай от меня правду, касающуюся нас обоих. Пожалуйста.

Она замерла, как будто раздумывала о том, вступать ли ей в колхоз. Зависла, а потом, мысленно смирившись с чем-то внутри себя, прямо посмотрела в мои глаза и задала вопрос.

— Ты любишь ее?

Три простых слова, а у меня внутри все как-то обмерло. Какой же я все-таки мудак! Наверняка, после произошедшего эта девочка, маленькая розовая девственница, нафантазировала себе небылиц со мной в главной роли.

Черт!

— Конечно, люблю, — ответил я, не отводя глаз, не дрогнувшим голосом, полным твердой уверенности.

— Тогда давай все забудем. Не будем ни вспоминать, ни обсуждать ни поцелуи, ни тем более то, что случилось на озере. Прямо вот с этой секунды у нас обоих отшибает память.

— Хорошо.

— Хорошо.

По пути к дому Стрекоза вызвонила Петечку, чтобы убрать синий ужас с моего лица. Щуплый стилист явился на порог квартиры буквально вместе с нами, волоча огромный чемодан. Пока Рони чистила свои перышки перед предстоящей поездкой к бабушке, мне вернули натуральный цвет в бороду.

Разговаривали мы мало.

Однако, угнетенное состояние быстро растаяло, превратившись в уютное молчание. Мы слушали музыку, изредка перебрасывались словами, бурча на пробки, жару и боль в почках, словно престарелые родственники. Зато заметно оживились, въезжая в знакомый с детства поселок.

Между домами Калининых и Савельевых некогда стоял забор. Выкрашенный в зеленый цвет штакетник с заостренными вершинами. Но никогда этот забор не являлся преградой для добрых друзей-соседей. Здесь входили друг к другу без стука. Здесь устраивали чаепитие в саду. Совместно отмечали все праздники и важные события. А в последние годы две женщины и вовсе вместе и обедали, и ужинали.

Ульяна Андреевна и Мария Афанасьевна были очень разными. Они познакомились уже в зрелом возрасте, когда обрести настоящего друга также сложно, как и навсегда расстаться с уже имеющимся. И практически все, кто их знал, недоумевали, что именно нашли друг в друге две эти женщины.

Но дружба их тем не менее длилась уже многие-многие годы.

Мы с Февронией вошли в одну калитку, уже догадываясь, где сейчас наши бабушки. Из сада за домом доносились звуки гитарных переливов. По мере приближения к деревянной беседке в груди разливалась волна смутного сомнения. Предчувствия…

Стрекоза резко затормозила, звякнув фарфоровым сервизом, купленным в подарок Ульяне Андреевне, а я едва не снес ее фигурку на полном ходу, уронив букет любимых бабушкой гортензий. А когда поднял его и выпрямился, то в таком же онемении, как и девчонка, уставился вперед.

Картина, надо сказать, открылась довольно удивительная, потому что уж слишком много в саду оказалось народу.

Ульяна Андреевна и Мария Афанасьевна сидели бок о бок, держа в руках хрустальные рюмочки, в которых, судя по насыщенному бордовому цвету, была налита домашняя наливочка. Напротив них сидела незнакомая мне пара. Мужчина и женщина. У дымящегося мангала жарил мясо здоровенный детина. Рядом с ним что-то воодушевленно рассказывал еще один, очень похожий на первого.

Третий детина, выскочивший явно из того же ларца, что двое первых, со скучающим видом перебирал струны на акустической гитаре, сидя прямо на траве, привалившись к стволу антоновки.

Завидев нас, музыкант играть прекратил. Голоса враз стихли. Ульяна Андреевна, не чокаясь, махнула рюмочку.

— Феврония, деточка, — спохватилась Мария Афанасьевна, вскакивая из-за стола, — Наконец-то вы приехали! А у нас тут гости.

Женщина бодро подлетела к Стрекозе, на лице которой возникло нечитаемое выражение, от которого по моей спине почему-то прошел озноб, и торопливо обняла и расцеловала.

Семейная пара, грякнув вилками о тарелки, тоже неловко встали из-за стола. Трое из ларца медленно подтянулись поближе и выстроились перед нами, словно туристы перед Мавзолеем. На лицах первых читалось смущение и волнение, как у пристыженных директором двоечников, лица веселой троицы бравых парней сияли любопытством и заинтересованностью.

Не нравится мне это все.

Очень как не нравится.

Наконец, незнакомая женщина отмерла и слова, слетевшие с ее губ, даже у меня выбили почву из-под ног.

— Здравствуй, дочка…