Тебе желаю счастья

Глава 30

— Марта Антоновна, — обратился я к суровой женщине в приемном отделении, которая хоть и была ко мне немного более снисходительна после демонстрации приступа отчаяния и нелепой дачи взятки, усугубленной моим теперешним путанным рассказом, по-прежнему оставалась заметно недовольной.

— Антониевна, — поправила меня она.

— Простите. Марта Антониевна, — господи боже, что за отчество! — Но можно же хоть что-то сделать?

— Ох, Стасик, Стасик, карасик… никого покоя от тебя, — зевнула она во весь рот, поправляя при этом съехавшее в сторону декольте халата на пышной груди, — Дурень ты, конечно, но не подлец, сразу видно.

— Я — изменник, — повинно склонил голову, устроившись на жесткой кушетке в коридоре приемного отделения, погруженного в утреннюю тишину.

— Это да…

Совсем скоро окончится ночная смена и помещение наполнится людьми, пациентами, новыми историями… А сейчас лишь наши негромкие голоса отскакивают от выкрашенных в бледно-голубой цвет стен, и с гулким эхом умирают, поглощенные гипсом натяжного потолка.

Да, я приперся в клинику немного пораньше…

Хорошо. Намного раньше.

Однако после того, что я прочел от Анжелы, вряд ли оставался хоть один шанс, вытерпеть дома даже лишних пять минут. Я пробовал дозвониться до Кукушкиной, но трубка безжизненным голосом монотонно и механически отрешенно повторяла, что абонент временно не доступен, и призывала попробовать позвонить позднее.

Поэтому, двадцать минут спустя, в пять пятьдесят пять утра, я снова колотился в двери перинатального центра. И как-то так получилось, что буквально за пятнадцать последующих минут выложил сонной и слегка помятой Марте Антоновне, тьфу ты, Антониевне, все подноготную, без утайки и не оправдывая собственные отвратительные поступки.

Не знаю, как так получилось.

Я не ожидал от этой конкретной женщины никакого понимания или сочувствия, но Марта Антониевна, на удивление, прониклась. И отнюдь не ненавистью или злостью. Она почему-то даже не стала осуждать, хотя именно этого я и ожидал от нее, как от представительницы женского пола, да еще и работающей в роддоме. Уж где-где, а здесь, наверняка, можно услышать о самых отвратительных мужских поступках. Таких, после которых можно возненавидеть весь мужской род.

Наверное, я не был на вершине этого сомнительного хит-парада, раз уж до сих пор меня не выгнали взашей. Стоило бы, конечно, порадоваться, но сам факт включения моего имени в анти-рейтинг бесконечно удручал.

— Ладно, — она протерла руками полноватое лицо с четко обозначенными морщинками, словно сбрасывая остатки сна, — попробую кое-что узнать.

После этого подняла трубку так редко теперь встречающегося телефонного аппарата и набрала несколько цифр. Видимо, для внутренней связи.

— Алло, Людочка, Не спишь, дорогая? Это Марта Антониевна из приемной… Угу… Людочка, тут такое дело, забыла у ночной нашей пациентки, что по скорой ночью поступила, прописку заполнить, а скоро смену сдавать…. А, уже внесла в базу… Просто перепечатать бланк? … Ага… Ну спасибо, спасибо, дорогая. А я так перепугалася за нее, что перенервничала. Бедная девочка… Как же ж она там?… Да ты что?! … А-а… Ну понятно, понятно… Ладно, Людочка… Отдыхай… Ты забегай на чаек. Девочкам привет.

Женщина положила трубку, и в воздухе повисло угнетающее напряжение. Каждый мой нерв натянулся до вибрирующе-звенящего состояния, и казалось, что от малейшего дуновения лопнет с противным лязгом полного краха.

— Ну что там? Что сказала Людочка? — неожиданно громко рявкнул я и подскочил с обтянутой белым дерматином кушетки.

— Спокойнее, Стасик, — Марта Антониевна степенно подошла к стеклянному шкафчику, достала какой-то пузырек, а затем принялась капать неимоверно вонючую микстуру в пластиковый мерный стаканчик, похожий на рюмку.

Остановилась. Окинула меня оценивающе-задумчивым взглядом, и накапала еще. Также неторопливо вынула из шкафчика стакан и наполнила водой из графина.

— Пей, — приказала женщина, и я почувствовал, как подкашиваются мои ноги, а разум уплывает куда-то во мрак.

Это конец, подумал я…

— Хоспади, и откуда только взялся такой придурок на мою голову, — хрипло приговаривала Марта Антониевна, тщательно приводя меня в чувства нашатырным спиртом и хлесткими ударами довольно тяжелой руки по щекам.

— Что с ними? — вцепился я в руку женщины, вынуждая остановить избиение себя и ответить на мой вопрос.

— Пей, сказала, а то уколю!

Оценив серьезность намерений этой суровой женщины, я покорно принял из ее рук мерный стаканчик, залпом опрокинул в себя микстуру и запил мерзкую жидкость целым стаканом воды.

— Кукушкиной твоей операцию ночью сделали.

Сердце забарахлило, будто старый мотор отечественной шестерки, неровно стуча вхолостую, ибо кровь застыла в жилах. Мне вдруг показалось, что затылком я ощутил дыхание самой смерти.

Даже не знал, что настолько мнительный.

— Что почем, не знаю, — добавила Марта Антониевна, обеспокоенно следя за моим лицом, — Но вроде как операция прошла успешно. Сейчас она в интенсивной терапии. Тебя туда не пустят. Если все будет хорошо, завтра ее переведут в обычную палату, а там уже и посетители разрешены. Сейчас она отходит от наркоза. Не волнуйся, уверена, за ней хорошо приглядывают. Завтра я в день работаю, постараюсь что-нибудь выведать для тебя. Но, может, к тому времени ты и сам все узнаешь, чай не чужой человек. Отец как-никак. Пакеты свои оставляй, я все передам. В восемь утра откроется центральный вход, там у охранника попросишь, чтобы вызвали Белкина Матвея Григорьевича. Это врач ее. Поговори с ним. Может, что и выяснишь. Больше, карасик, ничем пока помочь не могу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но Матвей Григорьевич ко мне так и не спустился. Охранник попросту не смог дозвониться до него, врач был чрезвычайно занят. Похоже, у него выдалась не самая легкая смена. Сначала привезли еще кого-то на скорой, потом у кого-то возникли какие-то осложнения, а потом мужчина и вовсе, словно Элвис, покинул здание.

Врач, заступивший на смену, с которым мне все же удалось поговорить, изъяснялся очень пространно. Все, что я понял, это то, что жизни Анжелы ничего не угрожает. Подтвердил, что ночью ей сделали операцию, но какую именно не уточнил, потому как пациентка настояла на полной конфиденциальности. Посоветовал связаться с ней напрямую для получения каких-либо подробностей.

И только я открыл рот, чтобы спросить о ребенке, как в коридор, где мы общались, влетела медсестра и словно вихрь смела врача на срочные роды.

И тогда я решил задействовать тяжелую артиллерию. Позвонил Анжелиной матери.

Как оказалось, женщина тоже была не в курсе. Причем вообще не подозревала ни о беременности своей дочери, ни о ночной операции. Было неудобно и совестно сообщать ей о таком по телефону, но я был близок к отчаянию. Пожаловался на то, что мне ничего не говорят и никуда не пускают, поскольку я не родственник, выслушал порицание за то, что не позвонил ночью и получил приказ оставаться на месте и ждать ее прибытия.

С матерью Анжелы у меня сложились хорошие отношения. Это добропорядочная и милая женщина всегда относилась ко мне с теплом и любовью. Часто в самых разных спорах (даже мелких и незначительных) вставала на мою сторону и вообще в сердцах сетовала, что не очень хорошо воспитала дочь. Я, конечно, был с ней не согласен. Как в том, что из нее получился плохой воспитатель, так и в том, что Анжела вообще имела какие-либо изъяны. Об этом не стеснялся говорить вслух. Тогда женщина начинала сетовать на меня и предупреждать, чтобы я потом не жаловался, потому как сам избаловал их дочь своим слепым обожанием.

И мы смеялись.

Я всегда считал эти наши разговоры просто шуткой. А теперь вдруг задумался, насколько серьезно говорила женщина.

Сидел на первом этаже у поста охраны, ожидал Кукушкину-старшую и пролистывал страницы наших с Анжелой отношений, оценивая их трезво, как бы со стороны, а не через призму влюбленности. Слепой и необъективной, как всегда говорила мать Анжелы.

И как-то не нравилось мне то, что я видел.

Могло ли все оказаться в действительности так, что в наших с Анжелой отношениях я не видел ничего дальше собственного носа, которым уткнулся в тонкую шею предмету своего обожания, в то время как она лишь позволяла себя любить.

Честно говоря, было неприятно. И верить не хотелось. Скорее всего, я просто подсознательно ищу себе оправдания. Делаю Анжелу соучастницей, равно виновной в моей измене.

От этого стало еще хуже.

Почувствовал себя последним уродом.

В широкие двери, словно ледокол «Арктика» стремительно ворвалась Татьяна Викторовна Кукушкина, решительно рассекая преграды из снующих туда-сюда людей на своем пути.

— Станислав!

Я подскочил к ней навстречу, и все вокруг этой женщины закружилось в водовороте лиц и голосов. Для Татьяны Викторовны не существовало преград на пути к собственной дочери. Уже через полчаса мы стояли у порога палаты интенсивной терапии, за дверью которой находилась Анжела.

Меня не пустили. Со мной даже не говорили. Кукушкина-старшая, знающая всю медицинскую систему изнутри, умела давить в правильные точки и получать желаемое.

Именно поэтому я сижу и гипнотизирую дверь палаты номер десять, пока за нею скрывается мой самый большой страх. Жду и боюсь, когда несостоявшаяся теща выйдет. Мне кажется, по одному только взгляду я все пойму.

До меня доносятся странные звуки. Кукушкины как будто ругаются. Спорят. Однако, слов не разобрать. Зато это будит во мне надежду. Ведь если бы с Анжелой или ребенком случилось что-то поистине страшное, ее мать не стала бы так с ней разговаривать. Точно нет.

Татьяна Викторовна вышла спустя полчаса.

И по ее взгляду я не понял ничего.

— Езжай домой, Станислав, — спокойно проговорила Кукушкина-старшая, поражая меня своим чересчур сухим и отстраненным тоном. — Анжеле надо отдохнуть. Тебе тоже. Выглядишь ужасно. Она сама тебе перезвонит.

— Как она? Как ребенок?

— Анжела вроде нормально. Ребенок… Честно говоря, я не знаю. Не знаю конкретного диагноза, она запретила врачам обсуждать его с кем бы то ни было. Я останусь здесь. Если узнаю что-то конкретнее, сообщу. Уезжай. Анжела не хочет тебя видеть.

Было видно, что женщина находится в смятении и искренне не понимает, что происходит между нами, о чем и подтвердили следующие ее слова.

— Что у вас случилось, Станислав?

Значит ли это, что Анжела не стала рассказывать ни об измене, ни об отмене свадьбы.

— Я отменил свадьбу.

— Что? Но почему?

Глядя в ее распахнутые глаза я понимал. Она знает. Знает почему. Ибо сама не раз предрекала своей дочери подобный исход, предостерегая от ошибок.

«Анжелика, перестань пилить Станислава, не то он сбежит от тебя к другой женщине».

«Анжела, нужно быть мягче, ласковее. Мужчина должен получать все самое лучшее от своей женщины, чтобы не заглядываться на чужих».

«Дочка, ну уступи ты Станиславу, право дело. Если ты каждый раз будешь силком тащить его на юг, в один прекрасный день он сбежит с другой на север».

«Ты должна научиться варить борщ! Что ты за жена такая будешь, если даже готовить не умеешь! Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, не боишься, что кто-то другой его проложит, пока ты грызешь свой, прости господи, сельдерей?!»

Так и не сумев ей что-либо ответить, я тяжело вздохнул.

— У тебя другая женщина?

— Не то чтобы…

— У тебя другая женщина. Есть. Или была. Впрочем, не так уж и важно. Теперь ты знаешь разницу…

Она устало опустилась на кушетку рядом с палатой.

— А как же ребенок, Станислав?

— Я никогда не брошу своего ребенка.

— Хорошо. Аборт ей нельзя. Она не рожала ни разу. Могут быть необратимые последствия.

— Я никогда бы не предложил такой вариант, Татьяна Викторовна.

— Ох, дети… Может, все еще как-то образуется?

— Я не знаю. Честно. Нам необходимо время. Мне необходимо время.

— Что ж… Ладно, Станислав. Тебе, действительно лучше уйти. Лишние нервы сейчас ни к чему. Созвонимся.

— Хорошо. И… спасибо.

— За что?

— За понимание.