Тебе желаю счастья

Глава 25

Я помню, как впервые увидел Стрекозу. Этот момент очень отчетливо прописался в памяти, ведь до нее младенцы на моем недолгом жизненном пути не попадались. Она была до ужаса маленькая, желтая, с темным пухом на макушке, костлявыми пальчиками и сморщенными пяточками.

К Марии Афанасьевне приехала дочь Ирина. Еще в институте она вышла замуж за преподавателя, а после выпуска укатила с ним в неведомые дали проводить невероятные геологические исследования для его научной диссертации. Ирина была на сносях. Примерно через неделю она родила девочку, а еще через пару дней вновь укатила к мужу.

Молодая женщина убедила мать, что покидает дочь ненадолго, всего на год. Они с мужем закончат важный проект, получат отличную должность и заберут малышку к себе.

У младенца с первых дней развилась сильная желтушка, поэтому ее выписали не сразу. За это время Мария Афанасьевна оформила необходимые документы по опеке. Не обошлось и без помощи Калининых. Помимо положительной характеристики учительнице требовался соответствующий уровень дохода. Тут посодействовал отец. На имя Марии Афанасьевны был открыт вклад, проценты по которому выводили уровень дохода женщины на должный уровень.

Мария Афанасьевна была безмерно благодарна такой помощи, но, насколько я знаю, деньгами никогда не пользовалась и вернула все до копейки вместе с накопившимися процентами. По этому поводу не раз разгорались споры между подругами, но учительница оставалась непреклонна.

Так на плечи Марии Афанасьевны легла забота о воспитании внучки, пока ее родители преодолевают ступени, продвигаясь вверх по карьерной лестнице.

Однако, ни Ирина, ни Сергей так и не вернулись за Стрекозой ни через год, ни через пять.

Двадцать лет им понадобилось для того, чтобы вновь увидеть собственного ребенка.

И я вдруг очень испугался за Февронию. Как это должно быть волнительно, тревожно, долгожданно и … больно, наконец, с ними увидеться. Ведь наверняка девчонка представляла себе эту встречу миллионы раз.

Когда задувала свечи на очередном именинном торте.

Когда слушала бой курантов в новогоднюю ночь.

Когда смотрела на падающие с августовского неба звезды.

Когда болела.

Когда добивалась каких-либо успехов.

Когда ее обижали.

Когда она влюблялась.

Когда первого сентября шагала в новый класс, глядя на счастливые улыбающиеся лица одноклассников и их родителей.

Когда звенел ее последний звонок, возвещающий об окончании детства.

И сотни тысяч других раз.

Рука машинально легла на хрупкое плечико, притягивая девичью фигурку к себе. Мне хотелось защитить ее от обрушающейся на голову лавины боли, укрыть, спасти, дать почувствовать опору и поддержку, ведь счастливый вид Марии Афанасьевны, с затаенной надеждой глядящей то на внучку, то на дочку, сейчас говорил о том, что бабуля уже все им простила. А мне до безумия хотелось запретить этим людям так открыто и бесстыдно смотреть на Стрекозу, запретить этой женщине называть ее дочкой. Нет у нее такого права и быть не может.

Даже кузнечики замолчали в ожидании реакции Февронии. Семь пар глаз острыми кинжалами впились в малышку, и я почувствовал, как напряглось ее хрупкое тело. Мысленно приготовился к тому, что секунд через пятнадцать мы, хлопнув шумно дверцами, заберемся в автомобиль и помчим назад в город.

Но Стрекоза удивила.

Она явно была не настроена бежать.

Тряхнув плечиком, сбрасывая мою тяжелую руку, она совершенно равнодушным и невозмутимым тоном, будто видела абсолютно посторонних и незнакомых ей людей, ответила.

— Салют.

С лиц бравой троицы парней, словно пивная пена по запотевшему бокалу, сползали и веселье, и улыбки, сменяясь удивлением, неверием, настороженностью. Шоком. Похоже, ребята до настоящего момента и не знали о существовании сестренки.

Охереть.

Как же это мерзко.

Мой позвоночник вытягивался, будто на дыбе, посылая короткие болезненные импульсы в каждую часть тела. Стоя позади девчонки, я сожалел о том, что не вижу ее глаз. И молил бога, чтобы в них не было слез.

— Смотрю, предохраняться вы так и не научились, — Феврония тихонько покачала головой из стороны в сторону и под всеобщее молчание, прерванное лишь охом Марии Афанасьевны, уцепившейся дрожащими пальцами в брошь на нарядной праздничной блузке, спокойно прошла в беседку и села за стол рядом с моей бабушкой, на каменном лице которой не отражалось ни одной эмоции, предварительно вручив той подарочный пакет.

Ульяна Андреевна, кивнув с должной благодарностью, забрала свой подарок и молча пододвинула к ней рюмочку домашней наливки, но Стрекоза лишь небрежно отмахнулась, слегка поморщившись, и вновь обратилась к опешившим членам своего семейства, неловко перетаптывающимся на одном месте.

— Зато обошлись без брака, да, Сергей?! — лучезарно улыбнулась нервно сглотнувшему сильно лысеющему мужчине.

От ее шутки у меня перевернулись внутренности. Стрекоза иронично посмеялась над ситуацией, сославшись на блуждающую в народе прибаутку о том, что девочки — это недоделанные мальчики. Брак в производстве детей, который впоследствии был исправлен, раз Ирина и Сергей нарожали и воспитали троих мальчишек, тогда как от нее, от девочки, предпочли избавиться, как от ненадлежащим образом изготовленной детали, годной разве что в утиль.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Не дождавшись от мужчины ответа, Стрекоза закончила мысль.

— Что ж прогресс на лицо. На все три лица, если быть точнее.

Она помахала в воздухе вилкой в сторону внимательно наблюдавших за ней парней и принялась накладывать в тарелку оливье.

— Ой, — взвизгнула женщина, — Познакомься, дочка, это твои братья. Дмитрий, Денис и Данила. Мальчики, это ваша сестра… Фев… Феврония.

От ее нарочитого «дочка» хотелось сплюнуть. Гораздо уместней со стороны Ирины называть Стрекозу по имени и никак иначе.

— А что такие имена скучные? — удивленно распахнула глаза Феврония, — Где Авдей? Евсей? Кузьма?

— Ну что ты милая! — возмущенно взвизгнула женщина, — Это не мы назвали тебя Февронией, разве ты не знала?

Она точно знала. Не могла не знать. Но сделала акцент на этом неспроста.

— Точно! — улыбнулась Стрекоза, проглотив салат, — Забыла, — она пожала плечами, как бы давая понять — ну что же тут такого? — и добавила все с той же улыбкой, — Забывать — это у нас семейное.

Еще одна шпилька достигла цели.

— Феврония, — огорченно выдохнула Мария Афанасьевна.

— Мария! — осадила ее Ульяна Андреевна.

— Дима! Мясо горит, — обратилась она к одному из братьев и эта фраза будто запустила цепную реакцию.

Возникла суета и шум. Все стали вновь рассаживаться по местам, наполнять рюмки, вести оживленные беседы.

Мне от сюрреалистичности происходящего и кусок не лез в горло. Впрочем, разговаривать тоже не было никакого желания. Молча сунул в руки бабушки букет, сел напротив Стрекозы, внимательно ловя каждую ее реакцию. Зато в глотки Ирины и Сергея все проваливалось с огромным аппетитом, а назад вываливались многочисленные истории об их насыщенной жизни.

Господи, разве они не понимают?

Неужели действительно не осознают, как невыносимо больно, как душераздирающе обидно слушать об их распрекрасной семье?! Многодетной семье, в которой для нее места не нашлось! Эти люди не прекращают бахвалиться своей блестящей карьерой в научном сообществе, своим неоценимым вкладом в развитие современной геологии, фонтанируют историями о Димочке, о Данечке, о Дениске (слава богу, хоть они молчат!). И ни слова! Ни слова не спрашивают о ней!

И это отсутствие интереса к ней так заметно, так очевидно и отчетливо, что вызывает у всех окружающих неловкое чувство всепоглощающего стыда. У всех, кроме Ирины и Сергея. У всех, кроме Стрекозы.

Она спокойно грызет корочку подсушенного на воздухе хлеба, растягивает в улыбке губы, охает и ахает, поощряя раззадорившихся родителей. Кажется такой спокойной и невозмутимой, словно Будда.

Только я не верю, потому что глаза ее лихорадочно поблескивают, потому что жилка на тонкой шее бьется часто-часто, потому что пальчики так отчаянно вцепились в заветренную краюху хлеба, что скоро посинеют.

Это был самый долгий на моей памяти ужин.

Троица вышла из-за стола довольно быстро. Уединилась на другом конце сада, предпочитая общаться друг с другом, нежели по десятому кругу слушать рассказы родителей.

Затем, бабушка, ссылаясь на усталость попросила сопроводить ее домой. Мне не хотелось оставлять здесь Стрекозу в одиночестве, Но упрямая Ульяна Андреевна настаивала на своем, шепнув на ухо, что здесь дела семейные и посторонние глаза им сейчас ни к чему.

Я был не согласен.

Хотя бы потому, что мы-то с ней уж точно не посторонние и гораздо больше семья, нежели эти… гости.

Глядя на Стрекозу, подпирающую рукой щеку, ловил ее глаза своими и, когда у меня это получилось, то увидел в них — НИЧЕГО. Безразличие. Отчужденность. Холодность. Мне прилетела от нее такая же бездушная, ненастоящая, пустая улыбка и пара взмахов пальчиками в прощальном жесте.

И я осознал, что стал ей чужим. Таким же чужим, каким был на перроне, когда приехал встречать Стрекозу.

А может даже и больше.

Как и обещала, девчонка забыла обо всем, что случилось между нами. И то молчание, казавшееся ранее уютным, теперь окрасилось в иные цвета. Это мне было комфортно и хорошо. Мне было спокойно и удобно. Черт! Она словно знала, как поступать, чтобы утихомирить меня. Поэтому и только поэтому и предложила обо всем забыть. Потому что это был наилучший исход для меня. Не для нее.

Это стало очевидно теперь, когда со стороны я наблюдал за тем, как точно также ради счастья Марии Афанасьевны, с щемящей душу нежностью слушающую свою дочку, с глазами, полными света и любви, взирающую на внуков, с надеждой и немой просьбой поглядывающую на Февронию.

Так Стрекоза защищает любимых ею людей.

Подумал и сердце дрогнуло.

Означает ли это то, что я тоже любим этой маленькой сильной девочкой?! Ведь слишком похожи ее реакции, чтобы не проводить параллели. Эта улыбка. Нарочито расслабленная поза. Желаемые окружающими эмоции.

Такие правдоподобные, что засомневаться в их искренности никому и не придет в голову.

И, наверное, и мне бы не пришло…

Если бы не проведенное вместе с ней время.

Если бы не зажатая в тонких пальцах хлебная корочка…