Болтун

Глава 26

Все случилось тогда, когда я был уверен, что никто больше не погибнет. Наверное, в жизни так и бывает. Никогда не расслабляйся, потому что ничего не заканчивается.

Накануне ночью я обращался к богу, и это видели все. Я кричал, что совершу святотатство, которого не в силах будет запечатлеть сама история. Я кричал, что возьму силой дар принцепсов.

Люди аплодировали мне, словно я говорил нечто остроумное. Я был безумен и внутри меня горел огонь. Я на коленях просил моего бога за все, что я сделал и собираюсь сделать, даровать мне желание.

Ты ведь знаешь, о чем я попросил? Я попросил отравить мою кровь, Октавия, я попросил сообщить ей ярость всех, кто находится здесь и мою собственную. Боль и репрессированную ненависть, которая уничтожала нас все эти годы. Когда я порезал себе руку, кровь моя пылала, она светилась в темноте.

Я собрал ее во флакон и передал моим людям во дворце. Ты знаешь и их имена, моя любовь. Неужели ты думаешь, что всякий преторианец считал истинным тот порядок вещей, который просуществовал тысячелетия?

Среди них были те, кто способен измерить чужую боль. Были и те, кто желал власти в грядущем. Они помогли нам. Они отравили воду, и ты называешь их предателями, но я благодарен этим людям. Мы захватили страну, моя Октавия, и мы взяли бы Город, а затем и дворец. Но благодаря им жертв среди тех людей, о которых я пытался заботиться, было намного меньше.

Что до твоей гвардии — тогда она меня не волновала. Я был озлоблен и истощен, я мог думать только о том, что все закончится.

В ту ночь я попросил, моя Октавия, вселить ярость в кровь, которую я выпустил из себя, однако мне нужно было просить и еще об одном. Чтобы никто больше не погиб.

Наверное, те из воров и ведьм, кто не верил, что я действительно безумен, впервые столкнулись с моим сумасшествием в ту ночь. Дигна, по крайней мере, сказала, что я выглядел пугающим.

— Но не исключительно, — добавила она. — Я куда больше боялась тебя, когда ты рассказывал, как вырезал людям глаза.

Я засмеялся. Меня трясло, а голос мой охрип. Я чувствовал невероятный подъем. Дигна обняла меня, ее тело показалось мне очень холодным по сравнению с моим.

— Осталось немного, — сказала она. Я услышал, что она утешает и себя саму. Дигна хорошо держалась, но она скучала по детям. Мэйв доживала последние месяцы, когда еще не была Региной, вместе со своим братом под надзором Хильде, в нашей освобожденной столице.

Мне нравилось знать, что мои близкие и близкие Дигны в безопасности и вместе. Это давало некое ощущение далекого дома, куда можно вернуться.

Но по правде говоря, я не был уверен, что смогу жить мирной жизнью, потому что нечто во мне было сломано. Я хотел, чтобы люди перестали умирать, но не знал, где я окажусь тогда.

Последние недели войны я проводил в состоянии полнейшей дереализации. Сознание мое глохло, чтобы не разрушаться.

Дигна смотрела на меня обеспокоенно, я этого не видел, но уже научился чувствовать. Меня шатало, солдаты, техника, оружие, все это смешалось в пятно, вызывавшее тошноту. Я так устал, моя Октавия. И я никому не мог об этом сказать. Я воевал вместе со своими солдатами, потому что считал важным не отдавать приказов, которым сам боюсь подчиняться.

И все же я начал эту войну, потому я не имел права устать.

Дигна сказала:

— Представь себе, как Дарл гордился бы тобой. Ты устроил здесь такой бардак.

Я засмеялся. Это была старая шутка, которую мы произносили на фоне пылающих городов.

— Завтра, — сказала она. — А теперь тебе нужно поспать.

Но я не стал спать и ничуть не жалею об этом. Ко мне пришли мои девочки — Гудрун и Сельма. Обе они были грязные, в ссадинах, с давно немытыми, собранными в хвосты волосами. Вовсе не трогательные девочки из моего детства, а настоящие солдаты, смелые и способные. Гудрун не так давно оправилась от ранения — осколок снаряда попал ей в плечо. Безусловно, Гудрун повезло больше, чем многим, кто был рядом.

Женщины, моя Октавия, воюют не хуже мужчин. Вы не понимали этого, поэтому вы проиграли. А мы знали, что нам нужен каждый, кто может держать оружие, кто может завоевать для всех нас право быть живыми и свободными.

— Ты как? — спросила Сельма. Она почесала грязный нос, потом захихикала.

— Ты бы видел, как они на тебя смотрели! Ну, воры с ведьмами. Просто жуть. Ты был ужасненький.

Она выделила последнее слово, затем повторила его зловещим шепотом.

— Я принесу чай, — сказала Гудрун мрачно. Она устала, однако я видел, как рада была Гудрун вернуться в армию после ранения. Это тревожило меня, но я не мог найти в себе сил с ней поговорить. Я оживал только в бою и выкрикивая речи, которые анализируют теперь ученые.

Посчитать количество слов, моя Октавия, найти артикулированные и потаенные смыслы, посмотреть метафоры, которые я использовал, все это можно. Но никто не поймет, какими были эти слова тогда.

То время ушло, и слава моему богу, теперь это все просто воодушевляющие речи, никто не увидит больше скрытого в них ужаса.

Мы сидели в темноте, в душной палатке, и Гудрун грела воду для чая на конфорке.

— Знаете, что я сделаю, когда все закончится? — спросила Сельма. Гудрун хмыкнула, а я спросил:

— Что, милая?

— Я лягу в ванную и проведу там пять часов. Пять, ребята! А потом куплю коробку шоколадных конфет, и все их съем.

— Хороший план, — сказала Гудрун. — А что ты будешь делать потом?

Мне показалось, я услышал в ее голосе насмешку. Но я не удивился. В конце концов, Гудрун оставалась собой. Мы грели руки об эмалированные чашки, пахнущие дешевым чаем, и Сельма говорила:

— А потом я, значит, вернусь домой, включу телик и не буду ничего делать от трех до шести месяцев. А потом скуплю все журналы за это время. А потом я приеду обратно в Вечный Город и буду дико кутить! А потом я стану моделью! А потом закажу себе коктейль! Так и жизнь пройдет!

Мы смеялись (кроме Гудрун, конечно) и пили чай. Я сидел между ними, обнимая обеих. А потом Сельма сказала:

— Помните, как старый Геллерт гонялся за нами с лопатой, когда мы воровали у него тыквы?

— Да, мама Гюнтера потом сделала из них печенья, чтобы скрыть наше преступление.

Мы с Сельмой засмеялись. Всю ту ночь мы вспоминали прошлое, словно бы каждый из нас знал, что с кем-то придется попрощаться. Мы долго лежали на спальных мешках, смотря в натянутую ткань палатки вместо ночного неба и вспоминая наше детство. К рассвету мы решили, что оно было счастливым, даже Гудрун отступилась от своего вечного пессимизма.

Нам удалось поспать всего двадцать минут, и это было хорошо. В конце концов, я не знаю, что делал бы без той ночи.

Утром мы двинулись в Вечный Город. Мы вошли туда, когда ты и твоя сестра обедали вместе в последний раз. Я говорил моей армии, моему Безумному Легиону.

— Они называли нас животными. Что ж, они увидели животных. Но в Вечный Город мы войдем как люди. Это праздник, друзья, потому что завтра войны не будет. Будьте осторожными, будьте смелыми и впустите в свои сердца надежду.

Это была, пожалуй, самая короткая речь, которую я когда-либо произносил. Я любил поболтать, но всем нам не терпелось закончить это затянувшееся дело.

Город был спокоен. В конце концов, они покорились. Все силы были сосредоточены во дворце. Преторианская гвардия защищала вас, а люди сидели дома, надеясь, что мы не будем их резать. Я старался не допускать убийств мирных жителей, но случалось разное в разных уголках страны. Вечный Город, который я не должен был видеть когда-либо в своей жизни, словно вымер. Он выглядел для меня, как подарок. Я смотрел на эту красоту, вылизанную зимним солнцем, блестящую, аккуратную, и не верил, что я здесь.

Город был лихорадочен и в то же время скромен, как взволнованная девушка, боящаяся привлечь внимание победителей. Я жалел, что не увидел это место впервые, когда здесь еще царил мир. Безусловно, оно сияло, богатое, прекрасное, с архитектурой, которую я прежде знал только по открыткам. Отмеченный величественной историей, Вечный Город поразил меня достоинством, с которым принял нас.

Я представил эту брусчатку испачканной кровью, и мне стало то ли приятно от мысли об осквернении Города власти и богатства, то ли мерзко от кощунства по отношению к тому, что тысячелетия существует на свете. Я шел рядом с Сельмой и Гудрун, Дигна двигалась в конце, она никогда не считала нужным участвовать в боях.

— Да, — сказала Гудрун. — Это впечатляет.

— Ничего себе! — выдохнула Сельма. — Хотела бы я тут жить!

И, моя Октавия, ровно в этот момент (какое драматическое совпадение!) она дернулась, а затем повалилась назад. Я много раз видел, как умирают люди, много раз наблюдал именно такие сцены. Снайпер на крыше скорее всего целился в меня, это промелькнуло в моей голове потоком информации, которую я словно бы прочитал.

Я не верил, что Сельма мертва, но к тому моменту, как тело ее повалилось на брусчатку, от разума ее, от души ничего уже не осталось. Как от моего отца когда-то. Раздались и другие выстрелы, но мне было все равно. Я смотрел на нее. Крохотная дырочка в виске — единственное, что изменилось в ее облике. Неужели, думал я, такая маленькая деталь, такая незначительная вещь, может все разрушить. Я собрался с силами, моя Октавия, я кинулся в ту сторону, откуда раздался выстрел, но к тому времени по лестнице уже бежали другие, чужие Сельме люди, отомстившие за нее.

Я не слишком хорошо помню, как взбегал вверх по лестнице. Это был опустевший дом, еще сохранявший тем не менее дыхание роскоши, в которой жили здесь люди. Я не помню, что видел там, но помню скрип лестницы, помню запах духов и еще чего-то неуловимо-прекрасного. Сельма думал я, девочка, Сельма, как же так?

Я верил, что умрет Младший, я видел, как он задыхался и кашлял. Но Сельма не должна была меня оставить, она не могла. И не хотела. Я уже знал, как хрупка человеческая жизнь, но у меня не укладывалось в голове, как с Сельмой могла случиться такая необратимая вещь.

В этом суть жизни — сколько бы ты ни сталкивался со смертью, даже со смерть близких, ты не веришь, что это случится снова. Иначе боль была бы бесконечно сильна в каждый момент времени.

Я помню, что глаза у меня болели от слез. Когда я оказался на крыше, и холодный воздух ударил мне в лицо, я увидел мертвого мальчишку. Теперь было уже не понять, молод он на самом деле или стар. На вид ему было лет шестнадцать. Юноша, подобный картине, с удивленными, открытыми глазами, в которых отражалось наполненное облаками небо.

Он убил Сельму, моя Октавия. Защищая свой дом, он уничтожил мою подругу. А теперь он был убит кем-то из моих солдат. Их было четверо, они стояли неподвижно, хотя когда я поднялся, они собирались уйти. Теперь им казалось неправильным оттолкнуть меня от прохода.

Я смотрел на этого мальчика, которому даже не отомстил, и вспоминал Сельму. Смелую, чудесную девочку, которая никогда не сдавалась и не отчаивалась.

Я отдал кому-то из солдат, уже не помню, кому, свой автомат, потом он оказался в музее.

— Генерал, — сказали мне. И я понял, что нужен им, это меня отрезвило. Я отдал приказы. На мальчишке не было военной формы, он был не солдат, он просто хотел спасти свой Город. Здесь были и другие такие, смелые враги.

Я вырвал из рук мальчика винтовку, он сжимал ее так сильно, словно все еще был, жил и надеялся стрелять, хотя в груди его было три дыры, одна из них точно там, где покоится сердце.

Сердце беспокоится, сердце покоится. Я вырвал у него винтовку и пришел с ней к тебе, моя Октавия.

Мы расправились с ними, но я не испытывал радости, когда мне докладывали об убитых снайперах. Я только думал, что мне не вернуть Сельму. Я шел по Вечному Городу и плакал, как ребенок, которым я был когда-то, встретив Сельму. Гудрун шла рядом со мной, голова ее был опущена. Мне казалось, она упадет и будет лежать под серым небом, пока не закончится зима, и не пройдут дожди, и не наступит лето. Но Сельмы все еще не будет.

А потом меня нагнала Дигна, и я утер слезы, увидев дворец. В нем уже не было шумно.

Когда мы вошли внутрь, крови оказалось море. Конечно, столько и не могло быть. Наверное, все это было лишь очередной иллюзией моего усталого мозга. Но тогда мне казалось, что в коридоре кровь доставала мне до щиколотки.

Я вошел внутрь со своими солдатами, но мы не давали бой, потому что некому было драться. Обожженные, искромсанные трупы встретили нас. Дигна сказала:

— Твой бог на твоей стороне.

Она знала, как легко обманывает мой бог. Но я не был удивлен. Я загадал веселое желание, наверняка принесшее ему много приятных минут. Все любят веселье, но больше всего его любят боги.

Я увидел его в зале. Это был тощий, злой щенок, рычавший на здорового, сильного преторианца, навалившегося на него. Кинжал этого человека был у самых глаз мальчишки, и мне стало до тошноты жалко ребенка, хотя он сам явно был одержим. Кассий стал мне верным другом и соратником, но тогда я думал только о том, что это всего лишь ребенок, что он не заслуживает смерти. Я вытащил его из-под преторианца. Не то чтобы я сделал это как-то особенно героически — тело этого преторианца к тому времени уже сводило судорогой, а изо рта его шла пена. Я много раз видел, как они умирают, истощив свои силы. Я знал, что это могло случиться и с мальчишкой, поэтому, выдернув его из-под преторианца, коснулся его лба, как будто остужал жар. Я почувствовал, что нужно так поступить интуитивно, никто не объяснял мне, как спасать их, но раз я придумал, как их разрушить, значит я мог и восстановить. Его клинок погас.

У мальчишки был длинный ожог, тонкая линия вздувшейся, алой плоти. Память об этом дне на всю оставшуюся жизнь. Он смотрел не на меня, а на то, как бьется в конвульсиях преторианец, чуть не зарезавший его. Мальчишка его знал. Кассий рассказал мне потом, что этот человек учил его обращаться с оружием. Тоже своего рода ирония.

Но в тот момент я не знал ничего, даже его имени. Мальчишка дрожал, думая, наверное, что могло случиться с ним секунду назад. Его руки и рубашка были в крови. Но он не плакал. Просто смотрел, трясся и морщился от боли.

— Где императрица и императрица? — спросил я. Он помотал головой, и я ударил его. Я не мог позволить себе убить невинного, но в остальном я изрядно потерял контроль. Мальчишка посмотрел на меня, губы его дрожали, но он не расплакался.

— Император мертв. Я…. Императрица и ее сестра живы. Они убежали наверх, — сказал он. Я видел, что мальчик истощен предельно, и я попросил Дигну помочь ему.

— Спроси его, — сказал я. — Что они делают в таких случаях и, пожалуйста, займись этим.

Дигна не стала спорить. Она протянула мальчишке руку, и он ухватился за нее.

Мои солдаты разошлись по дворцу в поисках еще живых преторианцев. Вряд ли они могли бы продержаться так долго. Мы уже победили. Все было решено. Даже пролитая здесь кровь не сделала дворец менее красивым.

Я поднимался по лестнице, рассматривая фрески, росписи на стенах, золото и дорогие ткани. Я был поражен тем, насколько бессмысленной была эта красота. Богатство не имело функциональности, и в то же время оно пленило меня. Я словно ходил по музею, заглядывал в каждую комнату. По крайней мере, я мог больше не плакать.

Облегчение оказалось не менее тяжелым переживанием, чем война. Все закончилось, и мне хотелось стать невидимым, ходить здесь, как призрак, изучая каждую геральдическую лилию на каждой картине, каждую складку на шторе, каждую черную прожилку на мраморном полу.

Мне хотелось, чтобы обо мне забыли, чтобы я куда-нибудь исчез. Но я должен был завершить войну. Я рассчитывал найти Санктину и тебя, привести вас в храм вашего бога, чтобы вы увидели, что я сделаю. Чтобы вы посмотрели, как заканчивается война.

Я услышал твой плач, но дверь оказалась заперта. Тогда я отстрелил замок. Ощущение, что я могу разрушить нечто в этом дворце было подобно оргазму. Сначала я увидел твою мертвую сестру. Я вспомнил Сельму, наверное, потому что в их чертах было нечто отдаленно похожее. Что ж, подумал я, война отбирает у нас так много, что становится неважно, на какой мы были стороне.

А потом я увидел тебя. В тебе было столько скорби, и ты вся дрожала, как Кассий, имени которого я еще не знал.

— Ей нельзя помочь, — сказал я. Ты обернулась и тоже впервые увидела меня.