Хаски и его учитель белый кот. Том III

Глава 279. Пик Сышэн. Остаток жизни вверяю снежной ночи

Ущелье у горы Наньпин[279.1].

Поздней ночью за пределами старой хижины с соломенной крышей шелестел свежевыпавший снег.

За последние несколько дней рана Мо Жаня не только не затянулась, но и состояние ее становилось все хуже. Даже если бы Чу Ваньнин попытался использовать для исцеления технику Жертвоприношения Цветочного Духа, в его текущем положении это вряд ли возымело бы хоть какой-то эффект.

После обеда Мо Жань ненадолго очнулся, но его сознание все еще было недостаточно ясным. Когда, прищурившись, он смог разглядеть Чу Ваньнина, то сначала просто заплакал, потом пробормотал «прости», а затем «нет, не уходи». Он снова и снова бессвязно и сбивчиво повторял эти слова, пока, наконец, не захлебнулся слезами.

В бреду он вновь проживал самые бурные годы своей жизни.

Какое-то время ему казалось, что его только что подобрал Сюэ Чжэнъюн, а потом, что он вернулся в те пять лет странствий, когда потерял Чу Ваньнина.

Единственное, о чем он не мог грезить, были воспоминания, отнятые Цветком Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия. Он не мог увидеть во сне то, чем пожертвовал, все то, что защищал, все чистое и невинное, что потерял.

— Мо Жань… — Чу Ваньнин подошел к его кровати с тарелкой только что приготовленной жидкой рисовой каши в руках.

Готовить эту кашу он научился в прошлой жизни, однако ее все еще сложно было назвать съедобной.

Присев на кровать, он поднял руку и потрогал лоб Мо Жаня.

Невыносимо горячий.

Он снова позвал его, но так и не смог разбудить. Чу Ваньнин ждал. Каша постепенно остывала, а когда она становилась совсем холодной, он подогревал ее на пару.

Чу Ваньнин не знал, когда Мо Жань очнется, но думал, что когда это случится, он обязательно должен будет что-то съесть.

— Эта каша долго томилась на курином бульоне, как ты любишь, — шептал Чу Ваньнин, с помощью духовной силы непрерывно поддерживая биение сердца Мо Жаня, который все никак не просыпался.

Если Мо Жань не сможет очнуться, то в тот момент, когда поток духовной силы Чу Ваньнина прервется, он, возможно, больше никогда не откроет глаза. И тогда уже не будет никакой надежды на его возвращение.

Как он мог смириться и по доброй воле согласиться с этим?

Мо Жань еще жив, хотя и очень слабо, но он все еще дышит. Все эти дни с восхода солнца до заката луны Чу Ваньнин оставался рядом с ним. Только когда он своими глазами видел, как поднимается и опускается грудь Мо Жаня, Чу Ваньнин чувствовал, что есть еще надежда, все еще можно вернуть.

Еще есть время.

Чу Ваньнин помнил, как однажды ночью Мо Жань очнулся. В комнате не было света, и он, оцепенело уставившись на подсвечник, едва заметно пошевелил пересохшими губами.

Тогда очень взволнованный Чу Ваньнин схватил руку Мо Жаня и спросил у него:

— Что ты хочешь сказать?

— Свет…

— Что?

— Свет… хочу свет… — Мо Жань смотрел на светильник, который не мог зажечь, и слезы катились по его щекам. — Хочу, чтобы зажегся свет…

В это мгновение одно время наложилось на другое.

Казалось, они опять вернулись в тот год, когда Мо Жань только поклонился ему как наставнику, а потом внезапно заболел. Свернувшись калачиком на кровати, тощий парнишка все время или спал, или метался в тяжелом бреду.

Когда Чу Ваньнин пришел навестить его, Мо Жань все время тихо всхлипывал и звал мать.

Не зная, как утешить больного, Чу Ваньнин сел на край кровати и, нерешительно подняв руку, потрогал его лоб. Этот тощий паренек тут же заплакал в голос, между рыданиями тихо бормоча:

— Темно… так темно… мама… я хочу вернуться домой…

В конце концов Чу Ваньнин просто зажег светильник и яркий свет вмиг осветил все четыре стены и его лицо. Будто бы почувствовав этот теплый свет, мечущийся в лихорадке ребенок открыл словно затянутые водяным паром лихорадочно блестящие черные глаза.

— Учитель…

Чу Ваньнин укрыл его одеялом и ответил тихо, но очень ласково:

— Мо Жань, свет горит… тебе не надо бояться.

И вот спустя много лет вновь загорелся одинокий масляный светильник, и исходящий от него теплый свет заполнил скромную хижину, рассеяв безграничный холод и мрак.

Чу Ваньнин погладил Мо Жаня по волосам на виске и хрипло позвал:

— Мо Жань, свет горит.

Чу Ваньнин хотел добавить «не бойся», но подступившие слезы сдавили его горло, и он снова не смог это произнести. В конце концов, прижавшись лбом ко лбу Мо Жаня, разбитый и сломленный, он тихо сказал сквозь слезы:

— Свет горит, просыпайся. Очнись, хорошо? Позаботься обо мне, ладно?

Нагар оплывающей алой свечи был темен, как глубокий сон Мо Жаня. Теперь лампада горела постоянно, и ее яркий свет будет освещать эту уходящую жизнь, пока в плошке не закончится масло[279.2].

А затем стало светлеть, и небо за окном окрасилось в белесо-серые тона. В этот день Мо Жань так больше и не открыл глаза. Те времена, когда горящая лампа могла пробудить этого юношу от крепкого сна, давно прошли.

Больше нельзя просто взять и повернуть назад.

Так миновало еще три ночи.

Все эти дни Чу Ваньнин каждый день оставался у его постели, заботился о нем, составлял ему компанию, передавал свою духовную силу и рассказывал о вещах, которые Мо Жань забыл.

В тот день под вечер закончился снегопад, небо прояснилось и алый свет заходящего солнца залил припорошенную землю своим ярким сиянием. В повисшем над горами безмолвии лишь шустрая белка прыгала по заснеженным верхушкам деревьев, заставляя заледеневшие ветки белой груши качаться и танцевать, не скупясь осыпая землю ледяными кристаллами.

Лежащий на кровати человек был щедро освещен этим предсумеречным светом. Вечерняя заря добавила румянца его мертвенно-бледному изможденному лицу. Зрачки под тонкими веками едва заметно сузились, а когда сумерки почти сгустились, он медленно открыл глаза.

После стольких дней тяжелой болезни и беспамятства Мо Жань, наконец, пришел в сознание.

Когда он открыл глаза, его взгляд оставался пустым и рассеянным. А потом он увидел Чу Ваньнина, который за эти дни так устал, что прилег на край его кровати и крепко уснул.

Ошеломленный Мо Жань хрипло пробормотал:

— Учитель…

Пока Мо Жань лежал в коконе из одеял, сознание начало медленно возвращаться к нему. Постепенно он начал смутно припоминать то, что Чу Ваньнин раз за разом рассказывал ему, пока сам он находился на грани сна и бодрствования.

Вино на Праздник Середины Осени, носовой платок с вышитыми цветами яблони… а еще про тот день в Павильоне Алого Лотоса, когда он пожертвовал собой, чтобы вместо него принять Цветок Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия.

Это все сон?

Он так сильно жаждал искупления, что ему приснилось, будто Чу Ваньнин рассказывал ему все эти истории? А может он так сильно надеялся вернуть все назад, что во сне ему привиделось, словно Чу Ваньнин готов смилостивиться над ним и простить его?

Он повернул голову и протянул руку, желая прикоснуться к спящему на краю его кровати человеку, но раньше, чем кончики пальцев дотронулись до него, поспешно отдернул ее.

Он побоялся, что если прикоснется к этому видению, его прекрасный сон сразу же разобьется вдребезги, и окажется, что он по-прежнему в Цитадели Тяньинь или стоит на коленях на помосте для покаяния, а внизу плещется ревущее тысячей голосов людское море[279.3]. Один-одинешенек перед всеми этими людьми, чьи лица в его глазах постепенно размывались, превращаясь в визжащие, орущие и хохочущие призраки погибших от его руки невинных, которые на этот раз пришли за его жизнью.

Никто не хотел его и никто его не спас.

Он просто бесстыжий щенок с волчьим сердцем, он просто сошел с ума и окончательно взбесился, он просто вообразил, что Чу Ваньнин пришел за ним… просто из-за этой невыносимой боли в сердце у него появилась иллюзия, что он наконец-то снова почтительно держит в своих руках последний огонь, что остался в этом мире.

Все ложь.

Никто не разорвал железные цепи, никто не обнимал его и не прилетал за ним, оседлав ветер, никто не забирал его домой.

Ресницы дрожали, пока, не осмеливаясь моргнуть, он сквозь слезы смотрел на умиротворенное лицо спящего Чу Ваньнина. Он не сводил с него глаз до тех пор, пока его зрение не затуманилось и слезы не покатились по щекам.

Когда отражение Чу Ваньнина в его глазах раздробилось на множество сияющих капель света, он в панике опять уставился на свою ожившую мечту.

Но его мечта не исчезла, и сон не развеялся.

Измученный Мо Жань лежал на кровати. Горло сдавило, ресницы стали похожи на мокрые перья, из уголков глаз непрерывно катились слезы… сердце болело, и кровь сквозь повязку просачивалась наружу. Боясь лишним движением разбудить задремавшего Чу Ваньнина, он закусил губу и беззвучно заплакал.

Хотя он очнулся, ему было совершенно ясно, что происходит с его телом. Он понимал, что это лишь временное просветление перед тем, как свет его жизни погаснет навсегда[279.4].

Это была последняя милость дарованная ему Небесами.

Большую часть этой жизни Мо Вэйюй от страха не находил себе места и в течение целой жизни был охвачен безумием. С руками по локоть в крови и позорным клеймом на имени, в конце концов, он был осужден по справедливости, но по итогу оказался без вины виноватым. Поэтому он чувствовал некоторую растерянность и в какой-то мере даже смятение и робость.

Он не знал, было ли это для него счастливой возможностью или все же новым испытанием.

Беда в том, что обе его жизни оказались до смешного абсурдными и нелепыми.

К счастью, остаток его жизни все еще может пройти в покое и безмятежности. Но насколько долгим будет этот остаток? День? Два?

Даже если и так, ценой своей жизни он добыл право на этот счастливый день… Эти бесценные мгновения мира и покоя, которых у него никогда не было.

Спустя время он услышал, как зашевелился проснувшийся Чу Ваньнин, и поспешил вытереть слезы. Ему не хотелось, чтобы Учитель видел, как он плачет.

Мо Жань повернул голову и, взглянув на человека у его постели, увидел, как задрожали его ресницы, как широко распахнулись раскосые глаза феникса. Он смотрел в эти глаза и видел в них свое отражение.

Солнце, похожее на огромное пылающее око ворона, закатилось за линию горизонта, на потемневшем небе развернулось созвездие Большой Медведицы[279.5].

Он услышал, как Чу Ваньнин тихо позвал его:

— Мо… Жань?

Этот тихий и нежный голос был словно пробившийся сквозь мерзлую землю зеленый росток, словно готовый раскрыться первый весенний бутон, словно треснувший тонкий лед на замерзшей реке, словно подогретая на маленькой печке из красной глины чаша вина, от которой тонкими нитями поднимается пар, обволакивая и наполняя человеческое сердце теплом. Конечно, в этой жизни он уже никогда не забудет этот небесной красоты звук, а сейчас, смакуя его послевкусие, Мо Жань на какое-то время затих, прежде чем на его лице расцвела лучезарная улыбка:

— Учитель, я очнулся[279.6].

Это была безветренная снежная ночь на исходе такой долгой утомительной жизни.

Этой ночью в сокрытом самой природой ущелье горы Наньпин Мо Жань, наконец, дождался самого спокойного и счастливого времени в своих двух жизнях. Когда он очнулся, то увидел восторг и печаль в глазах Чу Ваньнина. Когда он пришел в себя, то просто облокотился о спинку кровати и полностью доверился Чу Ваньнину, позволив ему самому решать, о чем говорить, что делать и рассказывать ли ему еще что-то об ошибках и недоразумениях прошлого.

Для него все это больше не имело никакого значения.

Он всего лишь хотел продержаться еще немного: сколько получится и еще чуть-чуть.

— Я осмотрю твою рану.

— Не смотри, — Мо Жань с улыбкой перехватил руку Чу Ваньнина и, крепко сжав ее, подтянул к своим губам, чтобы нежно поцеловать, — я в порядке.

После нескольких таких отказов Чу Ваньнин внимательно посмотрел на него и, будто что-то поняв, побледнел. Когда с его лица исчезли все краски, Мо Жань спокойно и мягко, но с твердой уверенностью в голосе успокоил его:

— Все в порядке, правда.

Чу Ваньнин не ответил. Чуть позже он поднялся и подошел к очагу. Дрова в нем почти прогорели, так что пока он возился с растопкой Мо Жань видел лишь его спину.

Огонь разгорелся и опять стало светло, а потом еще и тепло, но Чу Ваньнин не спешил оборачиваться, по-прежнему вороша щипцами горящие дрова и угли, которые в этом давно не нуждались.

— Каша… — наконец хрипло сказал он. — Каша теплая, я ждал, пока ты очнешься, чтобы тебе было что поесть.

Мо Жань чуть помолчал, потом опустил глаза и с улыбкой сказал:

— Как давно я не ел приготовленной Ваньнином каши. Я не ел ее с тех пор, как в прошлой жизни ты покинул меня.

— Я не умею готовить, — отозвался Чу Ваньнин, — и до сих пор не научился и… вероятно, и эту есть невозможно… — в конце его голос задрожал и оборвался. Похоже, он просто больше не мог продолжать говорить.

После этого Чу Ваньнин очень долго молчал, прежде чем, медленно выговаривая каждое слово, сказал:

— Я дам тебе миску.

— Хорошо, — ответил Мо Жань.

В доме было тепло, а снаружи с наступлением темноты то и дело шел снег.

Мо Жань взял миску каши и очень аккуратно пригубил ее. Сделав несколько глотков, он посмотрел на Чу Ваньнина, опять опустил голову, чтобы отпить немного каши, и снова взглянул на него.

— Что случилось? — спросил Чу Ваньнин. — У тебя что-то болит?

— Нет, — прошептал Мо Жань, — я просто хочу… как можно чаще видеть тебя.

В ответ Чу Ваньнин не проронил ни слова. Он взял серебряный нож и принялся ковыряться в мякоти жаренной на огне рыбы. Это была тающая во рту рыба из горного ручья, однако в ней все же встречались острые кости, поэтому он вытащил каждую из них и порезал мелкими кусочками белоснежное филе.

Прежде, когда сам он ел такие вещи, Мо Жань всегда заботился о нем, сейчас все перевернулось, и настала его очередь проявить заботу.

Передав Мо Жаню нарезанную рыбную мякоть, он сказал:

— Ешь, пока не остыло.

Мо Жань послушно принялся за еду.

Прислонившийся к спинке кровати и завернутый в ватное одеяло, этот мужчина больше не выглядел большим и взрослым. Оранжевое пламя очага отражалось на его совсем еще юном лице.

Только сейчас Чу Ваньнин вдруг осознал, что хотя и император Тасянь-Цзюнь, и образцовый наставник Мо на десять лет моложе его, но уже успели пережить столько страданий.

Мо Жань допил кашу и, подцепив жирный кусок рыбы, уже собирался передать его Чу Ваньнину, как вдруг в растерянности замер:

— Учитель, что с тобой?

Чу Ваньнин низко опустил голову, пряча покрасневшие глаза. Взяв себя в руки, он изгнал из своего голоса все эмоции и ответил:

— Ничего страшного, просто немного продрог.

Он испугался, что если так и продолжит сидеть здесь, то не сможет больше сдерживаться, поэтому поспешил подняться на ноги:

— Я пойду, проверю все вокруг, а ты, как доешь, ляг отдохни. Когда твоя рана заживет и тебе станет лучше, я верну тебя на Пик Сышэн.

Оба они знали, что так называемое улучшение — это не более чем просветление перед окончательным уходом во тьму, и то время, что было им отмерено для передышки и утешения, уже на исходе.

Однако сейчас они говорили о завтрашнем дне и будущем так, словно можно было уложить несколько десятков лет в эту единственную ночь, словно этой снежной ночью, собрав все звезды с небосклона, еще можно было повернуть время вспять.

После того, как Чу Ваньнин ушел, Мо Жань некоторое время смотрел на огонь, а потом, распахнув полы одежды, опустил голову, чтобы взглянуть на ужасную рану на груди.

Затем он какое-то время просто сидел неподвижно, чувствуя себя совершенно опустошенным.

Глубокой ночью на горе Наньпин начался снегопад.

Похожие на пух хлопья снега снаружи становились все больше. Мо Жань понятия не имел, когда его состояние ухудшится, также как не знал, когда огонь его жизни окончательно угаснет. Лежа на кровати, он смотрел на кружащийся снег, прислушивался к вою ветра снаружи и вдруг подумал, что сейчас жизнь его похожа на этот стремительный ветер, и все тревоги вчерашнего дня в один миг унеслись прочь.

На самом деле, что в прошлой, что в этой жизни, всегда находились умные люди, которые вечно что-то планировали и замышляли, всю жизнь разыгрывая свою партию вэйци.

Взять даже Учителя и Ши Мэя: один хотел защитить его, другой — ему навредить, но при этом у каждого из них с самого начала были собственные планы. Даже если по стечению обстоятельств эти планы не увенчались успехом, у обоих были свои далеко идущие замыслы.

В этом Мо Жань был совсем на них не похож. Он был из тех непроходимо тупых собак, у которых и в мыслях не было юлить, петлять и строить детально продуманные долгосрочные планы[279.7]. Он понятия не имел, как можно идти к какой-то отдаленной цели, наперед просчитывая каждый свой шаг[279.8], или как красиво сыграть партию вэйци. Он умел только честно охранять и защищать своего любимого человека. Даже если при этом его изобьют так, что порвется кожа, треснет плоть и обнажатся кости, он все равно будет упрямо стоять перед «своим» человеком, не отходя ни на шаг и никого не пропуская.

О таких людях вежливо говорят, что они решительны и отважны.

А когда не боятся обидеть, что они без меры глупы и упрямы.

И вот такой очень глупый человек лежал теперь на кровати перед оконным проемом и из-под дрожащих ресниц смотрел в снежную мглу за окном. Вдруг он заметил в тени цветущей сливы хорошо знакомый силуэт.

Чу Ваньнин и не думал ничего проверять, это был всего лишь придуманный для него предлог.

Метель была слишком сильной, а он стоял под цветущим деревом слишком далеко, так что Мо Жань видел лишь его неясный силуэт и никак не мог рассмотреть выражения его лица. В полном одиночестве Чу Ваньнин застыл, словно статуя, среди бушующей вьюги.

О чем он думает?

Ему не холодно?

Он…

— Учитель.

Стоявший посреди снежного поля полностью погруженный в свои мысли Чу Ваньнин обернулся и в сумраке ночи увидел молодого мужчину в темной одежде с накинутым на голову одеялом, который каким-то образом вдруг оказался прямо у него за спиной.

Обеспокоенный Чу Ваньнин поспешил отчитать его:

— Зачем ты вышел? Что ты здесь делаешь? Возвращайся…

Прежде чем он успел сказать «скорее», как его со всех сторон окутало тепло.

Мо Жань поднял свое одеяло, чтобы накрыть их обоих, и вдруг сразу стало очень темно и тепло.

Они стояли под старой сливой, накрытые толстым одеялом, которым слишком давно никто не пользовался, поэтому, сколько бы его ни просушивали на солнце, оно все еще немного пахло плесенью. И неважно, насколько сильным был ветер и снегопад снаружи, к ним двоим это все уже не имело никакого отношения.

В этом теплом мраке Мо Жань обнял его:

— Хватит думать о прошлом. Хотя я не помню те события, о которых рассказывал Учитель, но… — сделав паузу, он поцеловал Чу Ваньнина в лоб, и тихо продолжил, — но если бы мне пришлось вернуться в то время и вновь пройти через это, я все равно сделал бы так снова.

— …

— И к тому же, — он отпустил удерживаемое над их головами ватное одеяло и поймал в свои руки замерзшие ладони Чу Ваньнина, — Учителю не нужно нести эту тяжесть на душе. На самом деле, я считаю, что Ши Мэй тогда сказал правильные слова: Цветок Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия лишь способствовал расцвету и воплощению тех мыслей и желаний, что, не видя света, уже жили в глубине моего сердца.

Он переплел все десять пальцев с пальцами Чу Ваньнина и, прислонившись лбом к его лбу, продолжил:

— С самого начала в моем сердце было очень много ненависти и злости, но в детстве я не мог выплеснуть эти чувства. Истребление Духовной школы Жуфэн… я ведь уже тогда думал об этом. Стать первым и единственным императором всего мира — и об этом я тоже мечтал. Смешно сказать, но когда мне было лет пять или шесть, спрятавшись в заброшенном доме, я представлял, как однажды смогу повелевать ветром и дождем и чудесным образом создать собственное войско из мешка фасоли. Все это были мои собственные мысли, никто мне их не навязывал, — пытаясь успокоить Чу Ваньнина, он нежно обхватил руками его лицо, — так что, если бы эта ядовитая тварь оказалась в тебе, Учитель, возможно, ты бы не стал таким чудовищем и тираном, как я. Скорее всего, тобой не могли бы воспользоваться, как мной, и Цитадель Тяньинь не смогла бы обвинить тебя в том, что ты не совершал, — он фыркнул и утешающе потерся лбом о лоб Чу Ваньнина. — Ты не мог меня заменить, поэтому не думай об этом больше. Давай вернемся в дом и ляжем спать.

Кровать была очень узкой, так что Мо Жань заключил его в объятия.

То, что должно было случиться, неотвратимо приближалось и избежать этого было невозможно.

Сознание Мо Жаня опять начало мутнеть и рассеиваться, колющая боль в сердце мучила его сильнее, чем когда-либо прежде. Подобно последнему отраженному лучу солнца, улучшение его состояния не могло длиться долго. Когда умирала его мать, он точно так же интуитивно понимал, что ее время уже на исходе.

Мо Жань спрятал глаза за густыми ресницами. Дрова в печи уже прогорели, и лишь тусклый отблеск от углей отражался на его молодом и красивом лице, которое в этот момент выглядело каким-то особенно нежным и ласковым.

Этот глупый человек, вероятно, заметил страдание во взгляде Чу Ваньнина, поэтому, сдерживая собственную боль, с улыбкой пошутил:

— Ну как, очень красивый?

Чу Ваньнин растерялся:

— Что?

— Шрам, — ответил Мо Жань, — ничто не украшает настоящего мужчину так, как несколько шрамов.

Чу Ваньнин какое-то время молчал, а потом поднял руку и шлепнул его по щеке. Шлепок получился очень легким, больше похожим на ласковое поглаживание.

Через пару мгновений, больше не в силах сдерживаться, Чу Ваньнин уткнулся лицом в теплую грудь Мо Жаня. Хотя он не издавал ни звука, плечи его едва заметно дрожали.

Ему было все ясно.

Чу Ваньнин все прекрасно понимал.

Мо Жань застыл в растерянности, а затем крепко обнял его и поцеловал в висок.

— Такой уродливый, да? — после обрушившегося на него испытания, он стал еще более заботливым и нежным, чем раньше. Желая утешить Чу Ваньнина, он тихо вздохнул. — Настолько уродливый, что даже Ваньнин плачет?

Пока он называл его «Учитель», было еще терпимо, но стоило ему сказать «Ваньнин», и две жизни тут же поменялись местами.

Чу Ваньнин лежал на кровати, обнимая это пылающее жаром красивое мужское тело. Он всегда с отвращением отвергал и стыдился выказывать сильные чувства, что были у него на сердце, но в данный момент весь его стыд и былое напряжение казались такими нелепыми и до смешного абсурдными.

Поэтому на узкой кушетке под толстым одеялом, где двое тесно переплелись телами, в пустой лачуге, среди этой бесконечно долгой снежной ночи… Чу Ваньнин шепотом сказал:

— Как это может быть уродливым? Неважно, есть у тебя шрамы или нет, ты все равно красивый.

Мо Жань замер.

Никогда прежде он не слышал, чтобы Чу Ваньнин так прямо говорил о своих чувствах.

Даже в тот день, когда сидя на мече они открылись друг другу, это не было так откровенно.

Последние отблески пламени догорающего очага освещали комнату. Такие мирные и ласковые. Запоздалые безмятежность и нежность.

— В прошлой и этой жизни я всегда любил тебя, всегда хотел быть с тобой, и в будущем тоже желаю лишь этого.

Мо Жань слушал, как лежащий в его объятиях Чу Ваньнин слово за словом произносит это признание, и пусть он не видел его лица, однако мог мысленно представить, как оно выглядит сейчас. Наверное уголки его глаз покраснели, и даже кончики ушей стали алыми от смущения.

— Раньше, зная, что ты околдован, я боялся выдать себя, поэтому не мог показать свои чувства, а мог лишь ненавидеть тебя… теперь наконец-то я смогу возместить тебе все сполна, — щеки Чу Ваньнина горели, уголки глаз были влажными от волнения. — Я люблю тебя, я хочу жениться на тебе и навечно сплести наши волосы, ради тебя я готов разрезать свою душу на части, я сам желаю покориться тебе.

Когда Мо Жань услышал, что он сам хочет покориться ему, все тело его затрепетало, а сердце словно обожгло бушующим пламенем.

В этот момент он был так растроган и так опечален, так мучительно страдал и так глубоко любил.

Дрожащим от волнения голосом он произнес:

— Учитель…

Подняв руку, Чу Ваньнин остановил его:

— Просто выслушай меня до конца.

Мо Жань ждал продолжения довольно долго, но в итоге Чу Ваньнин оказался тем человеком, который просто не знал, как поведать о своей любви. Он хотел сказать очень много, однако не мог подобрать правильные слова, так как чувствовал, что их все равно недостаточно, чтобы выразить всю глубину его чувства.

В какой-то момент Чу Ваньнин хотел сказать: «Прости меня за то, что допустил, чтобы с тобой обошлись несправедливо, и позволил слишком многое взвалить на свои плечи».

А еще он хотел сказать: «В прошлой жизни, прежде чем я покинул тебя, я так и не смог сказать тебе всю правду. Это я подвел тебя».

И еще: «В тот год в Павильоне Алого Лотоса, спасибо тебе за желание защитить меня».

Он даже думал о том, чтобы отбросить достоинство, забыв об учительском авторитете, вцепиться в это пока еще теплое тело и, рыдая на груди Мо Жаня, молить: «Прошу, не уходи, умоляю, не оставляй меня».

Но горло сдавило, и в сердце разлилась едкая горечь.

В конце концов, Чу Ваньнин лишь смиренно склонил голову и поцеловал рану на сердце Мо Жаня. Густые тени ресниц скрыли его глаза, когда он хрипло сказал:

— Мо Жань, неважно, что было в прошлом и что будет в будущем, отныне и впредь я всегда буду с тобой.

Стыд вошел в его кровь и каленым железом прожигал его тело с головы до пят, но, несмотря ни на что, каждое его слово звучало торжественно и твердо:

— На всю жизнь я человек императора Тасянь-Цзюня, и также на всю жизнь я человек образцового наставника Мо.

Слишком обжигающе горячо.

Мо Жань лишь почувствовал, что в его объятьях вновь вспыхнул и засиял тот последний огонь, что он потерял в прошлой жизни. Перед глазами взорвался прекраснейший фейерверк, и в тот же миг вся боль, все горести и печали оставили его и ушли куда-то очень далеко.

— Две моих жизни принадлежат только тебе. Без сожалений.

Мо Жань поспешил закрыть глаза, так как в них было слишком уж много влаги.

Справившись с собой, он поцеловал губы Чу Ваньнина и выдохнул:

— Учитель… спасибо тебе.

За окном снегопад становился все сильнее и гуще, а ночь все темнее и беспросветнее.

Обнявшись, они лежали в объятиях друг друга, думая, что это и есть конец их жизни.

Мо Жань чувствовал, что отворот его одежды промок от слез, но промолчал. С раннего детства он питал большие надежды и верил, что под конец его жизни ему суждено много радости, так что в такой момент он просто обязан быть очень счастливым.

Заключив Чу Ваньнина в объятия, он сказал:

— Засыпай Ваньнин. Спи, я буду обнимать тебя. Ты боишься холода, я тебя согрею. Просто подожди немного, и когда мне станет лучше, мы вместе вернемся на Пик Сышэн. Я хочу повиниться перед дядей и тетей, и хочу опять ссориться и пререкаться с Сюэ Мэном… у нас с тобой еще так много дел…

Мо Жань нежно гладил Чу Ваньнина по голове. Голос его был очень мягким и тихим. В горле клокотала кровь со сладким привкусом сырого мяса, а дыхание становилось все медленнее и тяжелее. Но он все еще улыбался и выражение его лица было очень спокойным и умиротворенным:

— Учитель, я буду держать над тобой зонт до конца жизни.

У лежащего в его объятьях Чу Ваньнина от слез сдавило горло, так что он не смог издать ни единого звука.

— Маленький братец Ся, — нежно поддразнил его Мо Жань. Ведь было очевидно, что ему трудно даже говорить, а он все еще пытался его дразнить. — Твой старший брат… расскажет тебе историю… отныне каждый вечер ты будешь слушать мои истории… если ты не гнушаешься грубого языка своего старшего братца, который умеет рассказывать только про коров, что едят траву…

Под конец Мо Жань поднял взгляд и посмотрел на искрящееся снежное покрывало за окном.

Небо и земля стали одним бескрайним девственно белым полотном.

— Ваньнин, — он обнял так сильно, что его учащенное сердцебиение эхом отозвалось в ушах Чу Ваньнина, и тихо сказал, — я всегда любил тебя.

Он медленно закрыл глаза. Ямочки на щеках были похожи на обмелевшие озерца, наполненные грушевым вином.

Его сердце билось все медленнее, все прерывистее.

Вдруг за окном под тяжестью выпавшего снега надломилась ветка дикой сливы и со звонким треском упала на землю.

После этого звука Чу Ваньнин больше не слышал биение сердца в своих ушах.

Он ждал мгновение, он ждал несколько секунд, он ждал минуту, он ждал долго.

Но больше не было ни звука.

Не было ни звука… не было ничего…

Это была жуткая, леденящая кровь тишина.

Это была та пугающая тишина, которая лишает надежды и ввергает в отчаяние на всю оставшуюся жизнь.

Конец.

Остановилось.

Исчерпав себя до конца.

В комнате стало тихо, ужасно тихо. Мертвая тишина.

После этого прошло уже много времени. Чу Ваньнин тоже не двигался. Он по-прежнему лежал на узкой плетеной кушетке в объятьях Мо Жаня. Он не встал с кровати, не поднял головы и больше не пытался заговорить.

Его маленький ученик, его старший брат Мо, его император Тасянь-Цзюнь хотел, чтобы он спал спокойно.

Сказал, что будет всю жизнь держать для него зонт, всю жизнь будет рассказывать ему истории и будет любить его до конца жизни.

Мо Жань сказал, снаружи холодно и снегопад.

Я согрею тебя.

Чу Ваньнин свернулся калачиком в его объятьях, на еще не остывшей груди и замер.

Завтра они отправятся в путь, чтобы вернуться домой.

Им обоим нужно хорошо отдохнуть.

Чу Ваньнин протянул руку и обнял Мо Жаня за талию.

Во мраке ночи он сказал ему:

— Хорошо, я послушаюсь тебя и буду спать… Но завтра, когда я позову тебя, ты должен не забыть проснуться.

Он прижался к груди, которая больше не вздымалась, и его горячие слезы промочили ворот нательной рубашки Мо Жаня.

— Не валяйся долго в постели.

Спокойной ночи, Мо Жань.

Это очень длинная ночь, но я буду рядом с тобой. Пусть тебе снятся хорошие сны, в которых будет огонь и свет фонаря.

А еще дом.