Хаски и его учитель белый кот. Том III

Глава 298. Пик Сышэн. Человек предполагает, а Небеса ведут счет[298.1]

Дождь все барабанил и барабанил по черепичному карнизу, внутри же царили тишина и покой. Ши Мэй сделал глоток чая и, как будто что-то решив, сказал:

— Позвольте мне показать вам кое-что.

Он неспешно вытащил из своего мешка цянькунь[298.2] с одной стороны позеленевшее от времени бронзовое зеркало с выгравированными на нем фениксом и драконом, а также изображениями солнца и луны во вселенском круге инь-ян[298.2].

— Это «Зеркало Вчерашнего Дня»[298.3], реликвия, которая принадлежала когда-то моему отцу. Фамилия моего отца Му… Учитель, должно быть, уже догадался, что я и Му Яньли — по отцу сводные брат и сестра.

После этих слов он прокусил себе палец и капнул кровью на зеркало. Поверхность затуманилась, но вскоре туман рассеялся, и в зеркале отразилась все еще подернутая дымкой смутная иллюзия. Постепенно изображение становилось все более отчетливым, пока наконец не стали ясно видны обстановка и лица людей…

Это была смотровая площадка Цитадели Тяньинь в жаркий летний полдень. Пруд перед смотровой площадкой был наполнен лотосами в полном цвету, от жары красные стрекозы летали очень низко над самой водой.

У перил стояла знатная дама в роскошном одеянии. Чуть оттопырив расписанный киноварью мизинец, она брала сладости с маленькой тарелочки и, раскрошив их, кормила рыб, отчего весь пруд был наполнен рябью и радостным оживлением. Хотя облик этой женщины отличался врожденным изяществом и хрупкостью, однако красота ее была слишком холодной. Когда она чуть повернула голову, чтобы что-то сказать служанке, появилась возможность оценить чуть удлиненные и приподнятые к уголкам глаза феникса, которые, несмотря на свою совершенную красоту, придавали ей высокомерный и злой вид.

Слегка нахмурившись, Чу Ваньнин посмотрел на нее, после чего перевел взгляд на Ши Мэя.

— Это не моя мать, — с улыбкой ответил Ши Мэй, который, похоже, заметил тень сомнения на лице Чу Ваньнина. — Это госпожа из рода Линь[298.4], родная мать старшей сестрицы Му.

Вскоре из-за края зеркала появилась молоденькая девушка в украшенной вышивкой шелковой юбке, волосы которой были собраны и завязаны узлом на манер служанок Цитадели Тяньинь. На вид ей было от силы семнадцать или восемнадцать лет, лицо ее было чарующе женственным, мягким и добрым. Ласково погладив поверхность зеркала, Ши Мэй сказал:

— А вот это моя мама… Она потомок прославленного хуаби[298.5] Сун Синъи, но в Гуюэе ее растили как скотину и не дали даже имени. После побега она решила сама дать себе имя, однако Сун в племени прекрасных костяных бабочек слишком распространенная фамилия, поэтому она не осмелилась взять ее и использовала титул предка «хуаби». Взяв первую часть «хуа» как фамилию, она подобрала к нему гармоничное имя и назвалась Хуа Гуй[298.6]. «Гуй» в значении вернуться на родину, ведь после того, как моя мама узнала, что прекрасные костяные бабочки могут вернуться в Царство Демонов, она мечтала забрать всех сородичей с собой и вернуть их на родину.

Пятна на зеркале не могли скрыть невероятную красоту Хуа Гуй, которая в этот момент кротко и почтительно что-то говорила госпоже Линь. Чу Ваньнин отметил ледяное выражение на лице Линь Ши и то, что все служанки рядом с ней трепетали от страха, и лишь Хуа Гуй мило улыбалась и казалась исполненной искренней заботы о благополучии госпожи.

Чу Ваньнин поднял взгляд на Ши Мэя:

— Как она оказалась в Цитадели Тяньинь?

— Изначально ей помог тот высокопоставленный адепт из Цитадели Тяньинь. На самом деле то, что записано в хрониках, не совсем правда. После побега из Гуюэе моя мать не покинула его. В то время их взаимные чувства были так сильны, что она смогла упросить его найти способ, как освободить ее сородичей. Тот человек был настолько влюблен и послушен ее воле, что ради нее придумал, как украсть семена Великого Пожара Цзехо из Цитадели Тяньинь.

Брови Чу Ваньнина слегка приподнялись. Так вот как все было на самом деле.

Записи в исторических книгах не всегда верны, и с течением времени часть правды медленно размывается. Когда люди той эпохи состарятся и покинут этот мир, уже никто и никогда не узнает о том, что же произошло в действительности.

Немного помолчав, Ши Мэй продолжил:

— Спустя два года мир совершенствования постепенно забыл о Великом Пожаре в Гуюэе. По счастливому стечению обстоятельств в то время хозяйка Цитадели Тяньинь родила девочку. Урожденная Линь Ши имела весьма странный характер и не могла как следует позаботиться о собственном ребенке, поэтому потребовалось найти несколько сметливых и ловких служанок ей в помощь. Тот высокопоставленный адепт воспользовался случаем, чтобы ввести мою маму в Цитадель. Вскоре она сблизилась с госпожой Линь и стала ее личной горничной.

Услышав это, Чу Ваньнин снова вгляделся в зеркало. Неизвестно, сколько времени прошло с тех пор, как одна сцена в зеркале сменилась другой, но теперь госпожа Линь сидела на высоком подоконнике и читала, а Хуа Гуй сидела подле нее с младенцем на руках и со всем усердием его развлекала.

На первый взгляд эта сцена была очень нежной: приветливая и достойная хозяйка дома, ее преданная служанка и очаровательное, невинное дитя.

Однако если внимательнее присмотреться, чувствовалось, что над ними уже нависла некая темная тайна.

— Впоследствии она заняла место госпожи Линь.

— Да, — ответил Ши Мэй. — Прожив столько времени в Цитадели Тяньинь, моя мать поняла, что эта школа имеет недосягаемо высокий статус в мире совершенствования. В то время она все еще была немного наивна, и ей в голову пришла идея, которая на тот момент показалась лучше возвращения в мир демонов.

— Какая?

— Стать госпожой Цитадели Тяньинь, обители потомков богов, одно слово которых стоит несметных богатств. Тогда она думала, что если хозяин дворца скажет свое веское слово, то никто в мире совершенствования больше не станет преследовать костяных бабочек… или, по крайней мере, никто в открытую не посмеет вредить им.

Изображение сменилось, патина на зеркальной поверхности потемнела и отразила все ту же смотровую площадку, только зимой неведомо какого года.

Цветущие лотосы перед террасой увяли и засохли. Не было видно стрекоз, и из пруда больше не выпрыгивали красные карпы. Полный света и жизни пейзаж исчез вместе с холодной красавицей из рода Линь. Вместо этого, соединяя небо и землю, в воздухе кружились снежинки, благоухал зимоцвет, а у перил виднелся силуэт женщины в наброшенной на плечи шубе на лисьем меху.

Чуть позже к женщине подошел мужчина. Услышав звук его шагов, она оглянулась. Удивительной красоты лицо было обрамлено пушистым лисьим мехом, а осветившая его улыбка была такой яркой, что затмила своим сиянием даже свежевыпавший снег.

К тому времени Хуа Гуй каким-то способом успела заставить главу Цитадели Тяньинь разорвать отношения с первой женой. Вскоре после этого госпожа Линь умерла. Также при странных обстоятельствах скончался и тот высокопоставленный адепт, который когда-то помог Хуа Гуй.

Наконец-то эта женщина достигла желанной цели и стала супругой наследника богов — уважаемого главы Цитадели Тяньинь.

Небо было свинцово-серым, и ветер нес большие снежные хлопья, похожие на вырванные гусиные перья. Хуа Гуй подошла к своему супругу и, получив его благословение, с улыбкой протянула руку и погладила по голове стоящую рядом с ним девочку.

— Это Му Яньли?

— Да, — с улыбкой сказал Ши Мэй.

— …

— Учитель не совсем понимает, почему старшая сестра Му, дочь госпожи Линь, всем сердцем предана моей матушке, а не женщине, что дала ей жизнь?

Чу Ваньнин не стал ни подтверждать, ни опровергать его предположение, а продолжил внимательно наблюдать за сценой, что показывало зеркало.

Судя по всему, Му Яньли тогда было около пяти лет. Она не только не противилась тому, что Хуа Гуй заключила ее в объятия, но и сама со смехом обхватила Хуа Гуй за шею. Похоже, рядом с мачехой девочка чувствовала себя очень легко и свободно.

— У госпожи Линь был очень тяжелый характер, она была меланхоличной, неразговорчивой и не выказывала никаких привязанностей и эмоций, — продолжил Ши Мэй. — После рождения сестрицы Му ее и без того депрессивное состояние только ухудшалось. Дошло до того, что она пыталась причинить вред другим людям или ранить себя. Однажды, когда моя мать отлучилась, она взяла ножницы и вонзила в ладонь сестрицы Му. Когда она уже нанесла четыре или пять ударов, вернулась моя мать. Именно она тогда спасла сестрицу Му, которая уже была вся в слезах… Между родной матерью, которая готова зарезать тебя, и няней, которая с детства любит и заботится о тебе, старшая сестрица Му сделала выбор в пользу второй.

Изображение снова сменилось. За окном виднелись запорошенные инеем и скованные льдом красные полотна с пожеланиями долголетия. Похоже, дело происходило сразу после празднования лунного Нового года. Хуа Гуй сидела за столом из красного палисандра и что-то писала.

Рядом с ней сидели девочка и мальчик. Девочка уже выделялась врожденной холодной красотой и высокомерием, а у мальчика были нежные и приятные черты. Так в детстве выглядели Хуа Биньань и Му Яньли.

— Отлично, — Хуа Гуй подняла рисовую бумагу для каллиграфии, подула на нее и расцвела улыбкой. — Посмотрите, ваша мама скопировала рецепты чудодейственных лекарств школы целителей. Недурно написано, не так ли?

Му Яньли, чей голос тогда все еще звучал по-детски пискляво, сказала:

— Конечно, мама написала это красиво.

Ши Мэй тогда был совсем еще мал и не умел говорить, поэтому он только сидел на своем месте и радостно потирал пальчики, смотря, как эти двое весело смеются.

— Мой отец был помешан на различных практиках самосовершенствования. Обычно он не уделял внимания нашему с сестрой воспитанию, поэтому моя мать словом и делом наставляла и меня, и сестрицу Му, — глядя на сцену в зеркале, продолжил вспоминать Ши Мэй. — Она научила нас читать и писать, от нее мы узнали и самые базовые заклинания.

— Она владела магией?

— Совсем немного, — Ши Мэй чуть помолчал и добавил, — достаточно, чтобы напугать простых людей, но вряд ли этими фокусами можно было бы победить даже самого худшего заклинателя.

— …

— Но она хотела заниматься с нами, и мы проводили вместе сутки напролет, — Ши Мэй вздохнул, а его взгляд застыл. — Неважно, насколько коварна она была и как относилась к посторонним, за меня и сестрицу Му Яньли она могла отдать душу и вырвать собственное сердце.

Сцены на зеркальной поверхности сменялись, словно снующие туда-сюда челноки под пальцами ткачихи. По этим промелькнувшим картинам было видно, как Му Яньли и Ши Мэй постепенно подрастали. И почти всегда старшая сестра и младший брат были под присмотром и защитой Хуа Гуй.

Ночью в грозу она успокаивала и укачивала Му Яньли.

В напоенный благоуханием цветов полуденный зной в середине лета она поила Ши Мэя освежающим отваром из красной фасоли и семян бусенника[298.7].

И так каждый день, капля за каплей, все время.

— Впоследствии, когда я достиг возраста просветления, отец пожелал самолично преподавать мне учение Цитадели Тяньинь, однако я был настолько плохо одарен от природы, что не смог его постичь. Он был очень разочарован, а я в то время чувствовал себя посредственностью и отбросом… еще бы, ведь старшая сестрица Му уже в восемь лет с легкостью смогла заложить духовный фундамент, я же, стараясь изо всех сил, не мог почувствовать ни капли духовной силы.

Изображение в зеркале изменилось. Теперь малыш Ши Мэй в оцепенении сидел на берегу пруда, держа на маленьких коленях свой детский меч.

Подобрав длинную юбку, Хуа Гуй, нахмурившись, прошла по плавучему деревянному мосту. Она остановилась, осмотрелась вокруг и, только когда ее взгляд нашел сидящего в одиночестве растерянного ребенка, тревога ушла с ее лица.

Она подошла к нему и, наклонившись, что-то сказала, после чего взяла Ши Мэя на руки и вернулась с ним в другой конец сада.

— Из-за того, что она очень долго прожила в Гуюэе, моя мать повидала немало людей, которые, несмотря на слабую духовную основу, поступили в школу целителей и, практикуя медицину, впоследствии смогли занять достойное место в мире совершенствования. Она не стала ставить крест на этом месте только из-за того, что в прошлом в Гуюэе жестоко обращались с прекрасными костяными бабочками, и уговорила моего отца позволить мне совершенствоваться на поприще изучения лекарств и ядов.

Пока Ши Мэй рассказывал подробности внутрисемейных разборок и любовных интриг, Чу Ваньнину казалось, что он в принципе понимает, что за человек Хуа Гуй, но все это не приблизило его к пониманию, насколько она решительна и безжалостна. Однако, услышав последнюю фразу, он ясно осознал, насколько опасна была эта женщина…

Для нее Гуюэе был адским кошмарным сном, пожравшим первую половину ее жизни. В подобной ситуации обычный человек, даже если бы не испытывал лютую ненависть, то уж точно затаил бы обиду и не доверял бы этому месту. Но она очень ясно понимала, что из себя представляет школа целителей, чем она может быть полезна, и как это получить.

У нее был очень трезвый и холодный взгляд на вещи, и даже если ее ненависть была глубока как море, эта женщина никогда не стала бы действовать импульсивно и необдуманно.

— Она всегда все очень тщательно планировала, а после четко следовала составленному плану. Сделав один ход, она продумывала на сто шагов вперед. Так что, помимо заботы обо мне и сестрице Му, у нее оставались силы повсюду собирать сведения о местонахождении наших сородичей, а потом скрытно предоставлять им убежище.

Однако очевидно, что положение прекрасных костяных бабочек впоследствии так и не изменилось. Чу Ваньнин точно помнил, что госпожа Хуа очень рано скончалась, и определенно за этим стояла какая-то тайна.

После того как он связал все известные ему легенды и слухи о взаимоотношениях прекрасных костяных бабочек с потомками богов, у Чу Ваньнина появилась смутная догадка, и он спросил:

— Впоследствии… тайна личности госпожи Хуа… была раскрыта?

Ши Мэй ответил не сразу. Его зрачки вдруг ярко вспыхнули. Очевидно, эмоции, что породили этот свет, были слишком сильны. Казалось, что его изнутри сжигала смертельная ненависть, однако при более близком рассмотрении можно было заметить, что эта кипящая лава была слишком похожа на море скорби и печали.

— Это не должно было открыться, — наконец сказал он. — У отца вообще не было мозгов, и он не мог почувствовать в матери ничего необычного… но, как бы то ни было, он все же потомок богов, и пусть божественной крови в нем всего лишь капля, у него все же было некоторое дарованное свыше врожденное чутье.

Опустив глаза, он посмотрел на поверхность зеркала, где отразилась новая сцена: в спальне хозяина Цитадели Тяньинь на кровати лежал мужчина с посеребренными сединой висками.

— Когда мне было девять лет, этот человек серьезно заболел. Болезнь была такая странная, что даже приглашенные в Цитадель лучшие врачи не смогли отыскать ее причину.

Когда Ши Мэй говорил об этом, на его губах играла холодная усмешка:

— На самом деле, если знать подоплеку всей истории, правда ясна как день. Он был потомком богов, а моя мать — потомок демонов. После битвы богов и демонов Владыка Демонов наложил проклятье… Так что отныне и вовеки веков демонам и небожителям было запрещено вступать в любовные связи, нарушителей же ждала мучительная смерть. Причиной необъяснимой болезни отца было именно это древнее проклятье, однако он об этом даже не подозревал. Как бы там ни было, может, из жалости, а может желая посрамить Владыку Демонов, но Небесное Царство все же решило вмешаться, и как-то ночью во сне к отцу явилось божество и рассказало ему о том, что именно с ним произошло. В конце ему было сказано… если он хочет сохранить жизнь, то нужно порвать все отношения с демоницей.

Чу Ваньнин смотрел на потемневшее от ненависти лицо Ши Мэя и ждал, когда он продолжит свой рассказ.

Он прекрасно понимал, что с этим «порвать все отношения» было не так все просто.

И Ши Мэй продолжил:

— После пробуждения отец пришел в бешенство. Цитадель Тяньинь всегда поддерживала естественный порядок вещей. Его собственный статус в мире совершенствования был недосягаемой вершиной, и каждый в смертном мире почитал его за бога, а эта женщина… эта помесь свиньи и собаки, этот кусок гнилого мяса, годного только на корм скоту, этот треснутый котел для двойного совершенствования, кто бы мог подумать, что она посмеет строить козни против него. Эта женщина использовала и обдурила его!

— …

— Дошло до того, что она чуть было не навлекла на него смерть. Ну что за коварная бестия! Поэтому…

Ши Мэй сделал глубокий вдох, но как бы он ни пытался справиться с дрожью в голосе, тот все равно звучал немного надтреснуто и хрипло.

Он крепко сжал чашку. Чай в ней давно уже остыл, и он не стал его допивать. Сила его ненависти была так велика, что фарфоровая чашка в его руке с треском раскололась.

Брызги чая разлетелись во все стороны…

Поверхность зеркала оказалась залита янтарными брызгами, но в нем все еще можно было разглядеть, как лежащий на кровати больной мужчина подзывает Хуа Гуй.

Босой и неприбранный, он встал с кровати. Притворяясь, что ничего не случилось и ему просто хочется перекинуться с ней парой слов наедине, он с улыбкой подошел к двери и, стоя спиной к Хуа Гуй, закрыл дверь и опустил засов.

…Когда мужчина обернулся к своей жене, в залитой чаем зеркальной поверхности отразилось его вмиг изменившееся лицо, которое теперь стало похоже на морду оскалившегося леопарда.

Ши Мэй внезапно содрогнулся всем телом. Он резко перевернул зеркало и отбросил его, не желая смотреть.

Голубые вены на тыльной стороне его ладоней были похожи на корни могучих деревьев, и, казалось, кровь в них кипела от ужаса и ненависти.

Прошло довольно много времени, прежде чем он закрыл лицо ладонями. Его голос прозвучал очень устало:

— Он…

Сказав лишь одно слово, Ши Мэй далеко не сразу смог продолжить.

— Эта скотина… — подобно захлестнувшей небо огромной волне паводка, ненависть из его сердца стремилась выплеснуться наружу бранью и тысячей гневных слов, однако эта огромная рать не смогла пройти через его глотку. На выходе одна фраза вступила в бой с другой, и в итоге ни одна не смогла вырваться вперед.

Ши Мэй медлил, постепенно собираясь с силами. Казалось бы, он уже множество раз видел ту сцену в этом бронзовом зеркале, но даже так много лет спустя он все еще ненавидел это.

Дрожь в его теле постепенно утихла, и в итоге бурлившая в нем ненависть вылилась, казалось бы, совсем простой фразой…

— В тот день мой божественный отец съел живьем мою мать.