Хитрая злая лиса

8.45.6 Психологический парадокс моральной гравитации

Когда они появились в своём коттедже, министр перестал улыбаться и спросил без особой уверенности:

— Думаете, он с этим справится?

— Думаю, он без этого не справится, — Вера тоже перестала веселиться и отошла на шаг, чтобы смотреть в его бессовестные глаза, не задирая голову. — Что с ним происходит? И зачем все продолжают носить эти проклятые амулеты?

Министр отвёл глаза и сказал с усталым вздохом:

— Я не ношу. Вам мало?

— Все остальные зато носят. Мне это не нравится. Я как будто с манекенами разговариваю.

— Вы бы предпочли ощущать боль человека, который испробовал все способы от неё избавиться, и они все перестали помогать?

— Ему настолько плохо?

— Да, настолько. Настолько, что единственный аргумент, заставляющий его вставать с кровати, одеваться и идти в «Кота» — это то, что вы не узнаете, чего это ему стоит.

— Сказали бы — я бы сама к нему пришла.

— Ему нужно шевелиться хоть чуть-чуть, иначе ему будет становиться хуже ещё быстрее. И ему нужно есть. А нормально ест он, мистическим необъяснимым образом, только в вашей компании. И иногда с Бартом, но у Барта свои дела появились, и про Двейна он забыл.

Вера молчала и смотрела на пояс министра, на его руки, потом на белый воротник и наконец в глаза, усталые и недовольные, по большей части, собственным бессилием. Он поймал её взгляд и сказал шёпотом:

— Амулеты нужны, Вера.

Она изобразила сочувственное шмыганье носом и раскинула руки:

— А утешительные обнимашки нужны?

— Не помешают, — мрачно усмехнулся министр. Она шагнула ближе и обняла его, погружаясь в его запах и жар, и пытаясь дистанцироваться от вопроса, как ей не стыдно в такой момент хотеть таких неприличных вещей. Немного взяла себя в руки и спросила серьёзно:

— Что врачи говорят?

— Ему нужна операция, это точно, само оно не пройдёт и лучше не станет. Операции такие у нас практически не делают, у них плохая статистика, поэтому от них отказались. Даже у самых лучших врачей опыта мало, так что операция рискованная. Вероятность остаться после этой операции калекой гораздо выше, чем не остаться. Прогнозов врачи не дают, особенно хороших. Из плохих — в худшем случае, он получит проблемы с хождением, в ещё более худшем — останется лежать навсегда. В самом худшем — после операции боль не пройдёт и понадобится ещё одна операция, ещё более рискованная. И в окончательно плохом — он умрёт на операционном столе. Он это всё знает, и знает, что с каждым днём он теряет силы, так что вероятное восстановление после операции становится сложнее с каждым упущенным днём. Он всё знает и понимает, но он боится. И я боюсь. А вариантов нет. Врачи тоже боятся. Что-то ищут, исследуют, а толку ноль. Не всё можно купить за деньги. Можно было бы — я бы до медяка всю сокровищницу выгреб, у меня нет другого брата. Что мне делать, Вера?

Она погладила его по спине и мягко спросила:

— Чего вы боитесь? Конкретно. Вот, например, закончилась операция, к вам заходит доктор и говорит — случилось самое страшное. Что вы представите под «самым страшным»?

— Смерть.

— А на втором месте?

— Что будет нужна ещё одна операция, и там опять вероятна смерть.

— А на третьем?

— Что... Не знаю. Он больше всего боится, что останется лежачим.

— Вы боитесь, что сбудется то, чего боится он?

— Да. Его не столько эта боль доводит, сколько бессилие и бесполезность.

— А для кого он хочет быть полезным?

Министр мрачно усмехнулся и не ответил. Вера прижала его к себе крепче и сказала максимально мягко:

— Вы же понимаете, что весь ваш дом вращается вокруг вас? Вся ваша семья, все ваши приёмные дети, все сотрудники? Они смотрят на вас, они слушают вас, и они вам верят, что бы вы им ни сказали, они поверят без малейших сомнений. И Двейн вращается вокруг вас. Он пришёл в вашу жизнь как спарринг-партнёр для боя, потом остался как солдат, как командир и... не знаю, кто ещё. Телохранитель. Он закрывал вас собой от падающего моста не потому, что вы ему за это платите, это невозможно, рисковать своей жизнью ради денег, это глупо, никто так не делает. За деньгами всегда стоит что-то важное, обычно это семья. Ради семьи — можно. И вы — его семья. Поэтому он поставил своё тело между вами и тем, что может вам навредить. И он сделает это ещё раз, если вы его убедите, что это необходимо. Что он вам нужен живым, не в качестве груши для битья или солдата для беганья по крышам, а в качестве брата. И брат имеет право быть больным, лежачим, каким угодно, он будет нужен любым. Когда он поймёт, что его ценность не в здоровье, он перестанет бояться болезни. Хотя бы психологическую составляющую этого состояния вы с него снимете. И тогда будет видно, что делать дальше, он сможет принять решение, уже исходя из новых реалий, где он не солдат, а брат. И наследник, который нужен позарез просто. Говорите ему это почаще, заведите себе привычку делать это каждый день. Спрашивать его о чём-то, не только о здоровье, я думаю, его уже задолбали вопросы о здоровье. Вы не доктор, вы брат, так что спрашивайте о том, что может решить брат как брат, как наследник. Чтобы он действительно привыкал к должности. Он же не только драться умеет, у него голова работает, и в ней огромная база знаний. Принимать решения — это тоже работа, важная, не каждый боец это может. И это можно делать лёжа, без проблем. Если повезёт — будет бегать по дворцу и командовать, кому куда, если не повезёт — будет в кресле на колёсиках кататься и командовать. Если окончательно не повезёт — ну, что делать, будут к нему приходить, кланяться и докладывать, а он будет отдавать распоряжения и слушать отчёты. Пока он жив, он от работы не отвертится, а пока я жива — ему будет везти, и врачам его на операции будет везти, так что он не отвертится точно. И пусть он это осознает. Есть такой психологический парадокс — давящая на человека ответственность делает его сильнее и крепче, а когда человек ни за что не отвечает и от него ничего не зависит, он слабеет и теряет связь с миром. Это как гравитация — когда она слишком сильная, человеку тяжело, но когда она слабая, человек разрушается изнутри, крошится, разбалансируется и сам для себя начинает быть проблемой. Надо в меру, но постоянно. А у больных с этим проблемы, потому что единственная их обязанность — выздоравливать, и когда у них не получается, это ощущается как их вина, а сделать они ничего не могут, хотя от них ждут, а они бессильны и бесполезны. В итоге получается депрессия из-за чувства некомпетентности, бесполезности и безрезультатности. Поэтому нужно какое-то занятие по силам, которое может приносить пользу и давать успехи. Кто-то во время болезни начинает новую профессию осваивать, кто-то рукоделием занимается, кто-то творчеством. Иногда это людям конкретно так переворачивает жизнь, и они продолжают этим заниматься уже и после выздоровления. Ему нужно что-то найти. Вы же его хорошо знаете, подумайте, что это может быть. Или спросите. С такими генами, он должен быть в чём-то талантлив.

Министр усмехнулся, Вере почудилось что-то весёлое в этом смешке, она отстранилась и посмотрела на него, он выглядел лучше, самую малость, но всё же. Стал разбирать амулет и менять «маяк», закончил и посмотрел на Веру с той самой смелостью обречённого, с которой вчера требовал пригласить его с собой в постель:

— Пойду спрошу. Скоро буду, ждите меня здесь.

— Удачи.

Он кивнул и исчез. Она осмотрелась, придвинула ногой ближайший матрас, сняла обувь и села на него удобно, готовясь ждать хоть час.

***