Клетка

Глава 10. Глеб и Настя

Остальные фигуры быстро заняли свои места на доске. Рядом со мной — Лис. Так получилось, что он сейчас ближе ко мне, чем кто бы то ни было. Единственный человек, которому я могу хоть немного доверять.

Чуть поодаль поставил две фигурки — Глеб и Настя. Они бы не особо радовались подобному соседству. Глеб — мой лучший друг из прошлой жизни. Теперь после всего, что со мной случилось, вряд ли бы он подал мне руку. А Настя… Это Настя.

С Глебом мы сблизились из-за одного случая, который мне грозил вылетом из школы.

Как-то на перемене я стоял у окна и смотрел на падающий снег. Белое на белом. Белый снег падал на белую землю. Белое на белом все же лучше, чем белое на красном.

— Эй, пришибленный! — я не понял, что это мне, и продолжал смотреть в окно. — Ты не только тупой, еще и глухой. Кто еще может родиться у алконавтов! — это был Глеб, крепкий, сбитый, вихрастый пацан, сидевший на среднем ряду через две парты от меня. — Сгорели алкаши, туда им и дорога. Жаль, тебя с собой не прихватили.

— Это неправда! — я сжал кулаки. — Они не алкаши.

— Алкаши, алкаши. Училка наша сама моей маме говорила. Они подруги. Они чай на кухне пили, а я все слышал. И по телеку про этот пожар показывали, я видел.

— Они не алкаши, — я подскочил к Глебу. Стоявшие рядом ребята отпрыгнули в сторону от неожиданности.

— Алкашка, мать твоя — алкашка! Алкашка-ебанашка — орал Глеб.

Глаза заволокла пелена слез. Я схватил Глеба за предплечья и толкнул его, Глеб вывернулся и перехватил мои руки, но я навалился на него всем корпусом и вжал в стену. Глеб ударил кулаком куда-то в бок. За обидой и гневом боли я не почувствовал, откинув голову назад, я резко поддал ей вперед. Затылок Глеба глухо ударился о стену. Что-то брызнуло мне в глаз, Глеб завыл. Губа Глеба была разбита, на подбородке и воротничке белой рубашки алела кровь. Он подставил руку и сплюнул в нее кровь и выбитый зуб. Руку вытер о штаны и молча пошел по направлению к столовой. Я не хотел такого. Честно, не хотел.

Ребята наперебой рассказали учительнице, что я ни с того ни с сего озверел и набросился на Глеба, и от Натальи Ивановны я выслушал долгую нотацию о том, что агрессию нужно контролировать. Минут через тридцать приехала мать Глеба. Так как шел урок, она попросила у Натальи Ивановны разрешения вывести нас с Глебом в коридор, чтобы я попросил у ее сына прощения.

— Ты невоспитанный, ужасный ребенок, с дурной наследственностью. Ты опасен! Опасен для нормальных детей! — она трясла меня за плечи так, что моя голова болталась из стороны в сторону. — Была бы моя воля, я бы тебе так дала, что мало бы не показалось. Немедленно извинись перед Глебом! Или тебя исключат и отправят в спецшколу для таких же дебилов. Извиняйся! Быстро!

— Не буду, — пробурчал я под нос. — Лучше уж спецшкола.

— Извиняйся, я сказала, — она замахнулась на меня, будто хотела ударить.

— Извини, — вдруг услышал я тихий голос Глеба.

— Я не тебе говорила, Глеб! Это он должен извиниться перед тобой.

— Извини меня, Олег. Я был не прав, — сказал Глеб уже тверже. — Мам, это я виноват. Если бы он сказал о тебе то же самое, что я о его маме, я бы его вообще убил.

— Глебушка, ты что говоришь? — на лице женщины отобразилось удивление. — Он губу тебе разбил, он зуб тебе выбил! Его должны наказать! Я добьюсь его исключения. Он псих и ему не место в этой школе.

— Губа заживет, а зуб был молочным, он бы все равно выпал. Если ты расскажешь директору, то я ему тоже расскажу, что именно я говорил о его родителях. Я слышал ваш разговор с Натальей Ивановной.

— Господи, Глеб, — она шумно выдохнула. — Ладно, разбирайтесь сами. — Женщина покачала головой и пошла прочь.

— Я тоже не хотел тебе зуб выбивать, — тихо сказал я.

На следующей перемене Глеб кинул свой портфель на мою парту:

— Я буду сидеть с тобой. Может, тупить меньше станешь.

Я безразлично пожал плечами, а Наталья Ивановна удивленно посмотрела на нас, поправив очки на переносице, но ничего не сказала.

Нужно отдать должное, Глеб все силы направил на то, чтобы исправить пренебрежительное отношение одноклассников ко мне, которое и возникло в большей степени по его же вине. Сначала ребята восприняли его дружбу со мной как шутку, ожидали, что Глеб что-нибудь выкинет, чтобы дать повод посмеяться, но потом поняли, что Глеб действительно решил стать моим другом. Глеб объяснял ребятам мою заторможенность тем, что я приехал из деревни, а там время течет медленней, чем в городе, и то, что у меня запоздалая реакция, им только кажется. Когда мои внутренние часы перестроятся под городские, я не буду отличаться от остальных.

Незаметно мы стали лучшими друзьями, дополняющими друг друга, как две половинки яблока. Глеб любил находиться в центре внимания, паясничать и рассказывать разные истории, я же любил молчать и слушать. Только Глеб видел все мои карандашные наброски и акварельные рисунки, только Глеб знал обо мне практически все, несмотря на мою скрытность, только Глеб сразу, даже раньше меня, понял, что я влюбился.

Мы стояли с Глебом в школьном коридоре, пялились в окно и грызли семечки. Вообще, в школе грызть семечки категорически запрещалось. Но Глебу на это было абсолютно наплевать. Он внаглую плевал шкорки прямо на подоконник, нисколько не смущаясь проходящих мимо учителей, которые только молча укоризненно качали головами, не рискуя связываться с Глебом. За прошедшие восемь лет Глеб стал еще наглее, еще язвительнее. Он был самым высоким и самым сбитым пацаном в классе, всегда взлохмаченным и с вечно румяными щеками.

— На кого ты пялишься? — он выплюнул очередную шкорку, которая попала в оконное стекло. — На Ермакову что ли?

Я посмотрел на Глеба и, не ответив, отвернулся.

— Да-да-да, на Ермакову, — с противной улыбкой протянул Глеб, а потом недоверчиво добавил. — Что, нравится Ермакова?

Я, нахмурившись, продолжал смотреть в окно, игнорируя вопрос Глеба.

— Стремная она какая-то, — задумчиво заключил Глеб. — Тощая и сисек почти нет.

— Не тощая, а стройная, — возразил я. — И грудь у нее красивая, аккуратная, это тебе нравятся с выменем как у коровы.

— Ага, — кивнул Глеб и уставился на Настю, стоявшую недалеко от школьной мастерской со своими подружками. По его сосредоточенному лицу было понятно, что он усиленно пытается разглядеть в ней хоть какие-то достоинства.

— Не, все равно стремная! А еще долбанутая. Сверчков ей вчера под юбку заглянул, а эта дура, ничего не говоря, съездила ему по морде и чуть нос не сломала.

— Ну и правильно сделала, — проворчал я.

— Ни фига не правильно, — покачал головой Глеб. — Ну подумаешь, юбку задрал! Трагедь какая! Так что теперь драться кидаться?

Настя Ермакова перешла в нашу школу в начале учебного года. Она была младше меня на год и училась в восьмом классе. Но ходила со мной в одну группу в бассейн. Ее приняли в отличие от меня с распростертыми объятьями. У нее были самые лучшие результаты по прыжкам с вышки, и, когда она прыгала, я всегда наблюдал за ней. Постоянно ловил себя на том, что пытаюсь отыскать взглядом ее маленькую, стройную фигурку. Но она меня никогда не замечала, будто я был пустым местом.

— Слушай, — не унимался Глеб, — ну раз она тебе так нравится, почему не подойти к ней и не заговорить?

— Нет.

— Ну и правильно, а то эта пришибленная и тебе дрозда даст. А хочешь вместе подойдем? Если она на тебя кинется, я ей втащу, — с добродушной улыбкой предложил Глеб.

Через месяц после этого разговора были областные соревнования по прыжкам с пятиметровой вышки, на которых я занял первое место. После объявления результатов довольный тренер похлопал меня по плечу и сказал, что ничего другого от меня не ожидал. К моему удивлению, за спиной тренера я увидел улыбающуюся Настю. Она обняла меня и сказала, что с замиранием сердца смотрела на мой прыжок. Потом еще щебетала что-то, но я уже ее не слышал. Сердце стучало так сильно, что его биение отдавалось в ушах, заглушая все звуки. Я был вдвойне счастлив: я был опоен победой в соревнованиях и другой победой — Настя наконец заметила меня. И я не знал, чему я больше рад.

На следующий день, выходя из спортивного комплекса после тренировки, я увидел, что Настя стоит недалеко от ступеней и кого-то ждет. Когда проходил мимо, она окликнула меня.

— Это ты мне? — недоверчиво спросил я, оглядываясь по сторонам.

— Тебе, конечно, — улыбаясь, ответила Настя. Когда она улыбалась, у нее на щеках появлялись две симпатичные ямочки. — Пойдем вместе, мы живем с тобой в двух остановках друг от друга.

Она протянула мне свой мешок со сменкой так естественно, будто это подразумевалось само собой. Я повесил его на то же плечо, где болтался мой, и мы неспешно пошли по узкому тротуару, то и дело соприкасаясь руками. Я смущался этих невольных прикосновений, а Настя, казалось, их не замечала. Она беззаботно болтала, будто мы знакомы уже сто лет.

Вдруг она остановилась, прислушиваясь.

— Ты ничего не слышишь? — спросила она.

Я покачал головой.

— Котенок. Где-то пищит котенок. Жалобно так, — она покрутила головой в разные стороны, осматриваясь, а потом подняла голову вверх, и ее озабоченное лицо просветлело. — Да вот же он!

На дереве, почти на самом верху, сквозь пожелтевшую листву я различил маленького полосатого котенка, вцепившегося в ветку и панически боявшегося даже пошевелиться. Единственное, на что он был способен, это издавать жалобный, еле слышимый писк. Я не успел еще ни о чем подумать, а Настя уже снимала ботинки.

— Подсади меня, — попросила она.

— Ты на дерево полезешь? — удивился я.

— А что здесь такого? — в свою очередь удивилась Настя.

Я бросил наши мешки на землю, приподнял Настю, и она подтянулась, проворно ухватившись за ветку, а потом, как маленькая юркая обезьянка, перебралась на другую, и вскоре уже дотягивалась до котенка. Казалось, что долезть до него Насте было намного проще, чем оторвать от ветки обезумевшего от страха малыша. Держась одной рукой за ствол, другой Настя запихнула крохотный пушистый комок себе за пазуху. «Как хорошо, что у Насти блузка заправлена в джинсы, — подумал я. — Иначе куда бы она дела котенка?». Вскоре Настя также ловко спустилась. Спрыгнув на асфальт, она вытащила край блузки из джинсов и осторожно достала полосатого пушистика. Я заметил на ее животе красные царапины. Отдав мне котенка, Настя заправила блузку, морщась от боли.

— Поцарапал, — сказала она. — И блузку порвал. Мама теперь убьет.

— А с ним что? — спросил я.

— Возьму его домой. Не оставлять же его. Жалко ведь. Я давно у мамы просила котенка, породистого правда. Ну ничего, будет не породистый.

Теперь я провожал ее домой почти каждый день, не только после тренировок, но и после школы. Если у нее занятия заканчивались позже, я ждал ее после уроков, но если у нее занятия заканчивались раньше, она меня не ждала. Я теперь носил не только ее сменку, но и школьный рюкзак, а Настя беззаботно вышагивала рядом, не прекращая о чем-то щебетать. Глебу не нравилась Настя, не нравилось то, что мы с ним теперь стали не так часто видеться вне школы. Настя поглотила все: все мои мысли, все мое время. Дома я рисовал ее портреты — карандашом, акварелью, цветными мелками. Как-то раз бабушка зашла в мою комнату. Я сидел за столом и рисовал Настю, непроизвольно прикрыл рисунок рукой, но потом устыдился этого и показал карандашный набросок бабушке.

— Красивая. Чем-то на мать твою похожа, — сказала она. Мне показалось, что мне послышалось скрытое недовольство в голосе.

Так пролетело несколько месяцев. Близился Новый год. Бабушка разрешила пригласить Настю к нам домой. Мне обязательно хотелось подарить Насте подарок — не какой-то дешевенький пустячок, а именно подарок, такой, как мужчины дарят своим женщинам. Я даже присмотрел в одной ювелирной лавке позолоченную цепочку с кулончиком в виде кошечки, выгибающей спину и сверкающей глазами-фианитами. По моим нищенским меркам такой подарок стоил целое состояние — две с половиной тысячи рублей. У бабушки, не жалевшей для меня ничего, я не смел просить деньги, тем более такую сумму. Когда я поделился с Глебом своей проблемой и спросил у него, где можно достать денег, Глеб сразу же напустился на меня:

— Да купи этой козе духи за триста рублей и не парься. Она и так ссаться от радости будет.

— Глеб, я сам решу, что дарить Насте. Мне деньги нужны, — напомнил я ему.

— Ладно, слушай, тема есть одна. У матери знакомая магазин в торговом центре держит. У них предновогодняя акция, и им нужны два дауна, которые согласятся в костюмах ангелочков раздавать флаера. Два часа — пятьсот рублей. Отстоишь пять дней — получишь свои две пятьсот.

— А почему нельзя целый день отстоять и сразу заработать эти деньги? — спросил я, совершенно не заботясь о том, что мне придется два часа в идиотском костюме разгуливать по торговому центру, где можно попасться на глаза своим знакомым.

— А потому нельзя, что несовершеннолетним можно не более двух часов. Во как, — с видом знатока сказал Глеб.

— А ты пойдешь? — с надеждой в голосе спросил я.

— Хотел отказаться. Теперь придется идти, — угрюмо проворчал Глеб.

В торговом центре за две недели перед новогодними праздниками было многолюдно. Мне было очень неловко стоять посередине между рядами магазинов в идиотском белом, длинном балахоне, к которому сзади была прикреплена пара крыльев с настоящими перьями. Недалеко от меня стоял Глеб. Его щеки были еще краснее, чем обычно. Не хотел бы я повстречаться с таким красномордым ангелом, больше напоминающим терминатора, созданного для того, чтобы убивать. Я усмехнулся тому, как скоро мои мысли нашли подтверждение. Глеб уже тряс за шкирку пацана из нашей школы с воплями:

— Скажешь кому, что видел меня, урою!

Да и флаера он раздавал с таким видом: «а ну, попробуйте не взять». И люди брали. Даже те, что несли сумки в обеих руках, завидев Глеба, перекладывали ношу, освобождая руку для флаера, чтобы, пройдя два шага, выбросить его в урну. Я вообще не понимал, зачем магазину понадобились посредники для отправки флаеров в мусорку. Им было бы и проще, и дешевле самим выбросить туда эти разноцветные, глянцевые бумажки, на которые никто даже не смотрит.

Но как бы там ни было, через пять дней я получил свои деньги и купил Насте подарок, предвкушая, как она ему обрадуется.

Новый год я не любил по понятным причинам. В этот день на меня всегда накатывала черная, рвущая душу тоска, а бабушка, как могла, пыталась меня отвлечь. Но этот Новый год был исключением, я ждал его, считая дни. А когда наступил последний день года, я буквально изводился, дожидаясь Настиного прихода. Вскоре она пришла, раскрасневшаяся от мороза, пахнущая зимним вечером и улыбающаяся. Я провел Настю в свою комнату, где бабушка накрыла для нас нехитрый стол. Вдруг я ощутил всю убогость и скромность обстановки нашей квартиры. Мебель была старая, может, вообще дореволюционная, краска на стенах местами облупилась, паркет был весь в царапинах, кровать застелена залатанным покрывалом. Но казалось, что Настю ничего не смущало. Она была так же весела как обычно. У меня немного отлегло от сердца, мы разговаривали о всякой ерунде, а потом я показал ей свои рисунки. Настя внимательно рассматривала каждый, комментировала и задавала вопросы. Потом она увидела те, которые я стыдился ей показывать. На них была она такая, какой я её постоянно видел, подмечая её черты, разная, но неизменно красивая — улыбающаяся, смущенная, с заправленной за ухо прядью, задумчивая, грызущая карандаш.

— Неужели это я? — спросила она. — На них я намного лучше, чем на самом деле.

А потом она заметила нарисованный акварелью портрет мамы.

— Это мама, — сказал я, не дожидаясь вопроса.

— Красивая, — сказала она и тихо добавила: — А где она?

— Родители погибли в новогоднюю ночь восемь лет назад. Уехали в гости и сгорели, — ответил, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— Бедный, — прошептала она. — Не представляю, как ты жил без них.

Она провела пальцами по моему лбу, будто пытаясь разгладить появившуюся от воспоминаний скорбную складку на переносице. Потом, придвинувшись ближе ко мне, закрыла глаза и несмело дотронулась губами до моих губ.

— Не представляю, как я жил без тебя, — еле слышно прошептал я.

Потом мы сидели на стареньком диванчике, с местами разорванной обивкой и настолько истончившимся поролоном, что чувствовались пружины. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, переплетая пальцы рук, и просто молчали. Не хотелось ни есть, ни разговаривать. Я наслаждался, что она так близко, я чувствовал ее тепло. Когда пробили куранты, Настя достала из сумки подарок для меня, упакованный в сверкающую зеленую бумагу.

— Потом откроешь, ладно? — попросила Настя.

А я вручил Насте бархатный футляр:

— А ты открой сейчас.

Глаза Насти недоверчиво округлились, когда она увидела, что было внутри:

— Какая прелесть! Ты просто чудо! — она бросилась мне на шею, а потом поцеловала в губы, не так, как в первый раз, а по-настоящему. В сердце кольнуло от догадки, что она целовалась с кем-то до меня, но я быстро выбросил из головы эту мысль, поглощенный новыми ощущениями.

Настю мы провожали домой вдвоем с бабушкой. От бабушки не укрылись мои распухшие от поцелуев губы, но она ничего не сказала. Бабушка подарила мне холст и огромный набор масляных красок и кистей, а я бабушке не подарил ничего. Перед тем как лечь спать, я развернул Настин подарок. Это был одеколон за двести рублей. Такие покупала мне бабушка. Я вспомнил слова Глеба и разозлился на себя за это.

После новогодних каникул я увидел Настю в школе. Проходя мимо, она сдвинула воротничок блузки, показав подаренную мной цепочку. Два месяца пролетели как один счастливый миг. Мы целовались и обнимались с Настей при каждой возможности остаться наедине и были неразлучны. Но с начала марта я начал замечать, что Настя на мои предложения прогуляться стала отвечать отказом: то у нее много уроков, то у нее горло болит, то родители не отпускают. Но в школе она все так же беззаботно со мной общалась, и все так же я провожал ее домой, неся ее школьный рюкзак.

Как-то Глеб подозвал меня к себе и с мрачным видом сказал:

— Слушай, твою Настю видели, как она с каким-то козлом каталась.

— Глеб, не может быть такого. Должно быть, обознались.

— Ну как знаешь, мое дело предупредить, — сказал Глеб, хлопнув меня по плечу.

К сожалению, Глеб оказался прав. После уроков я искал Настю в школе. Ее не было ни в столовой, ни в библиотеке, ни в раздевалке, ни в коридоре. Не было ее и во дворе. Ее подружка сказала, что она уже ушла. Я увидел Настю у школьной ограды. Она ждала меня.

— Я тебя везде искал. Пойдем домой, — я протянул руку за рюкзаком, но Настя отстранилась.

— Я не пойду с тобой, — сказала она каким-то чужим голосом.

— Почему? — я ничего не понимал.

— Потому что она едет со мной, дегенерат, — раздался громкий голос со стороны.

Я обернулся. Рядом с нами припарковалась «тойота камри» стального цвета, из открытого окна которой за нами наблюдал темноволосый мужчина.

— Тебе не ясно девушка сказала? — проговорил он, обращаясь ко мне. — Настя, это тот чмырдяй, который за тобой таскается? Объяснить ему, что к чему?

Дверь машины приоткрылась.

— Не надо, я сама, — ответила ему Настя.

Она холодно посмотрела на меня и резко сказала:

— Это мой парень. А с тобой мы не встречаемся. Забудь о том, что было.

— Но почему? — сдавленно произнес я, чувствуя, что земля уходит из-под ног.

— Думаешь внук поломойки в трениках с растянутыми коленками и в стоптанных кедах нормальная пара? Да мне ходить с тобой стыдно! — каждое слово хлестало меня по сердцу, я не верил тому, что слышал.

Настя решительно направилась к машине, а я подумал, что стало с тем котенком, которого забрала себе Настя. Она его так же безжалостно вышвырнула из своей жизни, когда он ей надоел?

Как в тумане я добрался домой и сразу же достал все Настины портреты. Из шкафа на кухне я взял спички и металлический поднос, на который обычно бабушка выкладывала пирожки. Положив на него рисунки, я поджег их, наблюдая, как огонь превращает любимое лицо в пепел. Все, кого я любил, превратились в пепел.

***

— Кто это? — задала свой обычный вопрос Олеся.

— Глеб. Мой лучший друг. И Настя… моя подруга.

— Почему ты их так далеко поставил?

Я пожал плечами.

— Глеб бы не стал теперь со мной общаться. А Настя… Настя однажды пригрела котенка, а когда наигралась с ним, выбросила, наконец-то заметив, что он, оказывается, беспородный.