Клетка

Глава 27. День памяти

В стакане лениво плескается виски. Боль сдавливает виски. Душно, несмотря на то, что работает сплит-система. Дверь скрипнула, отворяясь. Вошла Нина. Мне не нужно было отрываться от бессмысленного созерцания стакана в руке, чтобы это понять. Только она может войти в мой кабинет без стука, по-хозяйски.

— Хватит! — она потянулась к ополовиненной бутылке, но я оказался быстрее. Бутылка скрылась под столом, подальше от недовольных глаз и цепких рук.

— Пятница. Имею полное право. Операций на завтра не назначено. Консультаций сегодня не было. Так что я никому не врежу своим аморальным поведением.

— Консультаций не было, потому что ты их отменил, — Нина прищурилась, что указывало на то. что она злится.

— Точно. Ты абсолютно права. Причем еще вчера, чтобы всех клиентов успели предупредить.

— Долго это будет продолжаться? Каждый год в этот день ты напиваешься в хлам. Я устала разыскивать тебя по городу, отвозить домой, укладывать 8 постель, ждать, пока ты протрезвеешь.

— Сегодня я облегчил тебе задачу — меня не надо искать. Спасибо, Нин. Ты очень много для меня сделала и продолжаешь делать. Я это очень ценю и все такое, а теперь либо составь мне компанию, либо не мешай.

— Не мешать нажираться на рабочем месте? — глаза Нины гневно сверкнули.

— Не мешай горевать.

— Или праздновать, — я не заметил, когда появился Лис. Он уселся на край стола, закинув ногу за ногу, и весело подмигнул мне.

-Я еще не определился, — улыбнулся ему в ответ.

— С чем? — Нина удивленно подняла бровь.

— Это не тебе. Так, мысли вслух, — отмахнулся от нее.

— Шесть лет прошло. Может, достаточно скорби? Ему бы не понравилось.

— Не поверишь, ему уже шесть лет как всё равно.

— Подумай тогда хотя бы об имидже клиники. Ты так распугаешь всех клиентов.

-Нет, — я взглянул на настенные часы. — Девятый час. Все давно разошлись. Здесь только ты и я. И я был бы рад. если бы часть из клиентов распугалась.

— Кстати о птичках. Почему ты отказываешь Вербицкой? Она слезно жаловалась на тебя.

— Пусть идет к Бирюкову. Абдоминопластика по его части. Тем более в ней она не нуждается. Нин, она меня замучила. Полностью перекроила лицо. Ладно. Я даже согласился сделать ей грудь. Но ведь она упорно продолжает выискивать у себя недостатки, лишь бы оказаться под моим скальпелем.

— Ты радоваться должен, что клиенты рвутся к тебе.

— А я не рад. представляешь? Почему они так не атакуют Бирюкова?

— Просто ты симпатичней Бирюкова, — вклинился Лис,- И у тебя таинственная печать печали на лице. И каждая вторая мечтает ее стереть и сделать тебя счастливым.

— Я шизофреник, Нина.

— Не говори ерунды. У тебя больше десяти лет стойкая ремиссия.

Знала бы она про Лиса. Как он ржет над клиентками во время консультаций и операций, дает особо ценные советы. И мне, слава Богу, хватало ума им не последовать.

— Понятия не имею, как до сих пор я не дал повода для сюжета криминальной хроники. Ты бы тоже села. Точнее, только ты бы и села, а я бы отправился в дурку на принудительное лечение.

— У тебя золотые руки, но тебе нельзя пить. Начинаешь нести бред.

— Что у трезвого на уме... Как там говорят?

— Собирайся, поехали. Я завтра работаю, и мне хочется выспаться.

— На кладбище заедем?

— Ночь уже. Давай завтра.

С момента смерти Астафьева я так и не понял, что почувствовал тогда: боль или всё же облегчение. Всё спуталось, и эту паутину невозможно было распутать, не увязнув в ней намертво. Я смотрел на его побагровевшее лицо. Рот жадно, с шумом хватал воздух. Рука беспорядочно расцарапывала грудь, а другая сминала простыню. Выпученные глаза уставились прямо на меня, но, казалось, не видели. Не этого ли я жаждал? Еще несколько минут назад, вколачиваясь в него, я мечтал, что выбью из него всё дерьмо, и он захлебнется им. Каждый стон заставлял меня двигаться яростней. Вот так ты имел Лиса, не думая о его чувствах, о боли, только о собственном удовольствии. А я никакого удовольствия не испытываю. Только омерзение. Но когда вместо вздохов и всхлипов удовлетворения послышалось надсадное хрипение, я застыл в недоумении. Он перевернулся на спину, чуть не упав с кровати, а я смотрел на него в тупом замешательстве.

— Он ведь умрет! — Лис склонился над ним. Я кивнул.

— Ты так и будешь просто наблюдать? Когда Игорь тонул, ты бросился к нему, рискуя собственной жизнью.

— Заткнись! Игорь не убивал тебя! — прошипел я.

— Но ведь и Астафьев не убивал. Просто позволил мне умереть. Чем ты лучше его?

— Плевать.

— Ты станешь убийцей! Сможешь с этим жить? Зная, что мог помочь человеку и не помог. И пусть об этом не будет знать никто. Но ты-то будешь.

— Заткнись! Заткнись!- я прижал ладони к ушам и пытался перекричать Лиса, но его голос отчетливо звучал 8 голове.

На лбу Астафьева проступили капли пота, пальцы скребли горло, оставляя красные полосы. И вдруг руки неестественно замерли. Астафьев затих, уставившись 8 потолок пустым взглядом.

— Ты такой же, как он. Мог помочь и не захотел. Достойный сын своего отца, — Лис медленно зааплодировал. Звук хлопков молотом бил по мозгам.

Не знаю, что повлияло на меня: слова Лиса или нежелание походить на того, кого ненавидел всем сердцем. Ладони легли на грудную клетку, рот накрыл пахнущие алкоголем губы Астафьева. Всё, как учила Нина. Руки успели слегка занеметь, когда сердце Астафьева несмело забилось. Как ни странно, я испытал облегчение. Получилось. Потом я вызвал скорую, позвонил Вронскому и Нине. Напялил на Астафьева чистые трусы, которые нашел в комоде, собрал разбросанные по полу вещи и оделся. Скорая приехала быстрее, чем домчался Вронский. Может, адрес Астафьева сыграл свою роль: от богачей проблем не оберешься. На вопрос, при каких обстоятельствах Астафьеву стало плохо, я солгал, сказав, что он схватился за сердце во время беседы. Но. мне кажется, комната была насквозь пропитана запахом секса.

В реанимации Астафьев провел два дня. Потом его перевели в палату интенсивной терапии. Повышенной комфортности, разумеется. Все эти дни я дежурил в больнице. Нина пыталась убедить меня, что это глупо и ничем ее брату не поможет. Но я упорно сидел на неудобных металлических стульях у дверей реанимационного отделения, периодически проваливаясь в сон. Сама Нина уехала сразу после того, как ей сказали, что состояние Астафьева стабилизировалось. Вронский уехал гораздо позже. И тоже пытался уговорить меня не валять дурака. А потом махнул рукой и вызвал себе на смену одного из наших мордоворотов. Если сначала медсестры удостаивали меня, странного взлохмаченного парня в мятой футболке, трениках и тапочках на босу ногу, безразличным или презрительным взглядом, то с появлением рядом со мной телохранителя 8 деловом костюме, на их лицах стал читаться явный интерес. А когда среди медперсонала прошел слух, что в их больнице лежит с инфарктом миллионер, а его молодой сын дежурит под дверью отделения, меня окружили заботой. То чашечку кофе принесут, то одеяло — в коридоре ночью холодно. И всё с любезной улыбкой.

В голове была тупость, на душе — пустота. Я просто сидел и ждал, чего не знаю сам. Когда я поднимался, чтобы немного размять ноги или сходить в уборную, меня пошатывало. Может, от усталости, а может, от голода. Я ничего не ел, хоть Нина предусмотрительно оставила деньги. Периодически пил воду, за которой сгонял приставленный ко мне дуболом. тупо пялился 8 стену и вяло отвечал на телефонные звонки Нины и Вронского. Наверное, со стороны мое поведение казалось проявлением сыновьей любви. Но это было просто выражением благодарности человеку, который однажды забрал никому не нужного сироту из дурдома, а потом успел стащить его с подоконника, не дав покончить жизнь самоубийством.

Теперь я прокручивал в голове события прошлого, пытаясь разобраться, что заставило меня снова лечь с ним в одну постель. Не страх. Он не запугивал меняСкорее, сам боялся собственного неосторожного порывистого движения в мою сторону. Не уговоры. Да мы практически и не разговаривали. Так. общие фразы. «Доброе утро!», «Пойдем завтракать / обедать / ужинать», «Передай солонку». Все изменил один случай.

Астафьев улетал в командировку на две недели. Оставлять меня на сиделку и охрану он побоялся и попросил Нину взять меня к себе. Не знаю, почему он доверял Нине больше, чем своим дуболомам и Вронскому, но действительно сбежать от нее за все время у меня даже мысли не возникло. Если необходимость таскать меня с собой на работу Нину и не радовала, то по ее поведению догадаться об этом было невозможно. Когда Нина оперировала, я сидел в ее кабинете и от нечего делать глазел на информационные медицинские плакаты о размерах и формах груди, носов, ушей, листал пухлые альбомы с фотографиями пациенток «до» и «после», просматривал скучные справочники. Я понял, что 8 основном Нина работала с лицом. Даже мне, далекому от пластической хирургии, стало понятно, что ее коньком была ринопластика. Она исправляла то. что люди считали дефектом, но при этом каким-то образом у нее получалось сохранять индивидуальность. Во время консультаций я тихонечко сидел за маленьким столиком 8 углу, опустив глаза в первый попавшийся под руку справочник, и изображал практиканта.

Может, то, как смотрелся на мне белый халат, который мне выдала Нина, и сподвигло ее на гениальную идею сделать из меня пластического хирурга. А может, она приняла мое бездумное гипнотизирование страниц справочника за искренний интерес к профессии. Когда она озвучила свою идею, я удивился, как взрослой и неглупой женщине могла прийти в голову настолько бредовая мысль. Неужели она не замечает степень моей ненормальности? От перспективы стать новым доктором Франкенштейном меня передернуло.

— Не бойся, я всегда буду рядом. Я помогу, — уговаривала она.

— Ты чего? Ты знаешь, сколько гребут пластические хирурги?- глаза Лиса разгорелись. — Накопишь баблишка — и гуд бай. Астафьев. — свалим в Штаты. Или 8 Голландию. Там тоже нормально.

Астафьеву идея с моим обучением не понравилась. И не потому, что он заподозрил, что я смогу сбежать. Нет. Он начал обвинять Нину, которая с присущей ей дипломатичностью намекнула как-то за обедом, что мне неплохо бы получить образование.

— В клинике твоей работать будет, значит. Ясно. Ты женщина одинокая и еще не совсем старая. А парень красивый. Глаз радовать будет. И не только глаз, да? — его губы изогнулись в презрительной ухмылке.

— Что ты такое несешь? — негромко ответила Нина, но щеки ее побелели, а чашка с кофе слишком громко звякнула о блюдце. Темные от еле сдерживаемого гнева глаза прожигали брата.

— Знаю я вас, женщины, все преподносите так, будто облагодетельствовать кого-то хотите, а сами втайне преследуете свои цели.

Нина открыла рот, но не успела ничего произнести — я опередил ее.

— Это я попросил Нину. Я хочу учиться.

Теперь Астафьев с непониманием уставился на меня.

— Чему? Сиськи бабам пришивать, чтоб мужиков легче цеплять было? Учись на экономиста, инженера. Ты знаешь, какие деньги 8 нефтегазовой отрасли крутятся? Да и работа нормальная, мужская. А не эта, тьфу Перекраивать бесящихся с жиру которые полагают, что после этого их жизнь изменится сказочным образом. Внутри надо меняться.

— Спасибо за мнение о моей профессии, — процедила Нина.

— Я хочу работать с лицами. Делать людей красивее, хотя бы внешне. Может, и внутри они станут чуточку лучше.

— Врешь как дышишь. Да еще так убедительно, — Лис покачал головой.

— Как-то вы говорили, что если бы Леша хотел учиться, ему бы стоило только попросить об этом. Сейчас я прошу

— Ладно, подумаем, — развивать тему о Лисе Астафьеву не хотелось.

Вечером, когда я мыл свою кружку склонившись над раковиной, в кухню вошел Астафьев. Встал сзади, слишком близко, чего после моего возвращения из дурки ни разу не позволял, а потом вдруг прижался ко мне всем телом и, дыша мне в шею перегаром, заплетающимся языком проговорил:

— Так ты точно учиться хочешь? Не из-за Нинки?

— Точно хочу, — ответил, стараясь удержать в дрожащих руках скользкую от пены кружку.

— Будет тебе учеба. — сказал и сразу же ушел.

— Попил кефирчика на ночь? — невесело усмехнулся Лис. — Намек усек? Стояк его почувствовал? И что ты будешь делать?

— Валить отсюда! — я наскоро ополоснул кружку, поставил на сушилку, вытер руки полотенцем, скомкал и, размахнувшись, швырнул его на стол.

На следующее утро, только дождавшись ухода Астафьева на работу, я поднялся на третий этаж. По плану мне нужно было найти в его кабинете мой паспорт и какую-нибудь наличность, а потом, напросившись к Нине якобы для того, чтобы развеять последние сомнения по поводу выбора профессии, улучить подходящее время и сбежать. Конечно, подставлять Нину не хотелось — это было по-свински, но подставлять свой зад Астафьеву хотелось еще меньше.

Лис смеялся надо мной:

— Неужели ты думаешь, что он хранит твой паспорт 8 ящике письменного стола, а не в сейфе с кодовым замком? Вот такой он дебил, да.

В глубине души я понимал, что Лис прав, но надежда робко теплилась в груди.

Кабинет был не заперт. Обернувшись перед тем. как толкнуть тяжелую дубовую дверь, я поспешно вошел. Я здесь был однажды. Казалось, с того момента ничего не изменилось. Оглядевшись, я оторопел, не зная с чего начать. Окинул беспомощным взглядом шкафы и полки, а потом принялся поочередно распахивать дверцы и выдвигать ящики, заглядывая вовнутрь. Ни моего паспорта, ни какого-нибудь намека на тайник или сейф. Я даже заглянул за тяжелую картину на стене, изображавшую корабль, попавший в бурю. Ничего. Я бросил взгляд на идеально чистый письменный стол, на котором стояло только массивное мраморное бюро с золотистым металлическим глобусом. Подергал ящики. Заперто. В сердцах от отчаяния ударил кулаком по столешнице и крутанул изо всех сил глобус. Выпуклые очертания континентов пронеслись перед глазами, сливаясь 8 одно пятно. Когда движение глобуса замедлилось, я заметил крошечный того же цвета цилиндрик на одном из материков. Я придвинулся поближе и присмотрелся. Цилиндрик находился у выгравированной надписи «Мадрид». Эта надпись была не единственной. Некоторые города были нанесены на этот необычный глобус и отмечены небольшими выпуклыми кружками с отверстиями в центре. Тогда я потянул за цилиндрик. Он подался и на деле оказался канцелярской кнопкой с длинной иглой. Я воткнул кнопку в ближайшее отверстие. Острие вошло легко. Бесцельно вытащил кнопку и снова воткнул 8 другое отверстие. Глупо. И глобус дурацкий. Для чего помечать города этой кнопкой? Чтоб помнить, куда отправишься 8 путешествие или 8 командировку? Или чтоб не забыть где находишься после перепоя? В Питере мы, в Питере. Я с идиотской улыбкой обозначил кнопкой кружок с витиеватой надписью «Санкт-Петербург». И тут раздался легкий щелчок, от которого я вздрогнул. В основании глобуса чуть приоткрылась передняя деревянная панель. Я поддел ее пальцем. Выдвинулся крошечный ящичек, на зеленом сукне которого лежала связка из трех ключиков.

— Три ключа, по числу ящиков стола, — подтвердил мою догадку Лис.

Мгновенно опустившись на корточки, я решил ее проверить. Со второй попытки верхний ящик открылся, но кроме бумаг с многозначными цифрами в нем ничего не было.

Зато во втором ящике на дне я обнаружил пухлый желтый конверт. Я бы не обратил на него внимания, если бы каким-то чудом в глаза не бросилась неприметная надпись, сделанная карандашом «Губанов Олег». Мои имя и фамилия.

Край конверта был взрезан. Когда я пытался вытащить бумаги, на пол выпал диск в прозрачном буклете, на котором черным маркером значилось «Видео все 4». Я убрал диск на стол и с бешено колотящимся сердцем стал рассматривать содержимое конверта. Несколько постановлений о привлечении в качестве подозреваемого, датированных разными годами, на неких Кравцова Н.В., Григорьева В.С., Хлебанова В.К., Пака Д.В. Фамилии ни о чем не говорили, и я понятия не имел, какое они

могут иметь ко мне отношение. Пробежавшись по тексту постановлений, понял только, что этих типов неоднократно подозревали то в изнасилованиях, то в совершении насильственных действий сексуального характера. Дальше шла тоненькая скрепленная степлером копия уголовного дела в отношении неустановленных лиц. Мое дело. Приостановленное в связи с тем, что лица, подлежащие привлечению, в качестве обвиняемых, так и не были установлены. Глухарь, если выразиться проще. Я не смог прочитать протоколы допроса свидетелей, хоть и прошло уже почти три года. Память живо зашвырнула меня в тот подвал, заставляя заново пережить страшную ночь. Листая дело, я наткнулся на цветные копии фотографий с места происшествия, с них будто веяло мертвенно-ледяным холодом. Игнорировать дрожь в руках становилось все сложнее. Пальцы не хотели слушаться. Листы норовили рассыпаться. Переждав несколько минут, я стал рассматривать бумаги дальше. С удивлением увидел копии рисунков, сделанных моей рукой. Кореец. Кучерявый. Васек. Колян. Что они здесь делают? А дальше шла толстая стопка фотографий. При взгляде на верхнюю, я почувствовал, как подступает тошнота. На ней был обнаженный мужчина, сидящий на стуле. Его пах представлял собой бесформенное кровавое месиво. По телу чернели кровоподтеки. Рука была вывернута под неестественным углом. Голова запрокинута назад. На следующей фотографии крупным планом было взято его изуродованное лицо. Я узнал Дэна Корейца.

Нетрудно было догадаться, что ожидало меня на остальных снимках. Остальные мужчины также были убиты. И перед смертью их изощренно пытали.

По щекам горячими дорожками потекли слезы. Мне не было их жаль. Теперь я точно знал, что за мной они никогда не придут. Мне больше нечего было бояться. Астафьев сделал то, с чем не справилось следствие. Нашел виновных и покарал их.

Не знаю, сколько времени прошло. Я сидел и, прижав к груди эти ужасные фотографии, плакал, до тех пор, пока на плечи не легли сухие горячие руки Виктора.