Клетка

Глава 24. Точка невозврата

Клац. Свет. Клац. Тьма. Клац. Свет. Клац. Тьма. Клац…

Щёлкает выключатель. Напряжение растёт. Лампочка-солнце. Щёлк. Тьма. Свет — видеть. Тьма — ослепнуть. Свет. Развидеть только свет. Кроме света, ничего. Тьма — снова ничего. Мужчина, женщина, голоса. Трам! Трам! Трам! Кричат. Без умолку. Снова и снова. Одно и то же. Без конца и начала. Молчите! Тишины! Тишины! Тишины! Заткнитесь! Но. Вновь. Убил. Наркоман. Знал? Знал! Виноват сам. Не помог. Мог? Мог. Мог! Не помог. Чудовище! Дура! Заберу Олега. Постель греть? Чем лучше меня? Бац! Ай! Отпусти, больно! Не смей никогда!

Было? Было. Может, было. Когда? Тогда. Когда — тогда?

Опять. Снова и снова. Голоса. Кричат.

Заткнитесь! Кричать. Перекричать. Заткнуть. Сил нет. Рта нет. Что есть?

Больше не щелкает. Голоса заткнулись. Веки поднимаются с трудом, будто свинцовые. После мелькания способность видеть кажется сверхспособностью. Очертания предметов дрожали словно в летнем мареве, расплывались. Взгляд сфокусировался на незатейливом пейзаже в светлой раме на оклеенной приятными голубыми обоями стене.

Сбоку судорожно вздохнули. Еле повернул голову. Мыщцы не желали слушаться.

— Нина? — язык еле ворочался в пересохшем рту. В горле саднило.

Она попыталась улыбнуться. Улыбка получилась слабой. Вымученной.

— Где Лис?

Нина открыла рот. Пару раз растерянно моргнула. Посмотрела куда-то вверх, ища поддержки. Только тогда я заметил, что над ней возвышается человек в белом халате. Сероглазый. Светловолосый. Бесстрастный.

— Его больше нет, — чужим, дрожащим голосом ответила и отвела глаза.

Я не почувствовал ничего. Только предательски затряслась нижняя губа. Воздух врывался в легкие с сипящими звуками.

Нина неуверенно продолжила:

— Я принесла тебе шарф. Единственное, что осталось. Остальные вещи сожгли.

Зашуршал пакет. Она осторожно положила свёрнутый шарф на подушку рядом со мной. Сквозь тошнотворно-сладкий цветочный запах кондиционера, которым пахло белоснежное бельё, еле уловимо почувствовалась мятная свежесть. Я прикоснулся к тёплому, мягкому шарфу щекой, уткнулся в него носом. Во рту стало солоно от слёз.

— Он бросил меня, Нина. Он врал мне.

— Олежка, милый. Я знаю, как ты ему был дорог.

— Ну да, ну да.

Нина колебалась. Закусила губу. Думала. Это была совсем другая Нина, незнакомая мне. Не волевая, уверенная в себе женщина, а абсолютно раздавленная, поникшая. Смертельно усталая. Смертельно бледная, с густой синевой под глазами.

— Я все знаю. Он оставил тебе записку перед тем… Неважно. Я нашла её в твоём ежедневнике. Никто, кроме меня, о ней не знает.

— Принесите её.

— Конечно. Как только тебе станет лучше. Три месяца ты смотришь в одну точку, не видя ничего вокруг. Обещаю, как только доктор разрешит, я отдам её тебе.

Я посмотрел на врача. Ждал какой-то подвох. Но он просто несколько раз кивнул головой, подтверждая правильность слов посетительницы.

— Для тебя главное — быстрее поправиться.

На миг я почувствовал лёд прикосновения её руки к своей. Нина резко поднялась и вышла. За ней выскользнул доктор.

Палата больше походила на гостиничный номер. У окна, завешенного бежевой римской шторой, стоял светлый стол с придвинутым к нему мягким стулом. Половину стены занимал шкаф, часть которого представляла собой открытые полки. На них пестрели твердыми корешками книги и декоративные безделушки. В углу под потолком таращила чёрный глаз камера. Я приметил ещё одну дверь. Мне кажется, предназначение помещения, находящегося за ней я угадал верно. Надеюсь, камеры там не будет. И так ощущение попадания в реалити-шоу. Я повел плечами, пытаясь приподняться. Лежать было неудобно. Спину ломило. Пошевелил руками. Они не хотели слушаться, будто окаменели. На внутренней стороне правой руки синели, зеленели и желтели синяки. Нарядно, ничего не скажешь.

Дверь скрипнула и отвлекла от изучения руки. То, что я увидел, было гораздо интереснее. Миловидная девушка в коротеньком розовом медицинском халатике пыталась пройти в дверь, не уронив тарелки и стакан с большого подноса. Когда ей это удалось, она, закусив губу, медленными шажками добралась до стола и, поставив на него поднос, с облегчением выдохнула. Заметив мой взгляд, она смутилась:

— Вы не подумайте ничего такого, у меня достаточно опыта. Вот только с подносами не очень везёт. Давайте помогу вам.

Она склонилась, поднимая подушку выше и довольно ловко помогая устроиться на ней.

— У нас сегодня суп-пюре, очень вкусный.

— Я не хочу. Спасибо.

Но она будто не слышала, придвинула к кровати стул и, взяв супницу и ложку, вознамерилась меня кормить.

— У вас могут сохраниться небольшие неприятные ощущения в горле после зонда.

— Я не хочу, сказал же.

— Доктор говорит, обязательно нужно, чтобы быстрее поправиться, — с мягкой улыбкой произнесла она и шёпотом добавила. — Пожалуйста, съешьте хоть немного, — многозначительно бросила беглый взгляд на камеру. — Меня лишат премии. Хоть пару ложечек.

Она замерла с набранной ложкой, и только грудь, туго обтянутая розовой тканью, размеренно вздымалась. Голубые глаза смотрели умоляюще. Выглядела она как ребёнок, упрашивающий родителей купить огромный воздушный шарик, да и пахла какими-то глупо-леденцовыми детскими духами. Пришлось смириться.

— Ладно. Пару ложек.

Она улыбнулась так, будто я ей только что сказал самую приятную вещь на свете, и поднесла ложку ко рту.

— В первое время давайте с моей помощью. Как только окрепнете, будете кушать сами.

Беловатая густая субстанция доверия не вызывала. Видимо, моё мнение явно отражалось на лице, и медсестра, или кем она там была, поспешно, будто боясь, что я откажусь, заверила:

— Он действительно вкусный. Грибной суп со сливками.

Я осторожно втянул губами тёплую гущу. Далеко не супер, но проглотить, не выплюнув, можно. Несколько ложек я осилил и откинулся на подушку, прикрыв глаза.

— Ну ещё немножечко. Нельзя же оставлять. Наши повара очень обидятся.

Ну конечно, обидятся.

— Можете сами доесть, чтоб не обижать их.

Приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на реакцию девушки. Ожидал увидеть смущение, но она так же по-доброму улыбалась

— Меня Даша зовут. Забыла представиться. Может, компотик?

— Компотик тоже можете выпить.

— Я пойду? Если что-то понадобится, на стене кнопка. Кто-нибудь из девочек сразу же прибежит. Я зайду чуть позже, занесу лекарства.

Даша поставила супницу на поднос и собралась уходить.

Я замялся, была бы Даша суровой старой грымзой, мне было бы легче озвучить просьбу.

— Постойте. А вы могли бы помочь мне дойти до той двери?

— Так я вам утку принесу! — с готовностью отозвалась она.

— Нет.

— Три месяца носила, вы вроде были не против, — пожала плечами она.

— Ох, ма! — я закрыл лицо ладонью.

— В этом нет ничего страшного. И вам не должно быть неудобно. Все нормально.

Ага, расскажи мне.

— Даша, помогите мне встать.

— Я не уверена, что у нас с вами что-то получится. Вам, конечно, все это время делали массаж, чтобы мыщцы не атрофировались, но не факт, что вы сможете подняться.

Все же она подошла, помогла откинуть в сторону лёгкое одеяло и спустить ноги на пол. Я искренне порадовался, что на мне оказалась одежда — серые домашние штаны. Иначе вышло бы неловко.

Ноги, правда, не хотели меня держать. Я заваливался на хрупкую Дашу, которой неведомым образом удавалось не уронить меня. Кое-как мы доковыляли до заветной двери. Проще было согласиться на утку и не мучить так ни себя, ни бедную девушку.

Даша открыла дверь и собиралась войти следом.

— Ну уж нет. Тут я сам справлюсь.

— Уверены? Если что-то не будет получаться, сразу зовите.

От Даши избавиться удалось, но камера неумолимо наблюдала за мной сверху.

— Додумались, где повесить, извращенцы.

Санузел был вполне приличный. Явно не трехкопеечный кафель, душевая. На полочке шампунь, зубная паста и запакованная щётка. На раковине дозатор с жидким мылом. Из зеркала на меня смотрел кто-то, кто мной не являлся, исхудавший, с отросшими засаленными волосами, запавшими глазами. Борода у меня не росла, хоть в этом мне повезло.

Обратный путь мы проделали гораздо быстрее.

— Чуть не забыла, — уже в дверях притормозила Даша, — если захотите, чтобы вам почитали, можете сказать мне или другой сиделке. У нас хорошая библиотека. А еще можно слушать музыку. Классика разрешена любая. Иная музыка по согласованию с лечащим врачом. Есть специальные записи для релаксации.

— А рисовать можно?

— Если доктор разрешит, — она ещё раз улыбнулась и вышла, а я остался наедине со своими мыслями.

Доктор моему желанию особо не противился, сказав, что если я обещаю не тыкать никому в глаз карандашом, то ближе к вечеру занесут всё необходимое. Ещё не стемнело, а на столе уже лежали коробка с карандашами и скетчбук. Несколько раз забегала Даша. То заботливо скармливала мне таблетки, то пыталась впихнуть в меня творожную «запеканочку с джемиком». На несколько ложек ей всё же удалось меня уговорить, а после я попросил подать альбом и простой карандаш. Она догадливо подала ещё и ластик. На её лице отобразилась короткая борьба между любопытством и чувством такта. Такт победил, и с некоторым сожалением девушка ушла.

Я вертел скетчбук в руках, не решаясь открыть и думая, какая странная эта больница. Весь персонал вышколенно-вежлив и даже заботлив. Кормят на убой. И как они считают, вкусно. Книжечки, статуэточки, картиночки. Как говорила Даша, есть библиотека, спортзал, бильярдная и бассейн. Здесь «прячутся от суеты» — так она и выразилась — довольно известные люди. Странно, почему эти «известные люди» не прячутся там, где стены с облупленной, грязной краской, где санитары выражением лиц больше похожи на тюремных надзирателей. Надо посоветовать. Туда суета не проникает. Там царит безысходность.

Глянцево-серая обложка скетчбука всё же откинулась в сторону, обнажив чистый желтоватый лист. Грифель вычерчивал бесцельные кривоватые линии. Рука мелко подрагивала, наверное, из-за лекарств. Шедевра сегодня не получится. Ну и пусть. Мне всё равно. Рядом со мной лежал шарф самого близкого мне человека, но внутри не болело, будто выстыло. Показалось, что я разом забыл всё, что к нему чувствовал. Вдруг я вот так забуду когда-нибудь даже его лицо, его улыбку, его смех. Вдруг у меня от него больше ничего не останется. Только сейчас я заметил, что, задумавшись, сгрыз до мяса ноготь на большом пальце. Зашипел, запоздало ощутив пульсирующую боль.

Через несколько часов борьбы с карандашом, упрямо выводящем неверные штрихи, на бумаге проявились знакомые черты. Насмешливые глаза, тонкий прямой нос, красиво очерченные губы, светлые пряди, спадающие на лоб. Провёл по лицу пальцами, цепляя расплывающиеся по листу неровные мокрые пятна… Скетчбук полетел в стену.

Постепенно силы возвращались ко мне. Теперь после прогулок в уборную и обратно мне не хотелось рухнуть на кровать и лежать без движения, восстанавливая дыхание. Комната перестала плыть и кружиться при каждом подъеме с постели. У меня даже получилось более или менее сносно искупаться. Даша предлагала помочь, но без особого энтузиазма. Видимо, сама чувствовала себя неловко. Но она честно отстояла под дверью, реагируя на каждый подозрительный звук, а у меня как назло всё падало из рук — то шампунь, то мыло, то лейка душа.

Высохшие волосы торчали и пушились. Даша предложила вызвать парикмахера.

— Я бы и сама могла попытаться вас подстричь, но боюсь, что будет только хуже. Нет, вы не подумайте, клиника ничего не берёт себе. Вы просто оплатите парикмахеру за стрижку и выезд.

— Даш, а кто оплачивает моё пребывание здесь? — я догадывался, просто хотелось услышать подтверждение.

— Несколько раз я видела здесь вашего отца. Поэтому логично предположить…

— Вот пусть и платит. Включайте в счёт стрижку.

Упоминание об «отце» полыхнуло по сердцу ненавистью. Хотелось бы забыть о нём навсегда. Я бы согласился вернуться в обычную дурку и каждый день видеть круглую, как блин, рожу Роди, только никогда, никогда не слышать больше об Астафьеве и не видеть его.

Руки вцепились в махровое полотенце, висевшее на шее. Зубы стиснулись до скрипа. Заметил распахнувшиеся глаза Даши, которая тут же выскользнула за дверь, а через пару минут забежали санитары. Болезненный укол в плечо. И только через какое-то время я смог разжать пальцы. Улегся, уткнулся носом в шарф, прижал его к себе и, наверное, уснул. Шарф спас меня. Тепло Лиса, которое он сохранил, уберегло меня от приступа безумия.

Не только шарф стал моим оберегом. Меня хранили изображения Лиса. Вскоре вся комната была завешана карандашными рисунками. Даша принесла двусторонний скотч, уже нарезанный на прямоугольники. Ножницы психу конечно же никто не доверил.

Я рисовал целыми днями. Сперва заклеил рисунками весь шкаф. Потом перешёл на стены. Мне никто не запрещал. Видимо, просто молча включили компенсацию за порчу стен в счёт. Даше нравились мои рисунки. Она внимательно рассматривала их, но вопросов не задавала. А если бы задала, то не знаю, хватило ли бы сил что-то ответить.

По вечерам либо Даша, либо Вера Семёновна читали мне книги. Я просил что угодно, только не классику. В школе она вызывала у меня уныние. Герои постоянно ныли, страдали, были чем-то недовольны, искали ответы на вечные вопросы «кто виноват?» и «что делать?». Нет, чтобы перестать копаться в себе и просто начать жить, наплевав на условности.

Поэтому с Дашей мы сошлись на фантастике, но Вера Семёновна, вторая сиделка, рыхлая, полная женщина, лет пятидесяти сдаваться не собиралась. В конце концов, смилостивилась и решила читать мне Майн Рида, которого в юности обожала. Но читала она настолько монотонно, что минут через пятнадцать я просто вырубался. Скорее всего, это была её тактика быстрее усыпить меня и сбежать по своим делам.

Когда я немного окреп, мы стали выходить гулять с Дашей или Верой Семёновной. Рядом с нами всегда ненавязчиво ошивался какой-нибудь санитар. Ну да, мало ли, вдруг надумаю сбежать, или что там ещё может прийти в голову психу.

Территория лечебницы больше напоминала небольшой ухоженный парк. По усыпанным палой листвой дорожкам неспешно прогуливались люди, кто в одиночку, кто в сопровождении соглядатаев. Кто-то расслабленно отдыхал на резных деревянных скамейках. Некоторые пациенты гуляли парами по аллеям, мило беседуя, или подкармливали птиц и белок, насыпая семечки и хлебные крошки в кормушки, висящие на деревьях. И никто не ходил здесь в одинаковых бушлатах и тем более не занимался трудотерапией. Листву убирали дворники, они же мели вымощенную красноватой плиткой площадку перед центральным входом в лечебницу и чистили старый серый фонтан.

Пару раз за всё время приходила Нина. Я заметил, как перекосилось её лицо, когда она увидела мои художества в первый раз. Но она быстро взяла себя в руки, похвалила рисунки и спросила не нужно ли мне чего — карандашей, красок. Она приносила фрукты, задавала общие вопросы, получала односложные ответы и быстренько убегала, будто бы боялась, что я спрошу её о главном.

Даша читала, когда дверь отворилась, и вошёл Астафьев. Без стука. Без спроса. Как к себе домой.

— Оставь нас, — бросил на ходу не успевшей что-либо сказать ему девушке.

Даша положила книгу на стол и молча вышла, а он придвинул освободившийся стул ближе к кровати и сел. Его лицо осунулось. Щёки впали. Кожа посерела. Блёкло-голубые глаза цепко ощупывали меня. Я схватился рукой за шарф, лежащий рядом. Так спокойнее. Жаль, нельзя как в детстве накрыться с головой одеялом и спрятаться от монстров. Такие монстры свободно разгуливают при свете дня, и одеяло от них не защитит.

Он ждал чего-то. А мне не хватало смелости сказать ему, чтоб убирался. Я опять проглотил язык. Мне казалось, что я с особой радостью выплюнул бы в его лицо все обвинения, что крутились в голове долгие месяцы. Но губы словно срослись, как в ужастиках. Удержался за малым не потрогать их, чтобы убедиться, что это лишь игра воображения.

Взгляд Астафьева мазнул по стене. Застыл на рисунках. Морщина на переносице стала ещё глубже. Уголок рта дёрнулся.

— Зачем ты изводишь себя? Его уже не вернуть, — голос звучал глухо, надтреснуто. — Мне казалось, что здесь хорошая клиника. Казалось. Поехали домой. Маша присмотрит за тобой.

— Эй! Не слушай его, — тихим шёпотом раздалось со стороны. Я удивлённо повернулся на звук.

Лис на портрете подмигнул мне. Я протёр глаза ладонью. Показалось.

— Он просто хочет опять разлучить нас. Никак не успокоится, — Лис с другого рисунка заговорщически улыбнулся мне. — Но тебя ведь не проведешь?

Я кивнул ему. Да, меня не проведёшь.

Словно порыв ветра пронесся по палате. Со всех рисунков шелестело в разнобой:

— Пусть уходит! Пусть уходит! Пусть уходит!

Я озирался по сторонам и не понимал, почему Астафьев не реагирует на происходящее. Будто не замечает ничего.

— Олежка, не молчи. Скажи мне что-нибудь, — его голос прозвучал встревоженно.

— Не молчи! Не молчи! Скажи, пусть уходит! — раздалось отовсюду. Громче. Настойчивее.

Рот широко открылся, повинуясь чужой воле. Я проверил, двигаются ли губы, сложил трубочкой, растянул в подобие улыбки, высунул язык. Подвигал челюстью из стороны в сторону. Вздрогнул, услышав голос. Мой и не мой одновременно. Голос говорил странные вещи, сам, без моего участия, а глаза Астафьева с каждым словом округлялись. Мне показалось, что они выкатятся из орбит, но не упадут на пол, а повиснут на металлических пружинках. А голос продолжал. Монотонно. Механически.

— Слон прыгает через черепаху. Черепаха прыгает через слона. Это чехарда. Чехарда — хорошая игра. Лучше играть в чехарду, чем в людей. Люди — плохие игрушки. Они легко ломаются. Но всегда можно купить новые. Правда? Главное, чтобы хватило денег.

— Я заберу тебя, Олежка, — Астафьев качал головой. Его глаза всё-таки не выпали, лишь увлажнились. — Я помогу тебе.

— Я не хочу. У меня есть слон и черепаха. Я буду прыгать вместе с ними. Ты не подходишь для чехарды. Нам хорошо без тебя. Ты сломал свои игрушки. Купи себе другие. Слона и черепаху я тебе не отдам.

— Я заберу тебя, — повторял он.

— Пусть уходит! Он не нужен нам! — гудели портреты.

Я зажал уши не в силах слышать это гул. Замотал головой и тоже закричал:

— Убирайся! Убирайся! Убирайся!

И меня привычно накрыла спасительная темнота.

Ноябрь и декабрь пролетели незаметно. На улицу я не выходил. Смотрел в окно на снег, и от этого болели глаза. Даша и Вера Семёновна так же читали мне. Только Даша часто захлопывала книгу и начинала рассказывать про своих парней. За это время успело смениться трое. Экскурс в историю предшествующих отношений она не проводила. Я предупредил, что из меня плохой советчик, поэтому её вопросы, как лучше поступить, либо оставались без ответа, либо она слышала «решай сама». Да и вряд ли она по-настоящему нуждалась в подсказках. Ей хотелось выговориться, поделиться, а мне было тяжело слушать тишину. Мои практически немые уши и её болтливый язык нашли друг друга. Мы даже перешли на «ты» и у нас возникло некое подобие дружбы.

Нина стала приходить чаще, каждые выходные. Она кусала губы и смотрела в окно. Мне было не о чем с ней говорить. Я отворачивался к стенке и гладил шарф. Посидев в молчании, она уходила. На столе оставались апельсины. Я всегда отдавал их Даше.

Днём три раза в неделю ко мне наведывалась психолог — женщина, похожая на сдобную булочку. Крупные родинки на шее и предплечьях напоминали изюм. А ещё мне казалось, что если ткнуть пальцем, на её молочно-белой коже появится глубокая ямка, которая в течение минуты исчезнет, как это происходило с бабушкиным сдобным тестом. Она что-то говорила мне, я что-то отвечал, но думал только об изюме и булках.

Новый год прошёл никак. Говорят, в столовой давали представление для тех немногих, кто остался в лечебнице. Я не захотел туда идти, хоть Даша и звала. Ей не повезло — дежурство выпало на новогоднюю ночь. Даша подарила мне небольшого пластмассового снеговичка, светящегося в темноте голубовато-фиолетовым, а я нарисовал ей открытку в ретро-стиле.

Мой уютный замкнутый мир из четырех человек — двух сиделок, лечащего врача и психолога, должен был перевернуться с ног на голову. С приходом весны врач всё чаще стал заговаривать о ремиссии, о том, что мне пора возвращаться к нормальной жизни. Пора домой. Я уже давно реагировал на такие слова спокойно, прекрасно осознавая, что до пенсии я здесь не просижу. Рано или поздно Астафьеву надоест платить. Бессмысленная трата денег, не приносящая никакой выгоды, разве только дающая иллюзию морального откупа.

На свежем весеннем воздухе и думалось легче. В этой тюрьме за высоким кирпичным забором, скрывающим здание от любопытных глаз, я чувствовал себя намного свободнее, чем у Астафьева. И чем более свободным я себя ощущал, тем острее обжигала сердце горечь неизбежности возвращения к нему. Последний разговор с Ниной расставил все точки там, где следовало. Она появилась на аллее совершенно неожиданно в лёгком синем плаще и свободно повязанном шёлковом розовом шарфе. Судя по тому, что она шла от лечебницы, ей сообщили, где меня искать. Первой её заметила Даша. Она перестала оживлённо болтать о своём новом женихе и внутренне подобралась. Поравнявшись с нашей скамейкой, Нина в присущей Астафьевым манере попросила Дашу оставить нас.

— К сожалению, отмолчаться сегодня не получится, — она присела рядом со мной. — Ты ведь понимаешь, о чём мы будем говорить.

Я пожал плечами.

— Прости меня.

— За что? За то, что не приехали?

Она сжала виски ладонями, запустив пальцы в волосы.

— За то, что я… За всё. Я думала, так будет лучше. Думала, что помогаю тебе, а на самом деле чуть не погубила. Я очень виновата перед тобой. Но не в том, в чём ты думаешь. У меня была операция. Как только я увидела пропущенные вызовы, я поняла, что случилось страшное, и сразу же примчалась к Виктору. Но было уже поздно.

— Смысл теперь говорить об этом?

— Я хочу, чтоб ты знал.

— Мне уже всё равно.

— Не будь хотя бы слишком строг к Вите. Ему было очень плохо. Он перенёс инфаркт. Его еле откачали.

— Жаль.

Она судорожно выдохнула.

— Я понимаю.

— Да ни черта вы не понимаете! Он убийца! Он знал, что Лис медленно умирает и позволял ему убивать себя. Хотя мог настоять на лечении. Но ему было плевать. Зачем ему Лис, когда в любой момент его можно заменить на кого-то другого?

— Откуда ты… — в глазах промелькнула растерянность.

— Знаю? Слышал. Только раньше мне казалось, что это просто сон. Повторяющийся каждую ночь.

— Пойми, каким бы он ни был человеком, он мой брат. И он тебя любит. Он очень страдает. Я не прошу тебя о взаимности. Я понимаю, что о ней не может быть и речи. Просто помоги ему скрасить его старость. Он очень болен. Любой сердечный приступ может стать последним. Подумай хотя бы о себе. Какие возможности откроются перед тобой. Ты сможешь стать, кем угодно! Он исполнит любое твоё желание, — Нина тихо всхлипывала и вытирала глаза подушечками пальцев.

— Единственное желание, которое у меня когда-либо было, теперь не исполнить никому. Мне интересно, что будет, если я откажусь. Меня снова отправят туда, откуда подобрали?

— Не знаю. Не думаю. Ты ведь официально его сын. Да и он не смог бы так поступить с тобой.

— Зачем тогда эти просьбы? Всё давно решено. Вам нужна покорность, добровольность. Чтобы я думал, что что-то может зависеть от меня, — я медленно похлопал в ладоши. — Ха-ха-ха. Как забавно!

— Зачем ты так? Ты стал таким…

— Каким?

Она покачала головой. Поставила на колени бежевую лаковую сумку. Щелкнул замочек, и в руках у меня оказался мой ежедневник.