Клетка

Глава 11. Родные и чужие

Рядом с бывшей девушкой присоседил тётку — родную сестру отца, лишившую меня жилья. Вот уж похожи. Одна высказала мне, какой я нищий и никчёмный, другая сделала меня нищим на самом деле.

Врач — женщина, выкормившая с рук в реанимации, была помещена рядом с бабушкой. Ей я был обязан тем, что выжил.

Олеся терпеливо ждала, а я вспоминал.

Когда я открыл глаза — в них нестерпимо бил свет. Тело ощущалось непривычно тяжёлым, особенно правая рука. Рай? Не похоже. В раю вряд ли бы мне поставили капельницу. Хотя кто знает, что в том раю на самом деле. Этот рай был похож на больничную палату. Только, кроме меня, там никого не было. Боли не чувствовал. Ничего не чувствовал, будто меня поглотила пустота. Вошла женщина в белом халате с выражением благодушного безразличия на лице. Без крыльев.

— А ты счастливчик, — обратилась она ко мне. — Если бы тебя не нашел дворник, мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

Через пару дней пришел человек в форме, задавал вопросы, кто я, что произошло, совсем как в сериалах про ментов, совал какие-то бумажки на подпись. Я отворачивался, прятал лицо в подушку и на все вопросы либо мычал, либо говорил, что ничего не помню, а в конце попросил оставить меня в покое. Он ушёл и больше не приходил.

С врачами так не получалось. Они всё равно по нескольку раз в день возникали у моей кровати. Переговаривались между собой. В их непонятной речи, я вычленил три слова: эндокардит, перитонит, сепсис. Глупые, непонятные слова. Наверное, название каких-то болезней. Какая теперь разница? Мне было безразлично.

Я бы так и лежал без мыслей, без эмоций, отгородившись от всего мира плотно закрытыми шторами век, позволяя совершать медикам манипуляции со своим телом. Но не помню точно, в какой момент в голове появились голоса. Они звали меня, уговаривали всё закончить. Иногда молотили внутри черепа своими скрюченными когтистыми пальцами, пытаясь вырваться наружу, и мне казалось, что кости вот-вот треснут. Сердце тогда превращалось в пылающий уголь, и мне хотелось разодрать голыми руками грудную клетку и вырвать его, чтоб не мучиться.

Голоса шептали. Голоса кричали. Я затыкал уши, но это не помогало.

«Жаль, не сдох! Никогда не поздно это исправить! Сдохни! Сдохни!»

«Ты теперь никому не нужен! Даже бабка о тебе забыла! Зачем ей такой позор? Как она будет смотреть в глаза соседям? Все будут смотреть на неё и тыкать пальцами, перешептываясь за спиной. А в лицо будут выражать фальшивое сочувствие. Ей проще сделать вид, что тебя никогда не было».

— Заткнитесь, заткнитесь уже, — шептал беззвучно запекшимися губами, — бабушка меня любит. Она придёт. Она не бросит меня!

«Жди, жди! — хохотали голоса. — А лучше бы подумал, зачем портить жизнь родным? Ты мерзкий, ты грязный. Глеб, если узнает, ближе чем на метр к тебе не подойдёт. Ему будет противно с тобой здороваться. А он обязательно узнает. И Настя. Все узнают. Вся школа».

«Любой нормальный человек, если бы с ним сотворили то же, что с тобой, нашёл бы в себе мужество всё закончить, оборвав жизнь. Это не сложно. Ты просто трус! Вырви капельницу, вырви! Покажи, что не слабак».

Когда голоса внезапно замолкали, ощущалось странное оцепенение. Я смотрел в потолок и не мог пошевелиться. Может, голоса правы?. Лежать, не двигаясь, не думая, не существуя. Не чувствуя боли, не вспоминая, не терзаясь. Не боясь уснуть. Не боясь проснуться от собственного крика. Не вздрагивая от каждого шороха, холодея от мысли, что пришли крысы. От себя не убежишь. Прошлое не изменишь, а настоящее принять не смогу. Врачи зашили тело, а кто зашьёт разодранную душу? Но бабушка не переживёт, если меня не станет. Ради бабушки нужно научиться не слушать их.

А бабушка всё не приходила, но с недавнего времени стала заглядывать женщина. Сухонькая, пожилая в белом халате. Сначала бегло спрашивала, как себя чувствую. Потом стала присаживаться у койки, сжимая мою ладонь морщинистой рукой. Приносила мне соки, детские, в маленьких коробочках, и поила через трубочку. Я отворачивался и плотно сжимал губы. Голоса кричали и шипели на неё, пытаясь прогнать. Но она их не слышала, а на моё сопротивление отвечала уговорами и лаской. Если не получалось накормить меня, просто опускалась на стул и сидела рядом, а когда думала, что я на неё не смотрю, украдкой смаргивала слёзы. Есть действительно не хотелось, но я делал пару глотков только для того, чтобы не обижать её.

— Зачем вам это? — как-то спросил у неё. — Не боитесь, что вас отругают или уволят, за то, что не работаете, а сидите у меня?

— Зайка, сейчас ты моя работа. А уволить, я и сама могу, кого хочешь, — как-то странно улыбнулась она.

Тогда я решил, что она раздатчица в столовой, которую заставили меня насильно кормить. Позже я спрашивал у медсестры про неё. Мне бы не хотелось, чтобы ту женщину уволили. Ничего, что у неё не всё в порядке с головой, зато она добрая. Медсестра расхохоталась:

— Ты хоть Марии Семёновне это не скажи, мальчик. Это наш главврач.

— Добрых главврачей не бывает. — промямлил я, а медсестра перестала смеяться.

Мария Семёновна постепенно перешла к усилению питания. Теперь она кормила меня детскими пюре в стеклянных баночках. Она заговаривала мне зубы, рассказывая всякие истории, попутно просовывая ложечку в рот. А потом хвалила за каждую съеденную. Как малыша какого-то. Хотелось воспротивиться, но она была так искренна в своей заботе, что мне было неловко её отталкивать. Как-то она принесла связку бананов, огромных, ярко-жёлтых. Она почистила один до половины и поднесла к губам:

— Ну же, будь умничкой, открой ротик.

Я смотрел на банан, а видел совсем не его. Её фраза прозвучала искаженно, голосом Корейца. Почувствовал вдруг, что кислород в лёгких закончился. Чтобы не задохнуться, хотелось сделать глубокий вдох ртом, но губы словно спаялись. Поэтому часто засопел носом, судорожно втягивая воздух. Из глаз потекли слёзы, обжигающие, злые. Она не могла понять, что не так, спрашивала, а я мотал головой из стороны в сторону и мычал. Потом догадалась, на секунду прикрыла ладонью рот и принялась меня успокаивать, гладя по волосам, размазывая слёзы ладонями по щекам.

— Солнышко, прости меня. Даже не могла о таком подумать. Прости, прости.

Она засунула бананы в пакет и сидела со мной, пока не затих.

Даже после того, как меня перевели из реанимации в кардиологию, она не перестала навещать. Не веря моим словам о том, что я хорошо питаюсь в столовой, заставляла меня есть при ней то, что приносила с собой.

Но Мария Семёновна не была единственным посетителем. Пару раз приходила тётушка Вера, сестра моего отца. Несмотря на то, что была младшей в семье, она выглядела лет на пятьдесят. Её испитое лицо было жёлтым и морщинистым. Маленькие, бегающие бледно-серые глазки цепко следили за мной из-под нависших, припухших век. Она покачивала головой, приговаривая «горе-то, горе», заламывала сокрушённо руки. Говорила, что не оставит меня, теперь, когда она осталась единственной родственницей.

— У меня есть бабушка, — возразил я.

— Так ты не знаешь? Нет её уже, — она громко всхлипнула, вытерев не выступившую слезинку кончиком чёрного платка, повязанного на голове. Только теперь я обратил на него внимание. Но стоял, качая головой, не веря ей.

— Она в розыск подала, когда ты не вернулся. В милиции ей всё сказали. А на остановке сердце схватило. Инфаркт. В больнице два дня пролежала и умерла. Похоронили. Скромненько, но сам знаешь, у нас с деньгами туго, а на похороны она не откладывала, всё на тебя тратила.

Мир покачнулся, стены задрожали и стали стремительно приближаться ко мне. «Её больше нет» — эхом отдавало в ушах. А потом на меня всей своей тяжестью обрушился потолок, погребая под собой то единственное, что меня здесь удерживало.

Когда пришёл в себя, понял, что лежу на койке в палате. Рядом со мной, отодвинув одеяло, сидела Марина Семёновна.

— Её больше нет, — еле слышно прошептал я, привставая в кровати и чувствуя, что глаза защипало от слёз. Она ничего не ответила. Просто порывисто прижала меня к груди. И тогда я уже не смог сдержать рыдания. А она просто гладила меня по дрожащей спине и плечам.

Во второй раз тётя Вера пришла недели через две. В руках она держала пакет с апельсинами.

— Олежка, я не хочу, чтобы между нами было недопонимание, — она на несколько секунд замялась. — Ты всегда будешь частью нашей семьи и всегда можешь рассчитывать на нашу помощь. Не хочу, чтобы ты остался на меня в обиде. Квартиру бабушкину мы продаём. Сенечке нужно расширяться, у него скоро ребёночек будет. Так что, я вот-вот бабушкой стану. Нотариус сказала, что нужно подождать, чтобы оформить документы. Ну, так же будет правильно, сам как думаешь? У тебя в деревне дом есть. Много ли тебе надо, одному? А у Сенечки семья. Тем более в деревне тебе будет лучше. Там людей поменьше, тебе поспокойнее будет. Но знай, мы денежкой тебе всегда поможем, только попроси. Мы же родня, как никак. Я вот всё хлопочу сейчас, бегаю, в клинику тебя оформляю.

— Какую клинику? — из-за успокоительных я соображал вяло.

— Как какую? Психиатрическую. У тебя же травма. Извини меня, но после такого никто в своём уме не останется. Ты апельсинки бери. Витаминчики всё-таки.

Пакет, принятый из её рук, полетел в стену. Я же, оказывается, псих, мне можно. Молча развернулся и пошёл в палату, а на полу в коридоре так и остались лежать раскатившиеся в разные стороны яркие солнечные фрукты.