Призрак Сомерсет-Парка

Глава 48

Позже я проснулась на удивление отдохнувшей и воодушевленной. Сеанс должен был состояться через два дня, и пусть я так и не решила, на кого же указать, отчаиваться не стала. Хотя миссис Донован не сможет присутствовать лично, из нее можно сотворить превосходного козла отпущения. Я помнила, как она, рыдая, призналась, будто спасла ребенка.

Но чей это был ребенок? Я прогнала воспоминания прочь. Знать всю правду – не обязательное условие успешного проведения сеанса.

Зевая, я начала готовиться к выходу. Одевшись, уселась перед трюмо, чтобы уложить волосы. Ящик казался до нелепости пустым всего лишь с одной коробкой шпилек, немногими одежками и моими починенными перчатками. Я погладила искусную строчку миссис Донован. Рана у нее на голове была такой странной формы… Что за орудие могло оставить подобную отметину?

И тут меня вдруг осенило. Я снова воззрилась на ящик. А ведь он достаточно большой, раз здесь помещалась завернутая в нижние юбки диадема. А ящик в трюмо Одры был столь неглубок, что плоская красная коробочка в него едва входила. В остальном эти два предмета мебели казались совершенно одинаковыми.

Я вспомнила рисунок с изображением моей матери в Париже – ту самую картину, которую я нашла в секретном отделении ее шкатулки с драгоценностями. Правда оглушила, словно фараон вышиб из меня дух. Я перевела взгляд на ключ, который прошлой ночью оставила на подоконнике. Стоит нанести еще один визит в комнату Одры.

Я осмелилась пройти по коридору, спрятав ключ у себя в рукаве. Никого не было видно. Подойдя к двери, я выудила ключ и сунула его в замок плавным движением, будто скользила в танце. Ручка легко, без сопротивления, повернулась, я шагнула в комнату Одры и заперла за собой быстрее, чем Джозеф слопал бы булочку целиком.

Я направилась прямиком к трюмо и выдвинула верхний ящик до конца. Я знала: слишком мелок он не без причины. Кончиками пальцев я вела по внутренним стенкам, пока не нащупала выпуклость на задней стороне. Я потянула за нее, и дно приподнялось, открывая доступ к отделению внизу.

– Так-то! – победно прошептала я.

В тайнике не было ничего, кроме маленькой книжицы в кожаном переплете. Сердце бешено забилось. Как и в случае со школьной медалью мистера Хартфорда, никто не станет прятать не имеющий никакого значения предмет – даже если он представляет ценность лишь для хозяина. Я прочла первые строки, и во мне затеплилась надежда.

Дружочек,

с тяжелым сердцем я обращаюсь к этим страницам. Этот дневник – последний подарок матери, и я изолью на каждый лист все свои сокровенные желания, ведь она хотела, чтобы я жила полной жизнью, которой не было у нее.

Я задрожала всем телом. В тайнике оказались не бумаги, подтверждающие притязания Уильяма на Сомерсет, как он того желал.

Это был дневник. Дневник Одры.

Хотя давно перевалило за полдень, в комнате было слишком темно, чтобы читать тайные дневники и послания, в них спрятанные, так что я взяла все канделябры и устроилась в одном из кресел. Подняла взгляд на большой портрет матери Одры. Собачка с сочувствием смотрела на меня.

– Ты ведь все время знала, верно? – прошептала я ей.

На следующей странице тем же изящным почерком описывался новый день. Окунувшись в дневник, я оказалась среди образов и звуков имения, не погруженного в скорбь, а полного смеха Одры и ее жизнерадостности. Даже когда будущее Сомерсет-Парка было туманным, Одра представала на этих страницах, преисполненная девичьего восторга.

Прежде мое мнение о ней зиждилось на рассказах тех, кто ее знал. Но читая дневник, я сумела лучше понять ее характер, возможно, познакомиться с подлинной Одрой. Казалось, будто у нас есть общий секрет. Замогильная близость.

Я прочла множество записей; в основном в них говорилось о повседневной жизни Сомерсета, о растущем любопытстве Одры к Уильяму, о том, как она стала задумываться, отчего ее отец обращается с Уильямом как-то иначе. Я припомнила слова бабули Лил, которая упоминала, будто кузнец умер по дороге в Сомерсет. Неужели отец Одры в этом виноват? По спине пробежал холодок.

Также было ясно, что поначалу Одра писала лишь эпизодически. На нескольких страницах я успела прочесть записи за пару лет. Когда я наконец дошла до заметки с датой чуть больше года назад, сердце мое заколотилось. И я оказалась не готова узнать такое. Даже если бы эту комнату охватило пламя и сюда ворвалась миссис Донован, я бы не подняла взгляда от дневника. Я с жадностью перелистывала страницы, останавливаясь лишь для того, чтобы менять свечи, сгоравшие одна за другой.

Меня охватило чувство непонятной печали. Прежде я думала, будто Одра, по сравнению со мной, избалованная девчонка, которая живет в роскоши, – но ее дневник доказал мне, что я ошибалась. При всем своем богатстве Одра была себе вовсе не хозяйка, еще меньше, чем я, и она была столь же уязвима перед жестокостью мужского мира.

Жаль, что мне не довелось с ней познакомиться. Громыхнул гром, эхом отдаваясь в оконном стекле, и я отвлеклась от грустных мыслей.

И снова вернулась к дневнику. Последнюю запись она сделала в ночь накануне венчания. Книга так сильно дрожала у меня в руках, что я едва ее не уронила. Наконец-то! Я выясню, что же случилось с Одрой на самом деле.

Дружочек,

это последняя и самая нелегкая запись, которую я делаю перед отъездом из Сомерсета.

Уильям только что покинул мою комнату, а я вся дрожу и совершенно раздавлена. Все не так, как я думала. Он принес мне чай от миссис Донован. И хоть моя дверь была заперта, он отпер ее ключом и вошел, застав меня полураздетой. Я схватила халат и закричала на него, пытаясь прогнать.

Он не обратил внимания на мои мольбы и поставил поднос, а сам со всеми удобствами устроился в кресле. От него несло вином. Уильям вручил мне конверт и сообщил: чтобы спасти поместье, мне больше нет нужды выходить за мистера Пембертона. Он сказал, именно этим занимался мой отец несколько лет. А после его смерти Уильям сам взялся за дело.

Вот почему он постоянно был в разъездах. Он не пропадал в Рэндейле, разгуливая по пабам, а посещал различные церкви на севере. И вот сегодня наконец добился того, что они с моим отцом искали.

И хоть я злилась на Уильяма за то, что он вот так вломился ко мне в комнату, я решила его выслушать. Если существует способ выйти за моего возлюбленного и сохранить Сомерсет, я должна об этом узнать.

Мои руки дрожали, когда я читала пожелтевшую бумагу. Это была запись из церковного реестра маленького прихода на севере. Там говорилось, что за год до свадьбы с моей матерью отец женился на другой женщине! Уильям справлялся в каждом приходе в близлежащих графствах и наконец отыскал нужный.

Я сказала ему: невозможно, чтобы это была правда. Как это вернет мне Сомерсет?

А он мне поведал ужаснейшую историю.

Отец полюбил служанку, и та понесла. Они сбежали и тайно обвенчались. Когда молодые вернулись в Сомерсет, дед пришел в ярость и объявил, что брак недействителен. Отец уже давно был помолвлен с моей матерью; их свадьба должна была состояться следующим летом.

Дед хорошо заплатил служанке за молчание и приказал убираться прочь. Но у нее не было ни единого шанса. В тот же день другая служанка нашла ее в винном погребе, воющей от боли, ведь у нее начались роды. Тем ребенком, как сообщил мне Уильям, и был он сам.

Документ доказывал, что Уильям законнорожденный. Он – истинный Линвуд и наследник Сомерсета.

Я была так ошеломлена, что едва дышала. А потом поняла, что все это означает для нас. Если Уильям становится по закону графом Чедвиком, у мистера Пембертона не будет прав на Сомерсет. Мне не нужно бежать! Я могу выйти за своего настоящего возлюбленного.

От облегчения я разразилась слезами и упала в распростертые объятия Уильяма.

Он поцеловал меня в макушку и прошептал, что всегда будет обо мне заботиться. Я была так счастлива, Дружочек. Казалось, ничто не может испортить столь прекрасный миг.

А потом Уильям снова поцеловал меня – в щеку. И не сразу отнял губы. Все тут же стало неправильным и опасным. Я отодвинулась, пытаясь понять, что написано у него на лице. В его глазах горела столь яростная решимость, что я испугалась. Он сказал, Сомерсет станет нашим, а мы наконец будем вместе – тайно любить друг друга в его стенах.

Для меня подобный исход немыслим.

Однажды мне чудилось, я питаю к Уильяму романтическое влечение. Но теперь я знаю, что такое истинная любовь. И… ведь он мой сводный брат! Как он может даже помышлять о подобном союзе? Какая разница, сумеем ли мы сохранить это в тайне? Я ведь знаю правду. От одной мысли об этом я делаюсь больной.

Ноги подкосились, и я упала на колени. Уильям отнес меня в постель. Он нежно убрал с моего лица волосы, а я замерла неподвижно. Он сказал, что все это время ему было больно – хранить секреты, наблюдать, как я страдаю, готовясь выйти за мистера Пембертона. Но он не желал разрушать мое будущее, так что, если бы доказательства не были бы найдены, я могла бы остаться главой Сомерсета.

И тут он поделился со мной последней тайной. Уильям сказал, что моя мать узнала о его рождении и запретила отцу спасать его из приюта. И лишь после ее смерти отец позволил миссис Донован забрать ребенка у кузнеца. Но Саттерли не захотел так просто отдавать Уильяма и потребовал за него плату. Уильям сказал, что отец ни разу ему не признался, однако незавидный конец мистера Саттерли наступил в тот самый день, когда кузнец намеревался отправиться в Сомерсет потребовать возмещения.

Как ужасно бы это ни звучало, я костьми чувствую – он говорит правду. Я всегда догадывалась: у миссис Донован и Уильяма есть какая-то общая тайна. Я спросила его, знает ли она, кто он такой.

Он кивнул: как выяснилось, миссис Донован и была той самой служанкой, что помогла ему появиться на свет. И дабы уберечь младенца от дедушкиного гнева, она отнесла его в церковь по соседству. Когда миссис Донован вернулась, его матери уже не было. Больше о ней никто никогда не слышал.

Потом Уильям спросил, когда я сообщу мистеру Пембертону, что свадьба не состоится. И погладил тыльной стороной кисти мою щеку. Яснее и не скажешь, Дружочек.

Я ответила, что никогда с ним не буду.

Он начал плакать. Склонил голову ко мне на колени и принялся умолять меня попытаться его понять. Он, мол, знает, что это неправильно, но не может противиться порывам сердца, которое обожало меня все эти годы. Это невозможно – так он сказал. Он всегда будет любить меня больше всего на свете. Это была сущая пытка – сдерживаться, а после смотреть, как мистер Пембертон является в Сомерсет и забирает все, что по праву принадлежит Уильяму… включая меня.

Во мне тут же вспыхнула ярость такой силы, какой я в себе и не подозревала. Расцарапав ему лицо, я вырвалась из его объятий, но он схватил меня за подол халата, я упала и сильно ударилась об пол. У меня тут же спазмом свело живот. Я закричала.

Уильям присел рядом со мной, но я вновь его оттолкнула. Я кричала, что ненавижу его и мечтаю, чтобы он никогда не появлялся в Сомерсете.

В тот миг он был так похож на юношу, с которым я познакомилась, когда он впервые здесь появился, – исхудавшего, сомневающегося, тут ли его место. Он коснулся красных отметин, что я оставила у него на лице, и сказал, мол, я пожалею, если выйду за мистера Пембертона. И пообещал мне две вещи: первое – сразу после моей свадьбы он покинет Сомерсет и больше не вернется, и второе, что последним словом, которое произнесут его уста перед смертью, будет мое имя. Затем он удалился, тихо притворив за собой дверь.

Я уселась на пол, чтобы дождаться, пока успокоится в животе. И тут я увидела тень, что двигалась под дверью. Я распахнула ее, намереваясь закричать, но это оказалась миссис Донован. Заметив мое душевное смятение, она пообещала всю ночь оставаться за моей дверью, дабы уберечь меня от нового вторжения. Но я не поверила ее словам. Она все знала об Уильяме! Она, должно быть, сама и вручила ему ключ от моей комнаты.

Пожелтевший лист бумаги лежал позабытым у меня на ковре. Я подняла его и прочла снова. Все казалось подлинным. Да, я покину Сомерсет, и все же он навсегда останется моим домом. Пускай лучше за ним присматривает бесчувственный мистер Пембертон, а не Уильям.

Я разорвала документ на мелкие клочья, затем поднесла каждый к пламени свечи и принялась смотреть, как они сгорают дотла. Я вовсе не испытываю раскаяния за отнятое у Уильяма. Это будет моим последним знаком любви к Сомерсет-Парку.