Дело смерти

ГЛАВА 5

— Простите, — торопливо говорю я, врезаясь в грудь доктора Кинкейда. Он сложен, как каменная стена, но всё же делает несколько шагов назад, и его поразительные глаза на мгновение расширяются.

— Извиняюсь, — произносит он, и от его голоса по моему позвоночнику пробегает дрожь. Я всегда была падка на голос. Если у мужчины низкий, хрипловатый тембр, чуть грубый, чуть тягучий, — у меня подкашиваются колени. А если к этому добавляются мускулистые предплечья и сильные руки, то это для Сидни — святая сексуальная троица.

Мой взгляд падает на его руки, сжимающиеся и разжимающиеся в кулаки так, что это невольно напоминает мне знаменитый кадр с мистером Дарси из «Гордости и предубеждения». Определённо подходит под описание, хотя под чёрным шерстяным пальто, куда более уместным в зимний холод, чем в тёплый вечер, я не могу разглядеть его предплечья. Два из трёх — тоже неплохо, хотя, судя по ширине плеч, я готова поспорить, что его предплечья заслужили бы полный комплект.

«Хватит», — одёргиваю я себя. — «Последнее, что тебе сейчас нужно, — похотливые мысли к собственному профессору и психологу».

Старые привычки умирают тяжело.

— Если позволите, — произносит он, всё ещё держась на расстоянии и указывая на дверь, которая успела закрыться. Похоже, тот хочет избежать неловкого общения, и я понимаю, что, наверное, таращусь на него, как влюблённая дурочка.

Но, обойдя меня, он на мгновение встречается со мной взглядом — и я клянусь, мир замирает. Туман словно окутывает нас, отсекая редкие крики воронов и протяжного, печального свиста дрозда, пока не остаётся только тишина. Его тёмные, низко опущенные брови отбрасывают тень на глаза, а радужка — призрачный оттенок серого, в точности как туман. Взгляд его невыносимо яркий, электрический, пронизывает до самой души, будто он видит меня всю.

И то, что он видит, пугает его.

Настолько, что быстро отводит взгляд.

— Я Сидни Деник, — выпаливаю я, не желая, чтобы он просто ушёл и чтобы мой будущий психотерапевт составил поспешное мнение. — Я учусь в вашем классе, — добавляю, и тут же внутренне морщусь: конечно, я учусь в его классе. Здесь все учатся.

Он замирает, длинные пальцы обхватывают дверную ручку. Потом кивает, облизывает губы, колеблется. Затем на миг закрывает глаза и поворачивается ко мне.

Он снова смотрит прямо, и теперь в его взгляде меньше напряжения. По-прежнему хранит в себе какую-то необъяснимую отстраненность, но суровость сменилась мягкостью. Морщинки в уголках глаз выдают его возраст — около сорока.

Он вытирает ладонь о пальто.

— Простите. Руки чистые, но пахнут соляркой. — Он пожимает мою руку крепко и твердо, его ладонь теплая, и от прикосновения будто разряд пробегает от его кожи к моей. Не так, чтобы ударить, но достаточно, чтобы вспыхнули нервные окончания и по спине разбежались искры. Он держит мою руку дольше, чем это уместно, и чем дольше держит, тем глубже становится его взгляд, пока я не ощущаю, как он начинает расплетать во мне что-то, чего я расплетать не хочу.

Он тяжело сглатывает, губы сжимаются в жёсткую линию, и он отворачивается, отпуская мою руку. Опять нервно шевелит пальцами у бедра.

— Уэс Кинкейд, — говорит он, прочищая горло.

— Мне звать вас профессор Кинкейд или доктор Кинкейд? — удаётся спросить мне.

— Как угодно, — отвечает он, голос становится ещё более хриплым. Он снова прочищает горло. — Вы предпочитаете Сидни или Сид?

— Как угодно, — повторяю я. — Думаю, буду звать вас просто Кинкейд.

Он мягко, искренне улыбается, будто я его позабавила. Глаза светлеют, лицо слишком красивое, черт его побери.

— Тогда буду звать вас Сидни, если не скажете иначе.

— Друзья зовут меня Сид, — говорю я с намёком. — Не знаю, будем ли мы друзьями.

Я понимаю, что флиртую, и не должна, совсем не должна, но он, похоже, не смущён.

— Поживём — увидим, — произносит он. — Только не опоздайте завтра на занятия. — Его лицо принимает суровое выражение, которое у него получается на удивление хорошо, но я понимаю, что это в шутку.

— Не опоздаю, — отвечаю я. Он кивает и исчезает в здании.

Я стою ещё мгновение перед закрытой дверью, ощущая странное отчуждение. Туман вокруг, кажется, начинает рассеиваться под солёным бризом, свет становится ярче. Я подношу руку к носу. Она и правда слегка пахнет соляркой, но еще чувствую табак. Наверное, он курит.

В любом случае, это не так уж противно. Я держу руку у лица, пока иду к главному корпусу. Этот запах навевает смутное воспоминание, что-то из детства, что-то тёплое. Моя бабушка годами выкуривала легкие «Мальборо», а отец всегда пах соляркой своих рыбацких лодок.

От этого воспоминания грудь сжимает боль. Горе странная штука. Оно живёт рядом с тобой — то тихо, то внезапно прорывается сквозь случайную мысль, воспоминание или запах, словно кулак пронзает сердце, заставляя пережить всё заново. Я часто думаю о горе как о бесконечном цикле, змее скорби, пожирающей собственный хвост.

Отец умер три года назад, и теперь я могу вспоминать его без слёз почти каждый день. Мы никогда не были особенно близки — он редко бывал дома, — но у нас всё же были хорошие отношения. Мы были как корабли, расходящиеся в ночи, и, учитывая его занятие, — в буквальном смысле. Иногда мне кажется, что моя склонность забывать что-то, если этого нет рядом, — та самая «проблема с постоянством объекта»¹³ — спасает меня от безумия и горя. Это один из немногих подарков, что даёт мне СДВГ. Второй — способность уходить в гиперфокус и одержимость тем, что я люблю, что и делает мои оценки отличными — но только по предметам, которые мне нравятся. (Поэтому тот курс по математическому анализу был сущим адом).

Глухое воркование ворона заставляет меня поднять взгляд. Он сидит на верхушке тотемного столба впереди. Я прошла мимо корпуса и даже не заметила.

Инстинктивно тянусь в карман куртки за телефоном, чтобы сделать фото: ведь на верхушке тотема тоже ворон, и на фоне тумана это было бы потрясающе. Но пальцы нащупывают пустоту — я вспоминаю, что телефона у меня нет, и ещё долго не будет. Мысль вызывает нервное напряжение, словно у меня отняли конечность. Но я снова напоминаю себе, что так будет лучше.

Достаю из кармана часы. До начала ужина ещё сорок пять минут. Могу пойти в комнату и распаковать вещи, но это кажется слишком утомительным. Могу подождать в столовой, но приходить так рано и сидеть одной не хочется.

Я решаю прогуляться к беседке, идя по каменной дорожке, что извивается между зарослями салала. Мокрые, плотные листья скользят по моим ногам, оставляя влажные следы на джинсах.

Маленький полуостров, на котором стоит беседка, безлесен, здесь лишь скалистые выступы и мох, и отсюда открывается прекрасный вид на залив — по крайней мере, в ясную погоду. Сейчас же я вижу только причал и плотное покрывало тумана. Где-то там, за ним, простирается дикий Северный Тихий океан, где рифы, скалы и крошечные островки гасят его мощь, пока до залива докатываются лишь мягкие волны. Здесь тихо, спокойно. Я усаживаюсь на столешницу деревянного стола для пикника и пытаюсь сделать несколько глубоких вдохов. Слышу крик белоголового орлана, но всё остальное остается призрачным.

Говорю себе, что иногда грустить — нормально. Что сделанного не вернуть. Что, как бы ни сложилось, даже если завтра утром выяснится, что я потеряла стипендию и меня отправят домой, то справлюсь.

«И где теперь мой дом?» — думаю я, чувствуя поднимающуюся тревогу. У меня больше нет дома. Я сдала ключи. Не смогу жить в кампусе. Придётся искать работу, когда вернусь, но пока не найду — останусь без крыши. Жить в районе залива я уже не смогу — слишком дорого. Куда мне тогда податься?

Чёрт, я в полной заднице.

Провожу пальцами по старым доскам стола, по вырезанным и процарапанным надписям.

Э.ДЖ+М.П

Ник пахнет, как серфер.

Мартин любит Эми.

Не ешь тех, кто ходит. Не ешь тех, кто говорит.

Джессика…

И дальше кто-то что-то написал, но зачеркнул.

Не доверяй никому.

Они все тебе лгут.

Я замираю на этой надписи и тут слышу шорох в кустах за спиной.

Оборачиваюсь и вижу вспышку пастельно-розового хиджаба и дружелюбное, улыбающееся лицо.

Сердце подскакивает.

Амани?

— Пошли, Сид! — кричит Амани, маша рукой. — Опоздаешь на ужин! — и тут же скрывается в кустах.

— Подожди! — кричу я, поднимаюсь и выбегаю из беседки. — Амани!

Я едва не поскальзываюсь на мху, но удерживаюсь и бегу по тропинке, пытаясь догнать её. Но она невероятно быстра.

Когда главный корпус уже виден, её и след простыл.

— Амани! — снова кричу я, оглядываясь и вижу только Лорен, Мунавара и ещё одного парня, выходящих из здания.

— Эй, тубистка! — приветствует меня Мунавар.

Подбегаю к ним.

— Вы не видели Амани?

Лорен хмурится:

— Кого?

— Амани, — говорю я, окидывая взглядом территорию. — В розовом хиджабе. Её не было на занятии, но она летела со мной на самолёте.

Лорен качает головой:

— Нет, такую здесь не видела. Готова к ужину?

— Наверное, — отвечаю я с неохотой. Амани сказала, что я опоздаю. Может, она уже внутри, в столовой.

— Я Джастин, — говорит третий парень, пока мы идём. — Джастин Вонг. — Он симпатичный, высокий, с густыми чёрными волосами и самоуверенной улыбкой. По тому, как на нём сидит флисовая куртка, видно, что он занимается спортом. — Я, кстати, и правда играл на тубе в старшей школе.

Я смеюсь:

— Может, Ник что-то перепутал, — делаю паузу. — Слушайте, вас не смущает, что мы так мало будем работать в лаборатории?

— Лабораторная рутина меня утомляет, — весело отвечает Лорен. — Моя специальность — лесная биология, университет Виктории. Я больше люблю быть в лесу, чем в помещении.

— Я в морских науках, — говорит Джастин. — Когда не буду в воде, буду в плавучей лаборатории.

Я смотрю на Мунавара, который в футболке с шуткой про грибы. Он улыбается и кивает:

— Я просто рад быть здесь.

Мне стоит взять с него пример.

Мы заходим в столовую, которая куда уютнее, чем может показаться её название. Она напоминает гостиную главного корпуса, только вместо кресел здесь длинные деревянные столы с клетчатыми красными скатертями и удобными стульями. Возле одного конца стола горит камин, а другого — оживлённая кухня, откуда доносится запах жареной курицы.

Окидываю взглядом зал, но Амани здесь нет.

Один стол уже занят, мы садимся за другой, пока остальные студенты подтягиваются. Шум негромких разговоров и скрип стульев наполняет пространство. Седоволосая сотрудница с косами выходит из кухни с двумя кувшинами воды и наполняет стаканы. Я всё продолжаю озираться по сторонам, ожидая, что Амани появится. Может, она в туалете.

В углу, рядом с камином, открывается дверь, и в зал входит Дэвид Чен, за ним — Эверли, Ник и трое незнакомцев: белый мужчина в идеально сидящем костюме с чёрными, словно покрашенными, волосами, с глубоко посаженными, бусинками-глазами и прямой осанкой; азиатка в очках с длинными волосами; темнокожая женщина с множеством ожерелий поверх лабораторного халата и широкой улыбкой; и латиноамериканец с бритой головой, который машет нам. Почти закрывшуюся дверь мягко придерживает и протискивается внутрь Кинкейд, присоединяясь к ряду людей у камина.

— Добрый вечер, студенты, — говорит Дэвид, складывая руки. — Добро пожаловать в поселение. Я знаю, вы голодны и, наверное, устали, поэтому не буду задерживать. Просто хочу представить команду. Кого-то из них вы, возможно, уже знаете, кого-то — нет, но к концу ваших шестнадцати недель, мы с вами двенадцатью сблизимся.

Двенадцать. На занятии нас было одиннадцать. Амани там не было.

Я оглядываюсь — нас шестеро за одним столом, еще шестеро за другим.

Двенадцать.

В конце сидит девочка с веснушками и кудрявыми рыжими волосами. Раньше ее в классе не было. Она оперлась подбородком на руку и внимательно смотрит на Дэвида, словно зачарованная.

Я собираюсь подтолкнуть Лорен и спросить, кто это, когда голос Дэвида становится громче. Смотрю на него и удивленно замечаю, что он глядит прямо на меня. Клянусь, все смотрят на меня, словно ждут, что я обращу внимание.

— Позвольте представить вам генерального директора и операционного директора фонда «Мадрона» — доктора Эверли Джонстон и доктора Майкла Питерсона, — говорит Дэвид.

Слышатся аплодисменты. Поскольку все смотрят на меня, я тоже хлопаю, хотя это движение вызывает у меня головную боль — обычное дело, когда долго не ешь. Надеюсь, меня вскоре накормят, пока я не превратилась в настоящую злюку от голода.

К счастью, пока Майкл говорит, приносят закуску — крем-суп из моллюсков в хлебной булочке.

— Это уже седьмой год нашей программы для аспирантов, — начинает он. Время от времени он улыбается, но улыбка не искренняя. В нем чувствуется холод, и дело не только в глубоко посаженных глазах и ярко выраженных бровях, из-за которых он кажется постоянно сердитым. Я сразу испытываю к нему неприязнь. — Мы начали с пары студентов, потом было шесть, а теперь — дюжина. Скажу честно, летний сезон — мой любимый именно по этой причине. Из-за вас. Вы дарите жизнь поселению, этой земле. Представьте себе нас, исследователей, которые долго находятся в изоляции. Мы любим нашу работу, и природа здесь прекрасна. Это словно жить в раю, созерцая творение Бога, в то время как мы сами творим, — его взгляд скользит по остальным докторам, которые улыбаются и кивают, все, кроме азиатской женщины, смотрящей в пол, и Кинкейда, который глядит прямо перед собой, заложив за спину руки.

— Но вы все, — продолжает Майкл, вновь глядя на нас, — вы делаете нашу жизнь здесь куда интереснее. Вы не просто студенты, не чужаки, вы — неотъемлемая часть нашей работы. Вы — свои. Так что, думаю, я не одинок, когда говорю: добро пожаловать в семью.

Опять аплодисменты. Если бы это была речь Эверли, я бы поверила, но по какой-то причине словам Майкла не доверяю ни на йоту.

Я возвращаюсь к своему супу. Он насыщенный, идеально соленый, с крупными кусками дикой семги, и слушаю, как остальные ученые представляются. Азиатка — доктор Джанет Ву, очень мягкая, кажется, ей некомфортно быть в центре внимания, именно она будет учить нас в лаборатории. Затем — женщина с ожерельями, жизнерадостная Изабель Карвальо из Бразилии, руководитель геномной лаборатории. И мужчина с бритой головой — Габриэль Эрнандес из Мексики, глава морских наук.

Потом Кинкейд. Он очень краток — просто называет свое имя и больше ничего не говорит. Кажется, он человек немногословный.

Когда они заканчивают, то уходят, и нам приносят жареную курицу. Несмотря на голод, я смогла съесть только половину супа и сомневаюсь, что смогу осилить курицу.

Я снова толкаю Лорен.

— Кто эта рыжая? — спрашиваю, стараясь не слишком заметно указать на девушку.

Она бросает взгляд и качает головой, насаживая курицу на вилку.

— Не знаю. Ее не было в классе. Новенькая?

Но если она новенькая, то где Амани? Здесь двенадцать человек. Амани была бы тринадцатой?

Я не говорю об этом Лорен — не хочу показаться одержимой и странной в первый же день. Честно говоря, не понимаю, почему я так зациклена на Амани.

Хотя… возможно, понимаю. Чем больше я об этом переживаю, тем меньше думаю о своих настоящих проблемах. О той самой беде, что скоро должна случиться.

Когда ужин заканчивается, я иду в свою комнату распаковывать вещи, а Лорен, Мунавар и Джастин отдыхают в общей комнате. Мне бы хотелось присоединиться и попытаться быть общительной, но думаю, лучшее, что я могу сделать — принять «Найквил»¹⁴, который купила в аэропорту Ванкувера, и лечь спать.

Но после распаковки не могу найти ни «Найквил», ни свои наклейки с Ванкувера, ни брелок. Да и часть одежды исчезла. Клянусь, я брала белое худи «Стэнфорд», любимую пижаму (на самом деле это огромная футболка с Мисс Пигги¹⁵, которой уже лет десять и скоро она вся изорвется), и черные кроссовки «Найк». Теперь у меня только белые — и они вряд ли долго проживут в этой грязи.

Я сажусь на край кровати и пытаюсь вспомнить, куда могла положить вещи, решая, что, скорее всего, оставила их в гидросамолете. К счастью, нахожу бутылочку мелатонина и принимаю одну таблетку. Иногда он помогает, иногда нет, но я боюсь, что не смогу уснуть — мысли будут кружиться вокруг всех «что, если».

Стараюсь обустроиться как дома. Выполняю ночной ритуал: смываю макияж, ухаживаю за кожей, делаю упражнения для лица от боли в височно-нижнечелюстном суставе, выключаю свет. Вот-вот собираюсь лечь, как прохожу мимо окна.

И замираю.

Под кедром, освещенный только тлеющей сигаретой, стоит темная фигура. Я чувствую его взгляд на себе, хотя не могу разглядеть, кто это.

Он наблюдает за мной без стыда и смущения.

Потом медленно поворачивается и уходит.

И только тогда я узнаю его.

Кинкейд.