Дело смерти

ГЛАВА 20

— Сегодня нам везет, — объявляет Ник в передней части кабинета. Мы только сели на места, планшеты наготове. — И это приятная смена графика. Мы отправляемся на экскурсию.

— Опять сбор грибов? — со вздохом⁸9 спрашивает Рав, откидываясь на спинку стула, словно эта мысль его расстраивает.

— Нет, — многозначительно говорит Ник. — Мы пойдем на сбор грибов полуострова на следующей неделе. Сегодня утром я веду вас в… барабанная дробь, пожалуйста, — он изображает преувеличенную барабанную дробь, от чего я закатываю глаза. — В лабораторию размножения.

Ого? Я сажусь чуть прямее. Как и все остальные.

Это приятная перемена.

— Наконец-то, — устало говорит Лорен. — Я думала, мы никогда туда не попадем.

Я смотрю на нее. Под глазами темные круги, лицо бедное. Оглядываюсь на Мунавара и Рава. Они выглядят не лучше. Даже футболка Мунавара не с шуткой про грибы. Вместо этого на ней логотип Фонда Мадрона, где тоже есть грибы, но почему-то это не то. Как будто он становится одним из них.

Это место влияет на всех нас?

Если это то, что делает с тобой три недели тумана, то что будет через три месяца?

Или дело не только в погоде?

Я сглатываю, ощущая беспокойство. Об этом нужно поговорить с Кинкейдом после обеда. У меня назначен с ним сеанс, и это будет первая встреча после того случая в его кабинете.

Я до сих пор не уверена, что чувствую по поводу случившегося, хотя буквально не перестаю об этом думать.

С одной стороны, черт возьми.

Это было именно то, чего я хотела, в чем нуждалась. Я думала, что ничто не превзойдет мои сны, но доктор Кинкейд точно знал, как меня «починить». По крайней мере, в тот момент. Когда я закрываю глаза, все еще чувствую его язык внутри меня, то, как грубо он держал мои бедра, его кулак в моих волосах. То, как грязно и волнующе он исполнил мое желание, называл меня своей маленькой игрушкой, словно я его вещь. Я хочу, чтобы все это повторилось снова, и скоро.

Но, с другой стороны… трудно не заметить стыд в его глазах.

То, что он пересек черту, которую не хотел переступать.

То, что он совершил ошибку.

Хотя, его желание было более чем очевидным.

То, как он с одержимостью ласкал меня.

То, как он был настолько возбужден, что кончил в штаны, словно подросток, неспособный контролировать гормоны, а не нейрохирург, которому под сорок. Должна признать, это было самое горячее, что я видела за долгое время.

Но он мой врач.

Я его пациентка.

Он мой учитель.

Я его студентка.

Он говорит, что защищает меня.

Но с каждой минутой рядом с ним я чувствую, что приближаюсь к опасности.

Я начинаю ненавидеть это место, и все же никогда не чувствовала себя такой… живой.

И все же, когда мы поднимаемся и выходим за дверь, следуя за Ником, который ведет нас под кедровыми ветвями, в то время как вороны кричат в небе, мне кажется, что смерть где-то рядом. Возможно, ждет не меня, но ждет кого-то. Я чувствую ее на своей коже, как влажный поцелуй сырого воздуха.

Трудно игнорировать смерть, когда так много людей погибло здесь.

Я отгоняю эти мысли прочь. Возможно, я слишком мрачна для собственного же блага.

Лаборатория разведения находится за хозяйственным двором и амбаром, это самое западное здание на территории. Дорога довольно размытая и грязная, поскольку последние несколько дней либо шел дождь, либо мы были окутаны туманом. Под ботинками хлюпает, пока мы безуспешно пытаемся обходить лужи. По крайней мере, сегодня облака движутся быстро, теплый бриз с океана приносит запах морских водорослей во время прилива.

Ник проводит своей ключ-картой, и дверь издает звуковой сигнал. Он толкает ее, открывая, и щелкает выключателем.

— Все расходитесь по проходам и, черт возьми, ничего не трогайте, — говорит он.

Волнение ощутимо, когда мы заходим внутрь. Это похоже на теплицу, за исключением того, что все окна затемнены. Тонкие лучи света пробиваются там, где жалюзи не до конца закрывают окна, освещая пыль и споры, плавающие в воздухе. У меня возникает ощущение, что они выдвижные и могут пропускать дневной свет, когда это необходимо.

Однако вместо рядов растений здесь ряды грибов: некоторые растут на моховых поверхностях, другие — из почвы. Так много разных видов — гриб-кровавый зуб, призрачный гриб, вонючероги, аметистовые обманщики. Воздух пропах их ароматами — одни сладкие, другие кислые, и с металлическим запахом почвы.

Ник говорит, но никто из нас не слушает. Невозможно нас собрать, мы как кошки, а грибы — как кошачья мята. Мы расходимся по проходам, восхищаясь всеми разными видами, некоторые из которых трудно вырастить вне дикой природы, трогаем их, пока Ник продолжает ругать нас за это.

— Смотри, — ахает Лорен, останавливаясь, чтобы рассмотреть некоторые попугайские гигроцибе, это элегантные зеленые грибы, поверхность которых блестит, как блеск для губ. — Они мои любимые. Я думала, что мне придется ехать в Австралию, чтобы увидеть их.

Но хотя я вижу несколько своих любимых видов, многие из которых до сих пор заставляют меня гадать, какая магия — или наука — есть у Мадроны, чтобы выращивать их в таких условиях, я не вижу их знаменитый Эксандеско. Я знаю, они уже несколько раз говорили, что у них не получается воссоздать его в лаборатории, но надеялась, что он будет здесь. Или хотя бы их попытки его вырастить, хотя я уверена, что это тоже держат в секрете.

Однако через некоторое время мне становится скучно. Лаборатория начинает казаться душной и вызывает клаустрофобию. К тому же, я буквально вижу, как в воздухе плавают споры — наверное, от тех самых земляных звезд, что выстреливают ими, — и мне как-то не очень хочется этим дышать. Я вроде бы знаю, что споры не опасны, но… не знаю. Все-таки это лаборатория. Лучше не рисковать.

— Мне нужно подышать свежим воздухом, — говорю я Нику. — Выйду на улицу.

— Ты в порядке? — спрашивает он. — Запах тут так себе, да?

Я лишь натянуто улыбаюсь и направляюсь к двери, открываю ее и выхожу на свежий воздух. Свет поначалу режет глаза. После кромешной темноты даже этот серый день кажется ослепительным.

Делаю несколько глубоких вдохов, но мне все равно не стоится на месте. Решаю дойти до сарая. Я постоянно слышу коз и каждое утро — петухов, но внутрь еще ни разу не заходила, только мимо проходила.

С одной стороны от него есть огороженный загон, где пасутся козы, а с другой — курятник. Я прислоняюсь к забору и решаю немного понаблюдать за козами. Они одни из моих любимых животных, и, несмотря на их жутковатые глаза, они такие милые и забавные.

Но в тот момент, когда я прислоняюсь к забору, все козы поднимают головы и смотрят на меня. Они блеют, кричат и начинают убегать в противоположную сторону, к дальнему углу загона.

— Какого черта? — бормочу я вслух. С каких это пор козы меня ненавидят? Большинство животных меня обожают. Может, им тут просто не хватает общения?

«На них ставят эксперименты», — напоминаю я себе. — «Помнишь, что Эверли говорила о тестировании? Возможно, они здесь не для козьего молока».

Меня бросает в дрожь. Я всегда ненавидела опыты на животных, хотя и знаю, что в некоторых аспектах для медицинской науки это необходимо. Тем не менее, это худшая сторона любой области нейробиологии. Я знаю, что эксперименты на крысах помогают нам разрабатывать лекарства для лечения таких болезней, как Альцгеймер, или, черт возьми, даже Аддерал изначально апробировали на них. Но это не значит, что мне это должно нравиться.

Решаю вместо этого пойти к курятнику, чувствуя укол отвержения со стороны коз. Куры, по крайней мере, подбегают ко мне, кудахтая.

— Жаль, что у меня нет для вас еды, — говорю я им.

Они дружно склоняют головы набок, требуя угощения.

Внезапно воздух разрывает оглушительный звук, от которого по спине бегут мурашки, словно кто-то провел ногтем по стеклу. Все куры разом поднимают тревожный гул.

Это было похоже на козленка, но в то же время… и не совсем.

Ветер снова играет моими волосами, на этот раз неся с собой ледяной холод, и я смотрю на вход в сарай, откуда донесся звук. Там темно. Гораздо темнее, чем несколько минут назад. Я едва различаю, что внутри — несколько тюков сена, стойла.

Пронзительный крик раздается снова.

Я вздрагиваю.

Теперь он громче.

Звучит так, будто кому-то больно, и, как бы мне ни было страшно, я не могу это проигнорировать. Даже когда я вхожу в сарай, и темнота смыкается вокруг меня. Она почти осязаема, как влажный воздух, словно тяжелое одеяло, которое давит на плечи.

Петля.

«Позови Ника, — шепчет внутренний голос. — Вернись и позови Ника».

Но, как и все те разы прежде, мое тело движется без моего приказа. Я чувствую полную потерю контроля, просто шагаю — одна нога перед другой — навстречу этому ужасному, страшному звуку.

Сердце колотится в горле, дышать тяжело.

— Вы в порядке? — с трудом выдавливаю я, медленно продвигаясь вперед, вглубь темноты. Постепенно мои глаза привыкают к серому свету, льющемуся через боковые окна, но он лишь подчеркивает густоту теней.

И тогда я вижу это.

У дальней стены, у самого пола, что-то извивается.

Оно розовое.

Влажное, розовое и прикреплено к стене.

Сначала мне кажется, что это поросенок, застрявший в какой-то паутине, или в чем-то жидком. Может быть, он застрял за стеной и пытается прорваться наружу. Мой мозг сначала ищет самые рациональные объяснения, пытаясь осмыслить то, что я вижу.

Но когда я подхожу ближе, и это открывает рот, издавая очередной пронзительный визг, леденящий душу, я понимаю, насколько ужасно ошиблась.

Поросенок, застрявший в стене, — это хоть как-то укладывается в рамки этого мира.

То, на что я смотрю, не укладывается ни в какие рамки.

Ни в одном из миров.

Это козленок. Полностью лишенный кожи. Только розовые, красные и темно-бордовые слои мышц, кремовые прожилки жира. У него нет глаз; вместо них из глазниц тянутся длинные, извивающиеся нити, сливающиеся со стеной, расползаясь по ней, как плесень.

Козленок-монстр снова визжит.

Тело охватывает такая волна отвращения, что меня рвет. Я не могу сдержаться.

Меня рвет прямо на бетонный пол сарая. Я не в силах удержать это внутри, не в силах понять, на что смотрю, знаю лишь одно — это неправильно. Это ужасно неправильно. Моя бабушка бы сейчас крестилась, клянясь, что эта тварь не от Бога, не от природы.

Козленок ничего не замечает. Он бьется, раздаются влажные, хлюпающие звуки, его мышцы сокращаются в попытке вырваться. Белые нити выходят не только из глазниц, но и изо рта, проступая под мышцами, словно змеи.

«Мицелий», — проносится у меня в голове. — «Это не нити, это мицелий».

Грибы пожирают его заживо.

Меня уже вот-вот снова вырвет, как вдруг я слышу за спиной шаги.

Я оборачиваюсь, прикрывая рот рукой, и вижу, что ко мне приближается Ник. В силуэтном освещении я не вижу выражения его лица, но он настораживает меня. Его походка… Целенаправленная. Властная.

— Что это? — с трудом выдыхаю я, пытаясь сдержать новый приступ тошноты. — Ник. Этот бедный козленок. Что с ним происходит?

Он останавливается рядом со мной, и я наконец могу разглядеть его лицо. Исчез тот хиппи-серфер, который ловит волны неподалеку. Теперь он другой. Возможно, тот, кем он всегда был на самом деле.

— То, о чем ты не должна говорить никому, — говорит он. Его карие глаза серьезны, а слова еще серьезнее. — Ты ничего этого не видела.

— Но что это? — восклицаю я. — Что с ним случилось?!

Он просто смотрит на меня.

— Тебе нужно вернуться к своей группе и забыть, что ты это видела.

Я качаю головой.

— Я не могу. Мне нужно…

Тварь снова издает тот леденящий душу визг.

— Пожалуйста, просто прекратите его мучения! — кричу я.

— Я разберусь, — говорит он. — Уходи.

Но я чувствую, что должна стоять на своем.

— Или что? — спрашиваю я.

Его глаза сужаются. Такие чертовски холодные. Такие чертовски серьезные.

— Я заставлю Эверли и Майкла зачитать тебе договор о неразглашении, который ты подписала.

— В нем не говорилось о том, чтобы не обсуждать происходящее, пока мы здесь!

— Ты вообще читала его? — с насмешливым фырканьем спрашивает он. — Я серьезно, Сидни. Заговоришь об этом — и на тебя подадут в суд. И на какие, интересно, шиши ты собираешься судиться? У тебя нет работы, нет даже стипендии. У тебя нет ничего.

Я сжимаю челюсти. Да пошел он. Он просто притворщик, придурок под маской.

Он кивает головой в сторону выхода, и я ухожу.

Я и рада выбраться оттуда, и в то же время настолько, блядь, потрясена, что, выйдя из сарая, даже не пытаюсь догнать остальных студентов, которые уже ушли вперед, расходясь на обед.

Я направляюсь прямиком в кабинет Кинкейда и колочу кулаком в дверь, пока он не открывает.

Его выражение лица одновременно настороженное и облегченное. Он рад меня видеть и в то же время… нет.

— Ты рано, — говорит он, приподнимая бровь.

— Закрой дверь, — быстро говорю я, врываясь внутрь и плюхаясь в кресло, я закрываю лицо руками и раскачиваюсь взад-вперед, как пациентка из психушки.

Я слышу, как он закрывает ее, затем поворачивает ключ, подходит ко мне и присаживается на корточки рядом с креслом, кладя руку мне на колено.

— Сид, — мягко говорит он. — Что случилось?

По тому, как он произносит мое имя, я понимаю, что он думает, что у меня снова был приступ. Что я буду говорить о призраке Фариды, или о другом студенте, или об Амани.

Я выпрямляюсь, убирая руки от лица.

— Я кое-что увидела. В сарае. Ник заставил меня пообещать ни с кем об этом не говорить. Сказал, что договор о неразглашении действует, даже здесь.

— Что это было? — спрашивает он, глядя на меня с нахмуренным лбом.

— Он соврал насчет договора?

— Сейчас не беспокойся об этом, — спокойно говорит он, слегка сжимая мое колено. — Ты можешь рассказать мне. Расскажи, что случилось. Что ты видела?

Я делаю глубокий вдох и рассказываю ему все, снова чувствуя тошноту. Образ розового существа никак не выходит у меня из головы.

— Что… это было? — спрашиваю я.

Все это время его лицо оставалось бесстрастным. Ничто из того, что я рассказала, не удивило его.

— Похоже на то, что это дела лаборатории, — говорит он.

— Над чем ты, возможно, работал?

Его темная бровь приподнимается.

— Я тоже подписал договор о неразглашении, Сид.

Я бросаю на него сердитый взгляд.

— О. Поняла. Знаешь, немного сложно доверять тебе, если ты даже не можешь быть со мной честным.

— Именно в этом и заключается доверие, — просто говорит он. — Это вера.

— Ну, извини, если сейчас я не испытываю особого доверия. Куда ни посмотрю здесь — одна ложь за другой.

— Ложь ради защиты фонда, — говорит Кинкейд, выпрямляясь. Он обходит свой стол и садится, складывая руки перед собой. Снова становится моим психотерапевтом. — Работа здесь… — его взгляд блуждает по комнате, пока он ищет слова. — Важная.

— И загадочная.

Уголок его рта приподнимается.

— Очень. Мы делаем здесь хорошие вещи. Может, я иногда не согласен с Эверли, Майклом или даже Ником, но я бы не был здесь, если бы не считал, что мы меняем мир к лучшему. У нас есть возможность излечить болезни. Изменить жизнь. Предотвратить смерть.

Я скрещиваю руки и откидываюсь на спинку кресла.

— Звучит так, будто ты читаешь текст из брошюры компании, — ворчу я. — Ах, но подождите, это ведь ты ее написал.

Он издает сухой смешок.

— Да, я.

Но мне это не кажется смешным.

— Мне стоит беспокоиться? — спрашиваю я.

— О чем?

Я пожимаю плечами, вздыхая и барабаня ногтями по краю подлокотника.

— На днях ты сказал, что я должна тебя бояться. Потом просишь доверять тебе. Ты делал мне куни прямо на этом столе, а потом изо всех сил стараешься меня избегать. Я не могу тебя понять. Не знаю, на чьей ты стороне. Не знаю, существуют ли вообще эти стороны.

— Восхищаюсь твоей смелостью в выборе слов, — говорит он, слегка улыбаясь.

Я косо смотрю на него.

— И это все? Это все, что ты можешь сказать на мои слова?

Он смотрит на меня долгое время, слегка нахмурившись.

— Мне есть сказать, Сид. Но многое я не могу.

— К черту, — бормочу я, вставая со стула. — Хрен с тобой, мистер-Я-Не-Могу-Ничего-Рассказать.

Он действует быстро. Огибает стол и прижимает меня к нему, его рука оказывается у моего горла.

— Все, что я делаю, в твоих интересах, — говорит он напряженным голосом, полным предупреждения. Его глаза сверкают, как гроза. — Ты либо доверяешь мне, либо нет.

Я сглатываю под его ладонью.

— Сложно доверять, когда ты душишь меня, доктор.

Его ноздри раздуваются, и рука опускается. Он стискивает зубы и отворачивается, хотя я все еще прижата к столу, край которого впивается в бедра. Мое сердце бешено колотится в груди, желая провоцировать его дальше, довести до предела, чтобы он снова душил меня, тянул за волосы, брал свое.

— Тебе стыдно за то, что между нами было? — шепчу я.

— Нет, — быстро отвечает он, его взгляд возвращается ко мне. — Ни капли.

Я хитро улыбаюсь, удовлетворенная этим ответом.

— Знаешь, в следующий раз можешь кончить в меня. Не придется пачкать штаны.

Клянусь, я вижу, как его щеки розовеют сквозь щетину. Он издает короткий смущенный смешок.

— Ты никогда не дашь мне забыть об этом, да? Мое тело реагирует так, будто я снова школьник.

— Я восприняла это как комплимент, — говорю я. — Тем не менее, предложение в силе.

Веселье в его глазах исчезает, словно набежала темная туча.

— Следующего раза не будет, Сид.

Я киваю. На этот раз не чувствую горечи от отказа, потому что знаю — он лжет.

Мы непоколебимы.

Связаны.

Он отступает от меня, и я выпрямляюсь.

— Это была наша сессия или я могу идти? — спрашиваю я.

Он кладет руку мне на спину и ведет к двери.

— Давай отложим. Думаю, теперь ты знаешь, что можешь говорить со мной в любое время. Но сейчас мне нужно поговорить с Ником.

Мои глаза расширяются от страха, когда мы покидаем его кабинет.

— Ты расскажешь ему, что я тебе рассказала?

— С тобой все будет в порядке. Ты имеешь право рассказывать своему врачу все.

Мы выходим в туман. Я иду к главному корпусу, а он — к лаборатории.

Внезапно из-за дерева появляется Клэйтон.

— Ты видела это, да? — говорит он.

Он выглядит ужасно, и это заставляет меня осознать, что я не видела его сегодня в лаборатории, да и вообще почти не видела последние несколько дней. Его отсутствие пошло мне на пользу, но я все равно немного волнуюсь.

Особенно из-за дикого выражения в его глазах.

Он выглядит совершенно неадекватным.

— Видела что? — спрашиваю я с тревогой. Оглядываюсь в поисках пути к отступлению и вижу его в лице Кинкейда, который заметил Клэйтона и целенаправленно идет к нам.

— Эксперимент, — говорит Клэйтон. — Иногда они сбегают. Но ты ведь уже знаешь это, не так ли? Ты видела их.

Он говорит о волке?

Подождите… Амани?

— Клэйтон, — рявкает Кинкейд, приближаясь. — Мне нужно поговорить с тобой.

— У меня проблемы, профессор? — насмехается Клэйтон, отступая.

— Ты знаешь, что должен оставить Сидни в покое, — говорит он, мельком взглянув на меня. Мое сердце сжимается от того, насколько он собственнический и защищающий, но где-то глубоко внутри, меня тревожит мысль — а вдруг Кинкейд уже читал ему нотации о том, что тот следит за мной?

Клэйтон только смеется. Громко и безумно.

Я невольно отступаю.

С ним что-то не так.

Бросаю на Кинкейда взгляд, словно говоря, что парню срочно нужна помощь психолога, но Кинкейд только кивает мне в ответ.

— Тебе лучше уйти, Сидни, — говорит он мрачно.

Я стою, переводя взгляд с одного на другого, затем киваю и ухожу.

Когда я добираюсь до корпуса, оглядываюсь через плечо, они оба уже исчезли.