Дело смерти

ГЛАВА 27

Гром гремит вдалеке, слегка сотрясая общую гостиную.

— Отлично, — говорит Лорен, потирая руки. — У нас на острове грозы почти никогда не бывает.

Я неподвижно смотрю на огонь, теряясь в языках пламени. Кажется, он очищает мой разум, выжигая все, что я видела сегодня. Если бы у меня хватило сил сложить случай с пумой и мицелием ко мне в коробку, завязать ее и никогда больше не открывать, я бы так и сделала.

Но сил не осталось. Я пролежала на лесной подстилке слишком долго, пока не решила, что у меня есть только один выход. Я могла бы попытаться найти лесовозную дорогу и продолжить путь, но испугалась, что там мне не помогут. А вдруг лагерь пустует из-за шторма? А если там есть люди, но они посмотрят на меня и решат, что я сумасшедшая, и отвезут меня обратно в «Мадрону»?

Что, если я никогда не смогу по-настоящему уйти?

Поэтому я пошла навстречу ветру, туда, где знала — он будет сильнее всего, дующий с воды. Когда я нашла берег, то пошла вдоль него, следуя за изгибами бухты, где волны разбивались о камни, и в итоге вышла к домику.

Я поднялась прямо в свою комнату, приняла душ, потом целый час пыталась выблевать все из себя, после чего почистила зубы двадцать раз и выполоскала рот целой бутылкой ополаскивателя. А затем постучала к Джастину, потому что знала — у него есть водка, и выпила пару рюмок, вызвав его тревожный взгляд.

Теперь я немного пьяна, определенно не в себе и до ужаса напугана. И даже несмотря на то, что меня окружают друзья, смеющиеся и пьющие горячий шоколад или вино из коробки, я чувствую себя потерянной, оторванной.

И, по правде говоря, мерзкой. Я избегала смотреть на свою рвоту, когда уходила из леса, и потому даже не знаю, был ли мицелий настоящим или нет, а на куртке осталось лишь пятно. Я не имею ни малейшего понятия, действительно ли пума стояла передо мной, или это было какое-то видение, но думаю, это уже неважно.

Я видела самую суть. Пума умерла, да, но при этом выглядела вполне нормально. Так же, как и медведи. Волк был наполовину мертв. Козленок… я вообще не знаю. Но дело в том, что «Мадрона» ставит опыты с грибами не только на домашнем скоте. Они делают это и с дикими животными. Сначала я думала, что, возможно, звери ели «Аманита эксандеско», но теперь я так не считаю. Мне кажется, это вовсе не результат того, что они поели грибов. Я думаю, Эверли и Майкл специально ловили существ и использовали их в своих экспериментах, а когда что-то шло не так — выпускали их обратно.

А может, и не «не так». Может, животным вживляли камеры, может, за их состоянием следили после того, как отпускали обратно в лес.

Хотя я сомневаюсь. Мне кажется, животные — это всего лишь подопытные, участники неудачных испытаний и проваленных тестов. И их выбрасывают, как, похоже, они выбрасывают всех остальных.

— Сидни? — говорит Лорен, махнув рукой перед моим лицом. — Эй?

Я уже собираюсь ответить, когда вдруг гаснет свет.

Кто-то вскрикивает.

— Электричество вырубило! — восклицает Мунавар, вскакивая на ноги, и в его голосе слышна паника.

— Но у нас же солнечные батареи с генераторами, — замечает Рав. — Электричество не может пропасть, если его кто-то не отключил.

— Кто-то отключил, — отвечаю я пустым голосом. — Такое уже случалось. Они перенаправляют всю энергию в другое место.

В лабораторию.

— Ладно, тогда давайте достанем все фонарики и зажжем свечи, — говорит Лорен. — И пусть камин тоже горит.

— Есть, босс, — отзывается Мунавар.

— Пошли, — Лорен берет меня за руку и поднимает на ноги. — Я больше не позволю тебе шататься где попало, и уж точно не дам ложиться спать в темноте.

Сегодня вечером я почти ничего не говорила. Думаю, Лорен считает, что я злюсь на нее из-за слов о Кинкейде, но это совсем не так. Наоборот, я должна поблагодарить ее за то, что она подтолкнула меня в нужную сторону, напомнила держать ухо востро рядом с ним, даже если все, чего я хочу, — это наконец опустить свою защиту.

Мы поднимаемся по лестнице в мою комнату, и она достает из ящика фонарик, который я уже несколько раз случайно оставляла включенным, так что батарейки теперь едва держат заряд. Потом она достает свечу и зажигает ее, а еще одну ставит на комод.

— Ты справишься? — спрашивает она, пока я сижу на краю кровати, а дым от спички тянется по комнате.

— Ты что, решила уложить меня в постель?

— Нет, — отвечает она, подмигнув. — Но собираюсь воспользоваться тем, что отключили свет. — Она многозначительно двигает бровями, и я понимаю, что у нее снова в планах ночь с Равом.

А еще я думаю, что она хочет, чтобы я оставалась на месте и не искала Кинкейда. И я ее не виню. Я и сама не знаю, что сказала бы ему, если бы встретила. Я уже столько всего ему наговорила, а у него всегда есть ответ.

«Это все у тебя в голове», — скажет он.

Хотя я знаю, что он тоже видел тех зверей.

Он, наверняка, прекрасно понимает, почему они такие.

Но я, изрыгающая мицелий?

Я, видящая тайную лабораторию глазами пумы?

Он просто скажет, что это все у меня в голове.

А может, и правда так.

Может, все это действительно у меня в голове.

Но я верю, что разберусь во всем раньше него.

— Отдохни сегодня, ладно? — говорит Лорен, уже на пороге. — Выглядишь ты не лучшим образом.

— Спасибо, — говорю я саркастически.

Она показывает мне язык, но в последний миг, перед тем как дверь закрывается, я успеваю заметить тяжесть в ее взгляде, насколько сильно она на самом деле переживает.

Оставить ее будет нелегко.

Но необходимо.

Я сижу на краю кровати какое-то время, наблюдая, как колышутся огоньки свечей, мои мысли блуждают и ни на чем не останавливаются. Потом решаю взять дневник, пролистываю записи, которые вспоминала вести лишь раз в несколько дней. Все, что я думала и чувствовала, сохранено там, и, перечитывая, я понимаю: если кто-то когда-нибудь найдет это, он решит, что я безумна. Это похоже на бред сумасшедшей, а не на слова, к которым стоит прислушаться.

Может, даже самой не стоит воспринимать себя всерьез.

И все же я беру карандаш и начинаю записывать все, что произошло сегодня, заставляя себя переживать это заново, вынуждая заносить каждую деталь. Я заполняю страницы за страницей.

Наконец, спустя будто бы часы, я поднимаюсь на ноги, беру свечу и подношу ее к зеркалу, желая хорошенько рассмотреть себя.

Ох. Лорен не шутила, когда сказала, что выгляжу хуже некуда. Мое лицо бледное, как у привидения, под глазами синяки, губы потрескались и пересохли. Я стою и смотрю на свое отражение, а колебания свечей рисуют на лице пляшущие тени и свет.

Они пляшут, пока мой облик не меняется.

Мои ногти длинные и черные.

Мои волосы — темно-каштановые.

Затем они снова становятся светлыми, и за моей спиной возникает Кинкейд, его руки ложатся мне на плечи.

Я опускаю взгляд. Плечи обнажены. Но его здесь нет.

И когда снова поднимаю голову и смотрю в зеркало — там никого.

Я одна. Одетая так же, как прежде. Лицо мое ничем не отличается от обычного.

Тянусь рукой к кончикам волос, и в этот миг холодный сквозняк проносится за моей спиной, гася свечи в комнате.

И я погружаюсь во тьму.

Вскрикиваю и оборачиваюсь, проверяя, не оставила ли окно приоткрытым.

Но вместо этого вижу в своей комнате фигуру.

Стоящую в углу.

Одетую в белое.

О, боже, только не это.

Не она. Не снова.

Лицо девушки скрыто тенью длинных черных волос, свисающих, словно полотно.

Ее шея сломана и повернута под неестественным углом.

Это Фарида.

Белые глаза светятся в темноте, в упор глядя на меня.

— Чего ты хочешь? — шепчу я. Мое тело начинает мелко дрожать, во рту появляется металлический привкус. Ужас сковывает кости, парализуя таким острым чувством беспомощности, что я вот-вот могу потерять сознание.

Девушка молчит.

Она просто смотрит.

Воздух в комнате тяжелеет, становится гнетущим, наполняется дымом от потухших свечей. Мне кажется, что я не могу дышать, будто задыхаюсь.

Затем она делает шаг ко мне.

У меня перехватывает дыхание, я всхлипываю, и свеча падает из рук, расплескивая воск по полу.

Она делает еще один шаг.

«Хочет убить меня», — думаю я. Она завидует тому, что я жива, и собирается убить меня.

— Пожалуйста, — умоляю я. — Пожалуйста, не трогай меня, я тебе не враг.

Она останавливается.

Затем медленно наклоняет голову в другую сторону.

Позвонки ее шеи трещат, и этот ужасный хруст наполняет комнату.

Я зажмуриваюсь, надеясь, что, может быть, ее вовсе нет, что все это в моей голове, что я смогу убедить свой разум избавиться от нее. Пусть исчезнет. Пусть пропадет.

Открываю глаза.

Ее лицо в нескольких сантиметрах от моего, глаза вытаращены, рот растянут до невозможности в беззвучном крике.

Черт!

Мой собственный крик захлебывается в горле, срываясь на хрип.

Я почти падаю на пол.

Но девушка отворачивается от меня, и я чувствую ее руку, когда она скользит мимо моей. Я чувствую это. Холод. Сильный холод. И в ужасе наблюдаю, как она идет к двери. Она открывает ее и оборачивается, ее голова все еще держится под странным углом.

Она пытается что-то мне сказать. Ее глаза становятся обычными, больше не такими жуткими. Я начинаю видеть в них настоящую девушку.

Она выходит в коридор. Там тихо, только ветер воет, темно, лишь белый свет аварийной лампы мерцает. Электричество все еще не дали.

Фарида продолжает смотреть на меня, теперь, пожалуй, даже более настойчиво.

Она хочет, чтобы я пошла за ней.

Мое сердце сжимается от этой мысли. Шторм все еще обрушивается на дом, дождь барабанит по крыше.

Но я ставлю одну ногу перед другой.

Она кивает и идет дальше, спускаясь по лестнице.

И я снова следую за мертвой девушкой.

Мы крадемся вниз по лестнице и через общую гостиную, где пламя в камине все еще бушует, но вокруг нет ни души. Потом она открывает дверь и выходит наружу.

По мне хлещет дождь, волосы разлетаются в стороны.

Ночная рубашка Фариды даже не колышется от ветра. Она поворачивается и идет в сторону лаборатории.

О нет.

Я замираю, не в силах идти дальше.

Но она оборачивается и бросает на меня взгляд, полный напряженной силы, и продолжает идти.

Я должна следовать за ней.

Должна знать.

Я торопливо иду, оглядываясь по сторонам, ожидая увидеть кого-нибудь.

Но вокруг только мы, деревья и буря.

Она подходит к двери лабораторного корпуса и открывает ее — без всякой карты-пропуска.

Я следую за ней по пятам, боясь заходить внутрь, но еще сильнее жажду скрыться от дождя. Она идет через учебную лабораторию, направляясь к двери в конце.

И снова, как и прежде, ей не нужна карта, чтобы открыть ее, и она оказывается на лестничном пролете.

«О боже», — думаю я, заходя следом, пока дверь мягко не захлопывается за нами. Я вглядываюсь в мерцающий свет внизу узкой лестницы. Я больше не боюсь мертвой девушки. Я боюсь этого места. Настоящей лаборатории.

— А если там внизу Эверли? — шепчу я ей. — Майкл?

Она ничего не отвечает, просто начинает спускаться.

Черт. Сначала я думала, что, может быть, эта девушка пытается мне помочь или хочет, чтобы я помогла ей.

Теперь я начинаю подозревать, что она ведет меня прямиком в ловушку.

Я все еще стою наверху, слишком напуганная, чтобы идти дальше, когда Фарида, наконец, поднимает голову на меня снизу. Ее рука лежит на двери слева — в ту комнату, где я еще ни разу не была. Она подносит палец к губам, и это выглядит особенно жутко с ее исковерканной шеей. Она велит мне молчать.

Черт, черт, черт.

Я начинаю тихо спускаться, чувствуя, как снова подступает тошнота. Каждую молекулу моего тела сковывает ужас, настолько явный, что волны мурашек снова и снова пробегают по коже.

Я дрожу, когда достигаю низа лестницы, и она поворачивает ручку, открывая дверь.

В комнате полумрак, лишь в углу горит лампа.

Это операционная — точно такая же, какую я видела глазами пумы.

В центре расставлены три стола, все пустые. Вокруг пищат приборы.

И в углу, там, где свет, стоит еще один стол.

На нем лежит тело.

Клэйтон.

Он растянут на столе, его удерживают ремни. К нему подсоединены разные приборы: капельницы, электроды, кислородные трубки в носу. Рядом стоит включенный аппарат ИВЛ, насос ритмично работает, но он к нему не подключен. Рядом — дефибрилляторные электроды, будто он только что умер от остановки сердца и кто-то пытался его вернуть.

Я медленно подхожу ближе, ком страха стоит в горле, и понимаю, что он вовсе не мертв. Его грудь слегка приподнимается. На мониторе пульс — очень редкий и слабый.

Подхожу еще ближе, с ужасом глядя на него, и вижу: в грудь ему стреляли, рану прикрывает кровавый бинт.

Но хуже всего оказывается его лицо.

Его глаза открыты, немигающие, устремлены в потолок.

Сначала кажется, что с головой у него все в порядке, но потом я замечаю скобы вдоль линии волос.

Оборачиваюсь к призраку, чтобы спросить, что мне делать.

Но призрака уже нет.

Дверь закрыта.

В комнате только я и Клэйтон.

— Сидни, — говорит он.

Я резко вздыхаю и оборачиваюсь — он смотрит прямо на меня.

— Ты пришла, — говорит он.

Но его губы не двигаются.

Я слышу его у себя в голове.

— Какого черта? — выдыхаю я.

Он пытается улыбнуться, но улыбка выходит кривой. В глазах появляются слезы.

И вдруг лицо становится пустым.

— Она идет, — говорит он. — Прячься.

— Что?

— Прячься!

Я слышу шаги — кто-то глухо спускается по лестнице. Лихорадочно оглядываюсь, и паника захлестывает меня. Черт, черт, что делать?

Юркаю за аппарат ИВЛ и приседаю. В глубокой тени, чуть в стороне от света, меня прикрывают сам аппарат и накрытый тканью столик с инструментами.

Я едва успеваю устроиться, когда дверь издает короткий писк и тут же открывается. Замираю, задержав дыхание. Слышу быстрые шаги.

— Ну как мы себя чувствуем, Клэйтон? — спрашивает Эверли, подходя ближе к столу. Слишком близко. Господи, а если она меня заметит? Она всего в шаге!

— Неужели мы готовы поговорить? — продолжает Эверли. — Хм? Ты снова научился говорить?

Клэйтон издает глухой звук, сипло дыша.

— Вот так, — говорит она почти ласково. — Попробуй. Нам обоим будет гораздо проще, если мы сможем беседовать.

— Эверли, — шепчет Клэйтон, голос охрипший и слабый.

— Молодец, — отвечает она радостно. — Ты знаешь, почему снова оказался здесь, Клэйтон?

— Нет.

— Знаешь, почему нам пришлось выстрелить в тебя?

Он молчит, делая рваный вдох. Мой мозг переполнен гулким стуком сердца, я едва различаю его дыхание.

— Потому что ты был плохим мальчиком, — говорит Эверли. — Ты ведь знал, чем все закончится, если попробуешь сбежать. Виноват только ты и никто другой.

Классика газлайтинга.

— Но ты можешь все исправить, — продолжает она. — Ты можешь ускорить процесс. Я хочу задать тебе несколько вопросов, и хочу, чтобы ты был со мной честен. Ты понимаешь?

— Да, — отвечает Клэйтон после паузы.

— Ты умер во второй раз, — говорит она. — Когда тебя сбили с дерева. Ты помнишь?

— Да.

— Помнишь, как умер в этот раз?

Тишина.

Столько тишины, что мне кажется — Эверли слышит, как колотится мое сердце. Мне нечем дышать, мышцы уже дрожат от того, что я слишком долго сижу на корточках.

— Да, — произносит он наконец.

— Расскажи мне. Расскажи, что ты видел. Расскажи о смерти.

— Она знает, — говорит он.

Я замираю.

— Кто знает? — резко спрашивает Эверли.

Только не про меня, умоляю, только не меня.

— Сидни, — шипит Клэйтон. — Она знает.

— Что именно она знает? Ты знаешь, где она? Я только что была у нее в комнате. Не нашла.

Господи, только не сейчас.

— Я был на дереве, и она видела, как меня подстрелили, — продолжает он. — Она знает, что ты со мной делаешь.

Эверли фыркает.

— Она ничего не знает. Никогда не знала. А у нас были такие надежды на нее. Но, возможно, именно ты станешь нашим звездным учеником, Клэйтон. Ты уже дважды умирал, и мы дважды вернули тебя при помощи мицелия. Такого еще не было.

— Да пошла ты.

Она смеется.

— Вот видишь? Даже твоя личность возвращается. Значит, ничего не стерлось. Это прекрасно, Клэйтон. Ты делаешь важное, благородное дело. Ты жертвуешь своими жизнями ради науки, ради великого блага. Недостаточно того, что мы можем временно вылечить Альцгеймер. Мы можем временно вылечить смерть.

У меня расширяются глаза, правда пронзает, словно ледяной клинок.

Они используют грибы, чтобы возвращать мертвых. Те звери в лесу были не побочкой эксперимента. Они и были целью. Испытания не сорвались…

Они удались.

Я глотаю, чувствуя, как ком страха застревает в горле, и застываю — вдруг она услышала?

Но машины продолжают гудеть, скрывая мой звук.

— Конечно, нам пришлось кое-что подправить, — продолжает Эверли. — Раньше ты был недостаточно хорош, но теперь все иначе. Мы сделали тебя лучше, Клэйтон. Иногда мицелий может жить собственной жизнью, но стоит лишь немного скорректировать его — и он ведет себя так, как мы хотим.

Вдруг ее телефон пищит, и я вздрагиваю.

— Мне нужно идти, — отрезает она. — Постарайся пока никуда не уходить, ладно?

Затем она торопливо выходит из комнаты. Я не выдыхаю, не шевелюсь, пока дверь не хлопает, и ее шаги не начинают стихать на лестнице.

Из моего горла вырывается всхлип, и я, пошатываясь, поднимаюсь на ноги, мышцы сводит судорогой. Я бросаюсь к столу Клэйтона и смотрю на него совсем другими глазами.

Он умер.

Он был мертв.

А теперь — нет.

— Я вытащу тебя отсюда, — говорю я, торопясь расстегнуть ремни, что удерживают его.

Но он слегка качает головой.

— Я больше не жив, Сидни, — слышу я в своей голове. — А ты жива. Тебе нужно уйти отсюда. Сейчас. Сегодня ночью. Пока ты не стала такой же, как я.

— Я не могу оставить тебя вот так, — отвечаю я.

— Ты должна, — говорит он печально. — Иначе ты умрешь, на самом деле. Пожалуйста, уходи. Она вернется с минуты на минуту, и тогда ты окажешься пристегнутой рядом со мной.

Паника когтями раздирает мою грудь. Он прав.

— Ответь мне только на одно, — спешу я спросить. — Кинкейд знает обо всем этом? Он заодно с ними?

Он смотрит прямо на меня и моргает.

— Да.

Мое сердце рушится вниз.

— А теперь уходи. Она идет.

Я проглатываю ком боли и ужаса и отворачиваюсь от Клэйтона. Бегу через лабораторию к двери, распахиваю ее, ожидая увидеть Эверли по ту сторону. Но там пусто. Мчусь по лестнице наверх, затем через учебную лабораторию. Бегу вдоль окон, зная, что снаружи никто не увидит, особенно ночью, и всматриваюсь в бурю, ища отблески фонариков, но там пустота.

Я открываю наружную дверь и выскакиваю в ночь.

Прямо к лодке Кинкейда.