Дни Крови и Звездного Света

17

ЧАСТИЧКА БОЛИ

От боли появляется особая близость. Каждый, кто когда-либо утешал страдающего, знает об этом — беспомощная чуткость; объятия, шепот и медленные покачивания, когда двое объединяются против одного врага, — боли.

Кару не утешала Тьяго. Она не прикоснулась к нему больше, чем было необходимо, чтобы боль вторглась в его тело. Но она была с ним наедине при свечах, он был полураздет и подавлен. На его красивом лице была лишь маска выносливости. Хотя она, конечно же, чувствовала именно то, что ожидала — мрачное удовольствие от того, что может вернуть ему хотя бы немного той толики мучений, что он причинил ей — все же она ощущала что-то еще.

Была еще и благодарность. Новое тело лежало на полу позади них, только что созданное из зубов и боли. Но боль была не ее. Для разнообразия.

— Спасибо, — нехотя сказала она.

— Мне это доставило удовольствие, — ответил Тьяго.

— Надеюсь, что не так. Это было бы отвратительно.

Он устало рассмеялся.

— Удовольствие не в самой боли. Удовольствие в том, чтобы избавить от боли тебя.

— Как благородно, — Кару убирала тиски. Его рука была такой тяжелой. У Тьяго были очень плотные мышцы, поэтому у нее возникли проблемы с тем, чтобы приспособить зажимы. Убрать тиски тоже было затруднительно. Она съежилась в тот момент, когда скрутила его трицепс, оставляя воспаленный рубец. Волк поморщился, и извинения инстинктивно сорвались с ее губ.

— Извини, — сказала она, желая проглотить это слово. «Он обезглавил тебя», — напомнил она себе.

— Хотя, нет, мне не жаль. Ты это заслужил.

— Думаю, что это так, — согласился он, потирая руку. С намеком на улыбку он добавил:

— Теперь мы квиты.

Безрадостный смешок вырвался у Кару:

— Как хочешь.

— Хочу, Кару. Кару.

Смех быстро угас; Тьяго произнес ее имя слишком многозначительно. Звучало так, словно он претендует на него. Она собралась уходить, руки были заняты тисками, но его голос заставил ее остановиться.

— Я подумал, что, если бы я мог отдать тебе свою частичку боли за тебя, я смог бы... искупить вину... за то, что сделал с тобой.

Кару уставилась на него. Волк? Искупить вину?

Он опустил взгляд в пол.

— Я понимаю. Это невозможно искупить.

«Я могу найти способ», — подумала Кару.

— Я... Я удивлена, что ты считаешь, будто тебе есть, за что заглаживать свою вину.

— Что ж, — мягко сказал он. — Не за все. Ты не оставила мне выбора, Кару, и тебе это известно. Но следовало поступить по-другому и мне это известно. Исчезновение, без права на перерождение... это было чем-то непостижимым, — он умоляюще посмотрел на нее. — Я был сам не свой, Кару. Я был влюблен в тебя. А увидеть тебя с... ним, вот так. Ты свела меня с ума.

Кару покраснела и почувствовала себя голой. «В конце концов, — подумала она, пытаясь изо всех сил сохранить самообладание, — эта человеческая плоть никогда не представала перед ним в том виде, в каком он лицезрел мое настоящее тело». Из-за того, каким взглядом он смотрел на нее, она поняла, что он ничего не забыл из той ночи в поминальной роще.

Она возилась с тисками, укладывая их обратно в ящик.

— Есть кое-что, что я хотел бы сказать тебе, но не думаю, что ты готова это услышать, — то, что он понизил голос, насторожило ее. Он звучал... доверительно.

— Мне правда надо закончить... — попыталась сказать она, но он оборвал ее.

— Про Бримстоуна.

Упоминание о Бримстоуне заставило Кару сжаться, как происходило всегда, словно руки сжали горло; она задыхалась от душившего ее горя.

— У нас с ним были разногласия, — признался Тьяго. — Это не секрет. Но, когда я обнаружил, что он спас тебя, что твоя душа не была потеряна... Наверное, ты думаешь, что я был в ярости из-за того, что он бросил мне вызов, но ничего нет лучше горькой правды. А сейчас... Поверь мне, я говорю правду о том, что каждый день я просыпаюсь преисполненный благодарностью за его сострадание, — он помолчал. — Каждый раз, когда я смотрю на тебя, я прославляю его.

«Посмотрите-ка, кто же стал фанатом милосердия», — подумала Кару.

— Да, хорошо. Для тебя стало удачей, что нашелся еще один воскреситель.

— Не буду лгать. Когда я увидел тебя в руинах, я чуть не рухнул на колени. Но слово «удача» слишком мелкое и здесь не подходит. Это было — избавление. Я молился, чтобы Нитид дала мне надежду. Когда я открыл глаза и увидел тебя — тебя — словно, прекрасное видение, я подумал, что она снизошла до меня, ответила мне. Что она отдала мне единственного человека, которого Бримстоун когда-либо обучал.

Кару не могла бы сказать, что Бримстоун обучал ее; однако, сейчас это звучало так, словно он предполагал, что она успешно дойдет до цели. Но она знала, что Бримстоун предпочел бы нести это бремя в одиночку, чем передать ей. Бримстоун, Бримстоун. Большую часть времени она признавала, что его больше нет — она знала, что так и есть, — но были моменты, когда ее уверенность куда-то исчезала: она думала, что его душа была скрыта в ожидании того, что ее найдут.

Те моменты были краткими вспышками надежды и последующим осознанием вины, когда она признавалась себе, что страстно желает вручить это бремя Бримстоуну обратно. Эгоистка.

В глубине своего сердца она была рада, что он, наконец, свободен от всего этого. Пусть кто-нибудь другой несет этот груз. Теперь ее очередь, а кто, как ни она, заслужил это больше всех? Уродство и мучения, ветер, рожденный в зловонии ямы, боль. И если уж Бримстоун не обучал ее, он научил ее управлять этим. Ей становилось лучше безо всякой помощи богов, лун или чего-то еще. Голосом на грани грубости она сказала Тьяго: «У Нитид нет ничего общего с этим».

— Может быть, и нет. Это не важно. Я просто пытаюсь сказать тебе спасибо, — в его холодных голубых глазах отражалась робкая печаль. Острая интимность момента поразила Кару — их уединение в дрожащем свете, его обнаженная кожа. На нее вновь нахлынуло отвращение, противное, как желчь.

— На здоровье, — сказала она. Стянув со стула рубашку, она бросила ее ему. — Одеться не желаешь?

Она опять отвернулась, стараясь скрыть свое волнение. Единственным звуком, раздавшимся в тишине, был звон цепи кадила, когда Кару взяла его со стола, подвесив над новым телом Амзаллага.

Оно лежало перед ней, огромное и неподвижное. Чудовищное. Она не могла поверить, что в этот момент Бримстоун гордился бы ею, но, как убеждал ее Тьяго, это были чудовищные времена, и повстанцам нужно было, чтобы отдача от их маленькой силы была максимальной.

По крайней мере, у этого тела было сходство с Амзаллагом — олень и тигр с туловищем человека. Но это тело было больше — железные опилки были соответствующего размера и веса, и были удачно подобраны из клетки в Лораменди. Тело было массивным; никакая броня на нем не поместится. Каждый мускул был сгруппирован и резко выражен, а плоть отливала серым — избыток железа. У него была тигриная голова, а клыки были словно кухонные ножи. А еще у него были крылья.

Ах да, крылья.

Крылья и были той причиной, по которой солдатам вообще были нужны новые тела. И это была ошибка Кару. Ее идеей было прийти... сюда. Она посмотрела в окно и на своеобразную луну, которая заглядывала в него. Сошла ли она с ума? Не глупость ли это? Может быть. Это было уже слишком, находиться в Эретце всегда в движении, прячась в руинах и горных выработках, разглядывая небо в поисках патрулей серафимов. Она сошла бы с ума, ее нервы были на пределе. Существовала вероятность того, что останься они там, их бы уже раскрыли, но все же ей пришлось признать, что она не продумала все последствия такого шага.

Главным образом, что это — западня.

Бойцы должны быть способны проходить сквозь небесный портал. Им нужны крылья. Для того, чтобы добраться сюда, те, кто мог летать, несли тех, кто не умел — несколько рейсов туда и обратно, а те, кто был слишком велик, чтобы быть поднятыми, были убиты, подобраны и перенесены уже таким образом. Это был день, который Кару не забудет никогда, и сейчас, когда они уже были здесь, бескрылые были отнесены к страже до поры, пока они не будут в состоянии воссоздать их, чтобы те могли присоединиться к вторжению в Эретц.

Это было так просто. Ага, просто, ха! Кару вздогнула, глядя на ужасающее тело на полу. Она знала, как выглядело в прошлом тело Амзаллага, — последнее из множества тех, которые воскрешал Бримстоун, выброшенное, словно старый костюм, для того, чтобы Амзаллаг стал таким, как сейчас. На мгновение, она смогла увидеть в этом то, что добыча чувствует перед хищником — ужас и безнадежность побега; крылья, которые развернувшись, смогут стереть пятна с небес. Ее ладони стали липкими. «Что же я делаю?»

«Что я воссоздаю?»

«И... Что же впустила я в человеческий мир?»

Это было похоже на переход от сна к холодной реальности в то мгновение, когда сон еще не выпускает из своих объятий. Ужас Кару утих. Она вооружала солдат, вот, что она делала. Если бы она этим не занималась, кто отплатил бы серафимам за то, что они сделали?

Что же до того, что она приводила их в человеческий мир, то это самое место было достаточно удаленным и забытым; шанс встретиться здесь с людьми был близко к нулю. Тихий голос в ее голове шептал: «Кару, это нехорошо», — она уже начала к нему привыкать.

Кару глубоко вздохнула. Все, что оставалось сейчас — направить душу Амзаллага в его новую оболочку, а это было простым делом для благовоний. Она потянулась к конусу и повернулась обратно к Тьяго. Он уже натянул свою рубашку, что обрадовало ее. Волк выглядел очень уставшим, над глазами нависли тяжелые веки, но он выдавил улыбку.

— Все готово? — спросил он ее.

Она кивнула и зажгла благовония.

— Молодец.

Она ощетинилась, услышав его слова и тон, которым они были сказаны.

— Молодец? — удивилась она, опускаясь на колени, чтобы воскресить мертвого.