Дни Крови и Звездного Света

54

ПРИЗНАНИЕ

Кару ожидала, что Тен будет поджидать ее у дверей и последует за ней, но волчица, должно быть, решила, что может оставить девушку на сегодня наедине с ее друзьями; Тен нигде не было видно.

Почувствовав радость, от свалившейся на нее, нежданно-негаданно, свободы, Кару неспешно направилась к воротам с черного хода крепости, петляя по узким улочкам разрушенной деревни, слыша, как разбегаются крысы, когда она проходит. Несколько раз ей приходилось подниматься в воздух и парить над встречными препятствиями и разрушенными стенами, но так, чтобы держаться не выше уцелевших крыш и не попадаться на глаза башенному дозорному. Наконец-то, у нее появилась возможность побыть наедине с самой собой, и она не собиралась этим рисковать.

Один или два раза ей показалось, что за ней следят, и она оглядывалась, но не заметила крадущейся в тени волчицы. Потом ей показалось, как мелькнуло что-то белое, и на мгновение она испугалась, что это мог быть Тьяго собственной персоной. Но, оказалось, что это только его одежда, которую выстирали и разложили сушиться на крыше. Она выдохнула. Белый Волк был последним, с кем бы ей прямо сейчас хотелось встретиться.

Хотя... может, и не последним. Это место все еще было закреплено за Акивой, но за это переживать не стоило. Акива находился за тридевять земель, в Хинтермосте, по-видимому. И чем, черт возьми, он занимался? Он что, в самом деле спас Зири? Доказательства были неубедительными.

Одна мертвая мотыльковая колибри.

Глубоко запрятанные воспоминания вдруг зашевелились: ощущение от живой шали, которую подарил ей Акива той ночью на балу у Военачальника, хлопанье тех мягких пушистых крылышек, а потом щекотка, когда те чудесные создания начали слизывать сверкающую сахарную пудру, которая покрывала ее щеки, шею и плечи. Даже спустя годы, она все еще чувствовала стыд за ту сахарную пудру, которая предназначалась для Тьяго, и она позволила обсыпать себя ею, не признаваясь самой себе, что была готова отдаться ему, позволить ему... испробовать ее. Кару вздрогнула, представив его клыкастую пасть на своем теле.

Но вместо него, ее испробовали на вкус мотыльковые колибри, а позже... ангел.

Как непостижима и жестока бывает жизнь. Если бы кто-нибудь еще утром прошептал, что вечером она окажется в объятьях врага (и ей не захочется, чтобы он размыкал их), она бы в ответ на это рассмеялась. Но, когда это случилось, то было так же естественно и правильно, как па в танце, которые она всегда знала.

Сейчас она размышляла: что, если Акива никогда бы не появился в Лораменди, не заворожил ее своими прекрасными, поразительными речами (любовь — как жизненная необходимость), своими мягкими прикосновениями и прелестной магией, своим пылом и юмором и огненными глазами, если бы она никогда не узнала ни одного поклонника, кроме Волка?

Ах, если бы она была податливой, и позволила бы Тьяго завладеть собой, изведать себя и предъявить права. Ей хотелось, чтобы она могла поверить, что смогла бы пробудить свою глупость даже без появления Акивы, но стыд бы ее не убил. Может быть, ее бы коробило от прикосновений Тьяго, и она бы захотела встряхнуться, чтобы очнуться от этого ужасного сна, но... она знала, что, наиболее вероятно, позволила бы потоку нести ее вперед, пока не стало бы слишком поздно.

Что ж. Ее народ, должно быть, был бы все еще жив, если бы она поступилась своим счастьем. А чем было ее собственное счастье по сравнению с этим?

Она добралась до реки и соскользнула к валунам на берегу, где могла преспокойно сидеть, и ее невозможно было бы увидеть из крепости. Девушка скинула туфли, опустила ноги на прохладные камни, омываемые водой, и стала наблюдать за отражениями звезд, танцующими на движущейся водной глади. Масштаб этого сверкающего неба заставил ее почувствовать себя такой крошечной, незначительной букашкой, и она осознала, что наслаждается этим ощущением, способом снятия с себя давления, в отношении того, что ей непременно нужно что-то предпринять.

В конце концов, что она могла сделать?

В самом деле: ЧТО?! Химеры были преданы Тьяго, а Тьяго никогда бы не пошел на компромисс.

«Что бы, — задумалась Кару, — сделал на моем месте Бримстоун?»

Ее тоска по нему в этот момент был настолько глубокой, настолько острой, что она позволила ей уступить место надежде — притворной жалкой надежде, что он не совсем ушел. Она позволила себе вообразить, всего на какое-то мгновение: если бы Бримстоун был здесь, что бы изменилось?

По крайней мере, одно — я была бы любима!

— Кару.

Это был всего лишь шепот, но она подпрыгнула от звука своего имени. Кто...? Она никого не увидела, она не слышала, как кто-нибудь приближался. Только...

Воздушный поток тепла.

Медленно рассыпающиеся искры.

О Боже. Нет.

И тогда, словно упала завеса, его чары исчезли, и он оказался перед ней.

Акива.

Свет озарил Кару, а следом закралась темнота — сжигая ее изнутри, привнося в душу леденящий холод. Блик света и тьма, лед и пламя, кровь и звездный свет, стремительно заполняли ее. Шок и недоверие. И злоба.

И ярость.

Она вскочила на ноги. Кулаки плотно сжаты, кулаки налиты свинцом. Так плотно сжаты, что все ее тело напряжено от злобы при взгляде на ангела, жилы натянуты, как струны, так, что Кару чувствовала, как в висках стучит кровь, и ярость пульсирует в ее кулаках и в ее закрытых ладонях, обжигая кожу. Ее хамзасы горели, и она раскрыла свои ладони и подняла их на Акиву, который даже не пытался защититься.

Когда по нему ударила магия рун, он опустил голову и просто терпел их воздействие.

Волшебство бурным потоком полилось из Кару, и Акива дрогнул под его натиском, но не двинулся — ни назад, ни вперед, и Кару поняла, что она может убить его. Она пожалела, что не сделала го раньше, и вот он здесь, чтобы предоставить ей еще одну возможность. Иначе, зачем он здесь (разве может быть иная причина?) и разве она может не убить его, после всего? Он просто не оставил ей выбора, после всего, что натворил, после всего, что он натворил, после всего, что он натворил, но... разве она могла убить Акиву?!

А разве могла не убить?

Разве он уже не достаточно сделал, чтобы она без усилий приняла еще один невозможный выбор? Зачем он здесь?

Он пал на колени, и воздух между ними дребезжал от сокрушительной магии Кару и воспоминаний. Именно это она видела в день своей смерти: Акиву на коленях, сломленного под тяжестью все той же магии солдат Тьяго, и он изо всех сил старался держать голову высоко, чтобы смотреть на нее (прямо как сейчас), испытывая ужас, отчаяние и любовь, а ей хотелось больше, чем когда-либо, подойти к нему и обнять его, прошептать ему, что она его любит и собирается спасти, но не могла. Она не могла этого тогда, не могла и сейчас. Но сейчас она не могла этого не из-за удерживающих кандалов или палача с топором, а из-за того, что он был ее ВРАГОМ. Он доказал это (ужас, в который она бы никогда не поверила, предательство, которое она себе и помыслить не могла), и он не сможет быть прощенным за это. Никогда.

Но... затем... ее руки упали по бокам.

Почему? Она не собиралась опускать их. Ее хамзасы горели от жара, испускаемого ее же бедрами, и ее дыхание стало прерывистым, ей не хватало воздуха, Кару задыхалась и не могла заставить себя вновь поднять руки. Акива дрожал от магии. Он был весь в напряжении. Глаза их вновь встретились, обуреваемые страданием, — мир вокруг них был обуреваем страданием, и они были в его эпицентре, в обманчивой тишине, которая позволила им забыть, как когда-то, что вокруг них все было закручено в водоворот ненависти, в который они были пойманы. Ненависть была везде и всюду, и они были дураками, думая, что могли сохранить свое безопасное укрытие и не быть затянутыми в эту воронку, как это случилось со всеми созданиями Эретца.

Но они усвоили это урок, не так ли?

Ее дыхание грозило вот-вот обернуться рыданиями, ноги дрожали. И ей хотелось рухнуть на колени, но Кару не могла себе этого позволить. Как было бы хорошо дотронуться до него. Она стояла, нависнув над ним. Ее ладони все еще горели магией, но она продолжала держать их по бокам.

— Я думал, ты погибла, — сдавленным голосом сказал Акива. — И... я тоже хотел... умереть.

— Почему не умер?

Лицо Кару было горячим и влажным, и ей было стыдно. Стыдно за свои слезы и стыдно за то, что она все еще была не способна его убить. Что с ней не так, что даже теперь она не могла отомстить за свой народ?

Акива оперся на руки и с трудом поднялся. Он выглядел изможденным, бледным и больным. Его трясло. Белки его глаз налились кровью, как когда-то давно.

— Это было бы слишком просто, — сказал он. — Я не заслуживаю покоя.

— И я? Неужели я не заслуживаю, наконец-то освободиться от тебя?

Сначала он ничего не сказал, и слова Кару эхом отдавались в тишине. Они были такими уродливыми — обрамленными насмешкой, чтобы скрыть ее страдания; она ненавидела себя за то, что только что сказала. Когда он отвечал, его страдание было неприкрытым:

— Ты заслуживаешь. Я пришел сюда не для того, чтобы мучить тебя...

— Тогда зачем ты пришел? — прокричала она.

Еще до того, как Акива поднялся на ноги, Кару почувствовала, будто она с чем-то борется, но когда он встал, покачиваясь, и ей пришлось сделать шаг в сторону и запрокинуть голову, чтобы взглянуть на него, она поняла, чем это было. Вся его сущность — охват и контур его груди, форма его лба, которые она пробегала своими пальцами столько раз, и его глаза — прежде всего его глаза, его глаза. Столкнувшись с его реальностью, его близостью, Кару поняла, что борется с его отношением к ней — с хорошо знакомым чувством важности, которое было своего рода глубочайшим признанием.

Это был все тот же Акива, и признание его случилось еще тогда, когда он был чужим, в тот день в Баллфинче, когда она впервые взглянула на него. Вот почему она сделала столь удивительный для себя поступок — спасла врагу жизнь. Она признала его тогда своим в танце в Лораменди, даже, когда на нем была маска, и снова в переулке в Марракеше, где он вновь оказался, преследуя свои намерения и цели, незнакомцем.

За исключением того, что он не был им.

Акива никогда не был посторонним. Никогда не был чужим. И в этом-то заключалась проблема. Между ними появилось, так называемое, эхо прошлого и там, в пустом сердце Кару, где должны были жить только враждебность и горечь, откуда-то появилась... тоска. Но тут же появилась ярость и растоптала ее. Глупое сердце! Как бы ей хотелось вырвать его.

Почему же она до сих пор не может возненавидеть его?

И когда их глаза встретились, вот, что увидел Акива: не тоску, нет, а неожиданную вспышку неистовства и ненависти. Он заблуждался, приняв это за ненависть к себе, и был раздавлен. Он резко отвел взгляд, только сейчас осознавая (дурак), что у него еще оставалась надежда. На что? Не то, чтобы он надеялся, что Кару обрадуется, увидев его (не настолько же он был идиотом), но может быть намек, мимолетная вспышка, что в ней осталось еще хоть что-то, кроме ненависти.

Но эта надежда исчезла, оставив его опустошенным, и когда у него появился голос, чтобы ответить на ее вопрос, он звучал пустым. Скрипучим и сухим.

— Я пришел найти нового воскресителя. Я не знал, что это... ты.

— Удивлен? — спросила Кару. Ее голос был наполнен ненавистью, как и ее взгляд, и разве мог он винить ее за это?

Удивлен?!

— Да, — ответил он, хотя это не то слово, которое он бы использовал, для описания своих чувств. Он был чрезвычайно разочарован. — Можно сказать и так.

Девушка подняла голову, в свойственной ей манере, наподобие птички, и сердце Акивы больно кольнуло. Она увидела это и все поняла. Кару сказала:

— Гадаешь, почему я тебе никогда не рассказывала об этом?

Он покачал головой, отвергая это, но так и было. Она никогда ему об этом не рассказывала. В панихидной роще в тот месяц, который был самым радостным за всю акивину жизнь, во время всех тех разговоров о мире и надежде, со всей их любовью и жаждой открытий и их намерениями, такими грандиозными (они собирались изобрести новую жизнь), Мадригал ни разу не обмолвилась о воскрешении. Великую тайну химер выдал Белый Волк между ударами плетей, злорадствуя в тюрьме Лораменди.

Акива ничего не скрывал от нее. Он хотел, чтобы она знала его, истинно и всецело, начиная от его ужасающего количества чернильных меток, вытатуированных на костяшках пальцев, и заканчивая страданиями от его самых ранних воспоминаний, и чтобы она любила его за то, каким он был, все эти годы он верил, что она его любила. Так что же означает тот факт, что она хранила от него такой секрет? Быть может, она прямиком после своей работы по воскрешению попадала в его объятия и даже не обмолвилась об этом ни единым словом.

— Я скажу тебе почему, — сказала Кару. Ее слова были острыми, словно нож, который она будто втыкала ему меж ребер. — Я никогда тебе не доверяла.

Акива кивнул; он не мог смотреть на нее. То, что было пустотой, теперь заполнилось отвращением и тошнотой, такими сильными, будто воскресшие окружили его со всех сторон, удерживая Акиву своими хамзасами.

— Итак, ты собираешься убить меня? — спросила она. — Вот зачем ты явился, не так ли? Чтобы убить еще одного воскресителя?

Акива резко вскинул голову.

— Что?! Нет. Кару. — Как она вообще могла спрашивать о таком? — У тебя нет причин этому верить, — сказал он, — но я покончил с убийством химер.

— Когда-то ты мне уже говорил об этом.

— И тогда это было правдой, — сказал он, — и сейчас.

После Баллфинча он прекратил убивать химер.

А после ее смерти, он снова начал.

Он не удержался и развернул руки, пытаясь спрятать их, скрыть доказательства, вытатуированные на них. Он хотел сказать ей, что все, что он сделал, он сделал лишь потому, что был сломлен, потому что он видел ее смерть, которая разрушила его. Но начни он что-либо говорить, получилось бы, что он пытался свалить вину на кого угодно, только бы не винить себя. Невозможно было говорить о том, что он сделал и преуменьшить, как-то умалить, свои действия. Даже думая об этом, он снова и снова возвращался к масштабам своей вины и не находил слов. Признания и извинения были хуже, чем ничего — они были оскорблением; объяснение было невозможным. Но он должен был что-то сказать.

Я потерял свою душу.

— Я потерял нашу мечту. Месть затмила все. Я едва ли помнил, как проходили недели и месяцы, после... — «После того, как я стал свидетелем твоей смерти, и часть меня, тоже умерла вместе с тобой». — Я не смогу ответить за то, что сделал, не говоря уже о том, чтобы искупить это. Я бы вернул все на круги своя, если бы мог. Я бы хотел умереть вместо каждой погибшей химеры. Я бы сделал все, что угодно. Я сделаю что угодно, я все сделаю, и я знаю... Я знаю, что этого никогда не будет достаточно...

— Нет, не будет. Никогда, потому что их не стало...

— Знаю. Я не ищу прощения. Но они все еще живы, чтобы суметь выжить, и у них есть выбор. Кару, будет ли у химер будущее или нет, зависит то того, что мы сделаем сейчас.

— Мы? — недоверчиво переспросила Кару. — Что это еще за «мы»?

— Я, — поспешил уточнить он. Он знал, что нет никакого «мы» и вряд ли они двое им когда-нибудь станут. — И среди серафимов могут найтись те, кто устал, и кто хочет жить, и не хочет умирать.

— У них есть жизнь. В отличие от моего народа.

Акива думал о последних словах Бримстоуна — «Это — жизнь, которая развивается и ширится, чтобы заполнить миры» — но, разумеется, откуда Кару могла знать об этом. Ему хотелось рассказать ей о том, что же сказал Бримстоун. Он подумал, что ей хотелось бы знать, но, если именно он скажет ей, не будет ли это выглядеть насмешкой?

— Это не та жизнь, которой стоит жить, — сказал он. — Эта жизнь не стоит того, чтобы оставлять ее в наследство детям.

— Детям, — повторила Кару, и она была такой мрачной — и такой прекрасной. Акива не мог удержаться — он все смотрел и смотрел на нее, и это причиняло ему такую невыносимую боль, глядеть на нее, понимая, что больше никогда не сможет прикоснуться к ней или увидеть ее улыбку.

— Когда обе стороны начинают резать и забивать детей, словно скот, — сказала она. — Думаю, можно сказать, что жизнь утратила свой смысл.

Что она имела в виду?

Она увидела его замешательство.

— А, так ты еще ничего не знаешь? — Мрачная усмешка. — Ну, так узнаешь.

Его осенило. Тьяго.

— Что он сделал?

— Нечего такого, чего не делал ты.

— Я никогда не убивал детей.

— Ты убил тысячи детей, Проклятье Зверья, — прошипела она.

Акива вздрогнул, когда она произнесла это его прозвище, но он мог с этим спорить.

Он сделал это имя себе не своими мечами, но открыл дорогу другим убийцам. Было нечто такое, что он видел, и теперь ему никогда не удастся закрыть на это глаза. Картинки прошлого то усиливались, то затухали в нем, словно крики — вспышки воспоминаний, мелькающие, уродливые, непростительно уродливые. Вот, значит, каким она видела его: убийцей детей, монстром. Она трудилась бок о бок с Белым Волком, а монстром считался Акива. Когда это мир успел встать с ног на голову?

Если бы Тьяго не нашел их и не появился бы в траурной роще той ночью, что бы они стали делать?

Может быть и ничего. Может быть, они погибли бы как-то по-другому и ничего бы не добились.

Это не имело значения. Помыслы и мечты их были чисты. Даже в своем отчаянии Акива знал это, чувствовал, но понимал, что Кару могла не разделять его чувств. Он отступил от нее на шаг, осмелился еще раз взглянуть на нее. Девушка обвила себя руками, выражение лица было пустым. Она была сломлена, как он все эти годы. И... это он сломил ее.

— Я пойду, — сказал он. — Я пришел сюда не для того, чтобы причинить тебе боль. И, пожалуйста, поверь, я приходил сюда не для того, чтобы убивать. Я пришел потому что... Я думал, ты была мертва. Кару, я думал...

Его рука потянулась к кадилу. Он гадал, что он значит для нее, этот сосуд и его послание: «Кару». Если это была не ее душа, тогда чья же? Когда он нашел кадильце, первой его мыслью была, что имя означает содержимое, но теперь ему было ясно, что это была дарственная надпись.

— Я нашел это в пещере Киринов, — сказал он, и протянул его ей. — Должно быть, оно было оставлено для того, чтобы ТЫ его нашла. — Кару удивилась, увидев кадило в его руках. Он протянул его ей; она колебалась, не желая подходить ближе к нему. — Вот, почему я хотел умереть, — сказал он, и развернул меленький клочок бумаги так, чтобы она смогла прочесть надпись. — Потому что я думал, что это была ты.

Кару выхватила из его рук сосуд и уставилась на надпись. Она затаила дыхание.

Кару.

Сколько раз в Праге она получала записки такие же, как эта? Хотя, она и была проколота когтями Кишмиша и немного потрепанной, но бумага была такой же, и почерк... она бы везде узнала его.

Это был Бримстоун.

Она уставилась на кадильце, пока порыв искр не вывел ее из состояния шока, и девушка поняла, что Акива ушел. Ей не нужно было оглядываться по сторонам. Она ощутила его отсутствие, как и всегда — словно врывающийся холод, который стремился поскорее заполнить пустоту, которую он оставил после себя. Сердце ее колотилось, Кару поднесла сосуд к груди, и, казалось, могла чувствовать душу, вибрирующую у ее сердца. Это была всего лишь игра воображения; не было никакого намека, что (кто?) же скрывалось внутри за серебром. Но это должен был быть....

Так должно было быть.

У нее затряслись руки. Все, что нужно было сделать, открыть сосуд. Впечатление от души позволит ей узнать наверняка.

Она держала его наготове. Колебалась. А что, если это было не то, что она думала?

Мысли путались, они то появлялись, то терялись в закоулках сознания, но одна приходила снова и снова. Акива принес ей кадило. Тьяго (ее союзник) лгал ей, чтобы держать ее в изоляции и одиночестве. Акива (ее враг) принес ей кадило, в котором может находиться... может находиться... Бримстоун.

Ведь может?

Ловкость рук и Кару открыла сосуд. Доля секунды. Душа коснулась ее сознания.

И она поняла, чья это душа.