Дни Крови и Звездного Света

27

ОГРОМНОЕ ДИКОЕ СЕРДЦЕ

Где-то около полудня, дашнагский паренек Рат, все еще нес Саразал, приведя Свеву вниз по крутому лесистому склону в овраг, который был достаточно узким, чтобы быть скрытым под пологом леса, и Свеве подумалось, что бледные ветви, выгибающиеся вверх, напоминали руки девы, которая раскинула их, приглашая в свой танец. Солнечный свет проникал сквозь листву, иногда образуя яркие копья, а иной раз — пестрые кружева, зеленые и золотые, витиеватые и изменчивые. Маленькие крылатые создания дрейфовали и жужжали, поднимаясь ввысь из глубин этого мелкого оврага, который казался отдельным мирком, где чуть ниже можно было расслышать мелодичные переливы журчавшего ручья.

«И все это сгорит», — подумала Свева, прыгая в шелестящие на ветру вьющиеся растения и осторожно спускаясь боком по склону вслед за Ратом.

Пожары были все еще позади них, а ветер с юга уносил с собой дым. Они даже не могли его учуять, но несколько раз поднимались на пригорки и видели, как небо застилает клубящаяся чернота позади них.

Как ангелы могли решиться на такое? Неужели так важно поймать или убить несколько химер, что они решили уничтожить все живое? Почему они этого так страстно желают, просто ради мести?

«Почему они просто не могут оставить нас в покое?» — хотелось прокричать ей, но она сдержалась. Свева понимала, что это выглядело бы совсем по-детски, все эти войны и ненависть были слишком сложными для ее понимания, а сама она была по важности в устройстве мироздания не более чем мотыльком или жалящей мухой, которые летят на свет.

«И все-таки, я имею какое-то значение», — убеждала она саму себя. Как и Саразал, как мотыльки и жалящие мухи, и всякая крадущаяся живность, и звездоподобные бутоны Тенцинг, такие маленькие и прекрасные, и даже крошечные кусачие паразиты-скинвиты, которые, в конце концов, просто пытались жить.

И Рат тоже существенен и важен, даже если его дыхание такое, будто он всю свою жизнь питался только одной кровью и обгладывал кости.

Он помогал им. Когда он схватил Саразал, Свева на самом деле не думала, что он утащит ее и приготовит из нее себе похлебку, но было сложно не бояться, когда ее сердце замирало от страха при одном только взгляде на него. Дашнаги ели мясо. Такова уж была их природа, как паразиты-скинвиты были скинвитами, но это не значило, что они обязательно должны ей нравиться. Или он ей.

— Мы не поедаем Дама, — сказал Рат, не глядя на нее, когда она его догнала, что было весьма не сложно, так как Свева была намного быстрее его, к тому же он был обременен Саразал. — Или других высших чудищ. Уверен, о том тебе известно.

Свева понимала, что, скорее всего, так оно и было, но все же, как трудно было принять это на веру.

— Даже в том случае, если вы очень проголодаетесь? — не удержавшись, скептически спросила она. По какой-то странной причине, ей хотелось верить в худшее, что было в нем.

— Я очень голоден, но ты все еще жива, — ответил он. И все. Рат продолжал идти, а Свеве оставалось лишь продолжать бояться, потому что Саразал спала, положив голову ему на плечо. Он же отлично держался, неся ее, когда было бы куда проще для него бросить ее и помчаться со всех ног вперед, короткими перебежками, как это делали Дашнаги, когда загоняли добычу. Однако он так не поступил.

Он привел их сюда, и теперь, когда они были уже в низине, в овраге, Свева могла слышать и обонять то, что слышал и обонял он несколько миль назад своим острым чутьем хищника: Каприны.

Каприны? Вот почему он срезал дорогу на восток, чтобы перехватить след этого медлительного, прыгающего стадного народца. С которым, судя по запаху, все еще находился весь их домашний скот?

Рат остановился у подножья склона, и когда Свева врезалась в него, он сказал: «Из деревни, думаю я, той, что за акведуком. Помнишь».

Как будто она могла забыть то место, где были вздернуты серафимовы солдаты с кровавыми улыбками, посланием Военачальника. Пока она будет жива, никогда не забудет тот ужас, перемешанный с надеждой на спасение. Деревня была пуста; она полагала, что все ее жители должны были быть мертвы, и как было радостно узнать, что это не так, но она никак не могла взять в толк, зачем Рат последовал за ними.

— Каприны медлительны, — сказала она.

— Потому им и нужна будет помощь, — ответил Рат, и Свева почувствовала, как ее заливает краска стыда. Она думала только о том, как бы им самим сбежать.

— А еще, при них может быть целитель, — добавил Рат, переводя взгляд на Саразал, которая покоилась на его груди. Ее глаза были закрыты, раненая нога аккуратно лежала на его согнутой руке. Это выглядело так неуместно: хищник, прижимающий к себе добычу, отчего Свева могла только моргать и чувствовать, будто стала жертвой своих собственных заблуждений.

Знает ли она, что правда, а что всего лишь ее предрассудки?

Эта земля была огромной. Казалось, что если Акива будет подниматься все выше и выше в небо, то, куда ни глянь, глаза все равно никогда не смогут охватить всю бесконечность зеленого раздолья. Хотя он знал, что это не так. На востоке земля бугрилась, и равнина уступала место протяженным низким хребтам, чтобы превратиться в высокогорную пустыню. Путем, длиною в несколько дней, а то и недель, красной глины и колючих растений, где ядовитые жуки, большие, как щиты, закапывались вглубь и выжидали в течение месяцев, а то и лет, добычу, которая окажется в пределах досягаемости. По слухам, около небесных островов жили кое-какие кочевники, шакалоголовые Сабы, но дозоры серафимов не нашли никаких признаков жизни или те затерялись где-то в глуши, и никогда туда больше не возвращались, чтобы подтвердить или опровергнуть это.

На западе лежал Береговой Хребет, и, кроме того, побережье Уединенное, дом для череды деревень и народа, который мог жить как в воде, так и вне ее, и который ускользал, словно юркая рыбка, завидев врага, отступая в свои глубоководные убежища, пока не минует угроза.

А на юге: грозные Хинтермост, высочайшие горы в Эретце, а также втрое превосходящие своей протяженностью любой горный массив в мире. Они создали эпическую стену серых бастионов и крепостных валов, и естественных амбразур, ущельев продырявленных речушками, которые врезались в сердцевины скал и сбегали вниз по склонам многочисленными водопадами, поблескивая, переливаясь радугой на солнце. Поговаривали, там было множество проходов (лабиринты ущелий и туннелей), которые вели на зеленые просторы по другую сторону хребта, непроходимые, но которые все же можно перейти с помощью легушьего местного племени, живущего преимущественно во тьме. А самые высокие ледовые шапки издалека виделись хрустальными дворцами, но при приближении оказывались пустынными лабиринтами, по которым гуляет один лишь ветер, компанию которому составляют лишь штормовики, гнездящиеся здесь, высиживающие свои огромные яйца, да покоряющие бури, которые разбили бы о скалы любое другое крылатое создание, не успев-то сделать и двух взмахов крыльями.

Таковыми были естественные границы этого южного континента, который серафимы давно пытались приручить, и зеленая земля, простирающаяся под Акивой, теперь стала огромным диким сердцем, слишком большим, чтобы удержать, даже если все солдаты многочисленного войска Империи будут отправлены, чтобы попытаться. Они могут (и будут) сжигать деревни и поля, но химеры здесь были больше кочевниками, чем оседлыми фермерами, скорыми на смену стоянки и потому неуловимыми, и серафимам не удастся сжечь все поселения подчистую, даже, если они очень постараются (вопреки всему этому морю черного дыма) — но они и не старались.

Пожары были нужны только для того, чтобы согнать беглецов на юг и восток, туда, где леса редели, а ручьи сбегали вниз, чтобы присоединиться к великой реке Кир, и серафимы смогли бы изгнать их. А если им это удастся?

Акива надеялся, что все-таки нет. По правде говоря, он делал больше, чем просто надеялся: он употребил все свои навыки шпиона и следопыта, чтобы самому не быть выслеженным. В тех местах, где, как он предполагал, могли быть химеры (например, там, где углубления в пологе намекали на ручей), Акива прилагал все усилия, чтобы отправить взвод другой дорогой, а оттого, что он считался Проклятьем Чудищ, никто не ставил его решения под сомнение. За исключением, разве что Азаила, и то, сомнение, если и оно было, можно было увидеть только по глазам.

Лираз с ними не было; их команда была сильной дюжиной, и она была назначена в другую. Акива не мог сдержать удивление в течение всего дня от того, с каким рвением его сестра следовала приказам.

— Так, что же ты на самом деле думаешь? — внезапно спросил Азаил. День неумолимо катился к вечеру, а они еще не нашли ни одного беглого раба или крестьянина.

— О чем же?

— О том, кто стоит за этими нападениями?

Что он думал? Он не знал. Весь день Акива был на войне с надеждой — стараясь не позволять себе надеяться, частично потому, что это было чересчур неправильное чувство, появившееся у места резни, и отчасти из простого страха, что оно может оказаться бесплодным. Был ли другой воскреситель? Не был ли?

— Во всяком случае, не призраки, — выдал он, в качестве безопасного ответа.

— Нет, наверное, не призраки, — согласился Азаил. — Однако, любопытно. Никакой крови на клинках наших солдат, никаких следов, ведущих в то место, где схоронились беглецы, и пять нападений за одну ночь — так сколько всего нападающих? Они должны быть достаточно сильными для того, что сделали, и, возможно, иметь крылья, чтобы прийти, а потом исчезнуть, не оставив следов, и предположу, что у них хамзасы, иначе бы наши солдаты должны были ответить хоть какими-то сопротивлением. Действовали просто и открыто. — Это была оценка ситуации; Акива и сам думал обо всех этих вещах. Азаил пристально посмотрел на него. — Акива, с чем мы имеем дело?

В конце концов, он должен был произнести это вслух.

— Это, должно быть, ревенанты.

— Еще один воскреситель?

Акива помедлил:

- Возможно.

Понимал ли Азаил, что это могло значить для него, если бы здесь был еще один воскреситель? Догадывался ли он о его надежде — что Кару, может быть, снова жива? И как бы он отнесся к его надеждам? Предположим, что его прощение зависело от того, что Кару была мертва, как будто сумасшествие Акивы было в прошлом, чем-то уже пройденным, так что они снова могли двигаться дальше, как ни в чем не бывало.

Для Акивы не могло быть «как ни в чем не бывало». Тогда как могло быть?

— Там! — позвала командир патруля, вытрясая серафима из его мыслей. Кала была лейтенантом Второго Легиона, крупнейшего на сегодняшний день, в войсках Империи, иногда его называли общей армией. Она указывала вниз, в овраг, где бахрома деревьев не слишком сходилась вместе, и где, как наблюдал Акива, одна вспышка движения породила другую, и еще одну, и потом спешное шевеление тел. Движение стада. Козлиное. У него скрутило живот, и первым импульсом был гнев. Какие же дураки живут на всей этой большой дикой земле, если позволили себя заметить.

Было слишком поздно, чтобы отвлечь внимание дозора от них, не осталось ничего, что бы он мог сделать, только следить, как Кала повела отряд вниз по направлению к деревьям. Она была оповещена о засаде, и жестом показала Акиве и Азаилу быстро выметаться к противоположной стороне оврага, что они и сделали, пристально вглядываясь в разорванное пространство между верхушками деревьев, надеясь на хорошую видимость, которую они не получили — только проблески шерсти и движения иноходью.

Акива держал меч с горечью. Его обучение было четким. Возьмите оружие и вы станете инструментом с такой же определенной целью, как и само оружие: найти артерии и вскрыть их, конечности — и разорвать их; взять то, что живое и доставить его к смерти. Не было больше никакой другой причины, чтобы держать оружие, никакой другой причины быть им.

Он больше не хотел быть оружием. Ох, он мог дезертировать, он мог исчезнуть прямо сейчас. Он не должен быть частью этого. Но этого было не достаточно, чтобы он перестал убивать химер. Он мечтал о многом больше, чем один раз.

Деревья шептали зеленью, когда он и Азаил сошлись с другими, и голос, который заполнил его голову, был таким, какой он слышал лишь однажды. «Это жизнь распространяется, чтобы заполнить миры. Жизнь твой хозяин или смерть?» Когда Бримстоун говорил эти слова, они ничего не значили для Акивы. Сейчас он их понял. Но как могли солдаты поменять хозяев?

Как же он с мечами, сжатыми в обеих руках, мог надеяться на то, что крови больше не прольется?