Дни Крови и Звездного Света

26

ТЯЖКИЙ УРОН

Волк стоял в окне, как раз под окном Кару. Как только Зири поднял глаза, чтобы взглянуть на нее, он увидел белое пятно и тут же опустил голову. Ему едва хватило времени, чтобы заметить ее лицо полное надежды, когда она подняла руку в попытке поприветствовать его. В одинокой попытке.

А потом он сторонился ее.

Волк сразу же предупредил его, что он не должен вступать с ней ни в какие контакты. Он им всем это сказал, но Зири показалось, что, когда он это говорил, его бледные глаза особенно задержались на нем, и что за ним, единственным, Тьяго наблюдал особенно пристально. Из-за того, что он был из рода Кирин? Разве не один только этот факт связывает их, или он помнил Зири, когда тот был еще ребенком? С бала Военачальника?

С казни.

Зири пытался спасти ее. Это было бы смешно, если бы не было так трогательно — то, как он присел в подвале под турнирными постаментами, пробуждая в себе храбрость, прихватив свои тупые мечи, предназначенные для тренировок, хотя, они вряд ли могли спасти ее. Постаменты были установлены на Агоре, чтобы народу было удобнее наблюдать, как она умирает; это было зрелище. Мадригал, такая тихая и прямая, как тростинка, такая красивая, заставила всю эту массу походить на животных, а он, тощий двенадцатилетка, думал, что мог ворваться на эшафот и... и что? Высвободить ей руки, разрубить ее кандалы? Город сам по себе был клеткой; ей бы некуда было податься.

Это не имело значения. Он выпустил эфес солдатского меча из руки, еще до того, как его нога коснулась постамента. Мадригал так и не увидела его дурацкого героизма. Она не сводила глаз со своего возлюбленного.

Это было в другой жизни. Зири тогда не понял ее измены или того, куда та могла завести. Куда она привела. Но он больше не был тем безумно влюбленным мальчишкой, и Кару для него уже ничего не значила.

Так почему же его глаза сами потянулись к окну? К ней, в тех редких случаях, когда она спускалась из своей комнаты?

Была ли это жалость? Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы увидеть, как она одинока. В те первые дни, в Эретце, она была бледная, дрожащая, словно онемевшая —явно испытывающая потрясение. Это оказалось сложнее, не подходить к ней и не обмолвиться с ней ни единым словечком. Должно быть, она видела это — как все в нем рвалось, чтобы ответить ее горю, ее одиночеству, — и теперь она искала его с тем взглядом полунадежды всякий раз, когда видела, как будто он мог стать ей другом.

А Зири отвернулся от нее. Тьяго предельно ясно дал понять: мятежники нуждаются в ней, но не должны ошибочно доверять. Она была ненадежной и ею нужно аккуратно управлять. Управлять будет он сам.

И вот он, наконец, спустился, чтобы встретить патруль.

— Рад встрече, — сказал Тьяго, вышагивая, словно повелитель дворца. Скорее повелитель руин, но этот глиняный замок был точкой отсчета для величия Белого Волка, он требовал этого, как требовал что-либо — а вернее все, что выполнялось, согласно его воле, до тех пор, пока он не терял интерес и не переходил к чему-то другому, лучшему. У него был бы трон в Астрае, прежде чем он появился бы там и потребовал его себе, и серафимы-рабы, и все, что угодно, любое требование, каким бы нелепым оно не показалось. Зири бы никогда не стал недооценивать Волка.

Тьяго был солдатом до мозга костей. Его войска поклонялись ему, и будут продолжать делать все для него. Он ел, пил и дышал битвами, у него не было другого дома, кроме походного шатра, усыпанного картами, где он разрабатывал очередную стратегию со своими капитанами, или, еще лучше, сам бросался в бой на ангелов, разрывая тех зубами и пуская им кровь.

— Какая безрассудность, — кипятился однажды Военачальник, впадая в ярость, когда его сын был убит и вернулся уже в новом теле. — Генералу не должно умирать на передовой!

Но Тьяго никогда не был тем, кто отсиживался в безопасности, у других за спинами, посылая тех на смерть. Он вел за собой, и Зири было известно не понаслышке, что его бесстрашие распространяется на всех в бою, словно лесной пожар. Вот, что делало его великим.

Теперь, однако, когда химеры висят на волоске продолжения своего существования, казалось, слова его отца были верны как никогда. Когда дозорные вошли в Эретц, он держался позади — с явной неохотой и даже плохо скрываемым недовольством, напомнившим Зири гвардейцев, несших службу в период фестивальных времен. Такое сложно было не заметить, слишком бросалось в глаза. Тогда он был беспокойным, голодным, завистливым Волком. Теперь, когда его солдаты вернулись, он, словно ожил.

Он пожимал им руки, одному за другим, прежде чем остановился перед Белиросом.

— Надеюсь, — сказал он с мрачной улыбкой, чтобы показать, что он нисколько в этом не сомневался, — что вы нанесли тяжкий урон.

Тяжкий урон.

Доказательством содеянного служили они сами, заляпанные брызгами. Кровь: запекшаяся, ставшая темно-коричневой, черной там, где она собралась в складках рукавиц, сапог и копыт. Кровь въелась в каждое ребро и угол полумесяца лезвия Зири; он не мог дождаться, когда же сможет их почистить. Калечащий мертвых. Возможно, здесь было чем гордиться. Когда-то, давным-давно, таковым было послание Военачальника — разрезанное лицо убитого в улыбке. Зири же только осознавал, что чувствует себя дурно, и хотел пойти к реке и искупаться. Даже его рога, которыми он насаживал ангела, налетавшего на него, пока Зири боролся с другим серафимом, были покрыты кровью. Патруль и в самом деле нанес тяжкий урон.

Дозор также защитил селение Капринов от вражеской мести, освободил караван с рабами, вооружил их, и отправил, чтобы те разнесли по свету послание о грядущем. Но Тьяго даже не спросил об этом. Послушать его, так он, похоже, позабыл о том, что в этом мире были химеры, которые не были солдатами — враг или нет — и, что не было ничего, кроме убийств.

— Расскажи мне, — сказал он напористо. — Я хочу знать, какими были их лица. Я хочу услышать о том, как они кричали.