Дыхание ветра

Александр

Не смог бы сказать, сколько прошло времени, но боль, всё же, не могла быть вечной. Она отступила, когда стемнело, но окончательно я пришёл в себя только через несколько часов.

Когда вернулись чувства, наступила полночь

Я ощутил прохладу и сырость земли, услышал шелест ветра в ветвях, увидел очертания стволов и корней, уходящих глубоко под землю в поисках влаги, почувствовал пряный запах мокрой листвы и вкус собственной крови во рту.

Только тогда осознал, что всё ещё дышу, и сердце надрывно бьётся где-то по рёбрам. Вокруг стоит звенящая тишина, словно вымерло всё живое, испугавшись моего рычания.

Некоторое время лежал, слушая лес, потом слегка подвигал конечностями, проверяя, не сломаны ли они.

Судя по ощущениям, руки и ноги были целы, боль в теле отступила, как и в прошлый раз, ощущаясь отдалённо.

Ощупал покрытое чем-то липким, скорее всего кровью, лицо. Нос не был сломан, и это уже утешало. Перевернулся на живот, поднялся на четвереньки, потом осторожно выпрямился.

С меня лохмотьями свисала разодранная одежда. И в целом я походил на пугало. Случайный прохожий, увидев в зарослях испачканную липкой грязью согнутую фигуру, наверняка убежал бы с криками, приняв меня за лешего,

Разыскал у тропы сохранившийся в целости рюкзак, подобрал его и, еле передвигая ноги, побрёл в сторону хутора.

Конечности едва слушались, но глаза различали всё до мельчайших подробностей, а тонкий слух улавливал даже самый отдалённый шорох.

Добравшись до дома, обнаружил, что он заперт. Вспомнил, что у отца было дежурство, и вернуться он должен был только на рассвете.

Найдя ключ за притолокой, едва смог вставить его в замочную скважину и отпереть дверь, как силы покинули меня. Свалился возле порога, не имея возможности пошевелиться.

В таком положении рано утром меня обнаружил отец. Он не стал ничего говорить по поводу моего внешнего вида, моментально стащил с меня всю разорванную одежду и бросил её возле печки, чтобы потом сжечь. Приподняв под руки, вытащил во двор, под колонку, и холодной водой смыл с тела уже успевшую засохнуть кровь и грязь. Вручил полотенце и помог добраться до кровати.

— Отдыхай, сынок. Всё будет хорошо, — приободрил меня.

С трудом разлепив потрескавшиеся губы, я хрипло произнёс:

— Спасибо.

— Спи, — приказал он, зашторивая окна, чтобы в комнату не проникал яркий солнечный свет начинавшегося утра.

Мой сон был полон кошмаров. Там я был огромным лохматым зверем, мечущимся по лесу. Проклятым изгоем, чуждым всему живому. Я скрывался от этого мира, отчаянно борясь за никчемную жизнь. Спасался от охотников, но не мог увернуться от пуль, снова и снова ранящих в самое сердце.

Открыв глаза, облегчённо вздохнул. Воспоминание об увиденном сне было настолько реальным, как будто всё переживаемое там происходило со мной наяву. Поднявшись с кровати, подошёл к зеркалу, осмотрел себя с головы до ног и нисколько не удивился тому, что увидел.

Как и в прошлый раз, сверху донизу был покрыт чёрно-фиолетовыми переплетающимися узорами, плавно соединяющимися и перетекающими с плеч на грудь, живот и ноги, а лицо выглядело на этот раз ещё хуже.

Я тряхнул головой, злясь, что был таким глупцом и позволил снова себя разукрасить. Резкое движение отдалось в теле отдалённым отголоском боли. Взглянув на часы, решил, что было раннее утро, оделся и тихо, чтобы не разбудить отца, прошёл на кухню.

Снова меня мучил невыносимый голод. Открыв холодильник, вынул большой кусок отварного мяса и с жадностью набросился на него.

— Выспался? — войдя с улицы и снимая обувь, спросил отец.

— Да, — кивнул, не прекращая жевать. — Долго я спал?

— Сейчас вечер, ты проспал весь день, — ответил отец.

Я ждал, что он продолжит разговор, спросит, как я себя чувствую, не нужен ли мне врач, или будет отчитывать за то, что я снова подрался, но, занимаясь своими делами, отец молчал.

Поставив сапоги в угол и повесив куртку, набрал воды в чайник и разжёг в печке огонь, достал из холодильника такой же кусок мяса, сел за стол и принялся за еду. Молча, поел, затем налил две кружки чаю, одну из которых поставил передо мной.

Всё это время я сидел за кухонным столом напротив него и чувствовал, как росло напряжение, которое между нами никогда и не исчезало, но всё время, пока мы жили в одном доме, не приводило к столкновениям. Будучи родными по крови, мы оставались чужими друг другу, ни в чём не находя точек соприкосновения, не имея общих интересов, общих тем для бесед. Я так и не смог принять отца, и, по сути, он был для меня чужим. Его попытки сблизиться сводились к нулю. Мы жили вроде вместе, но словно в параллельных мирах.

Теперь, ощущая повисшее между нами раздражение, я понимал, что без нравоучений не обойдётся. Чувствовал недовольство отца и сознавал причину. Мне бы тоже было неприятно, если б человек, живущий со мной в одном доме, постоянно нарывался на конфликты. Я понимал, что как старший, он обязан был высказать своё недовольство, но, не дождавшись, спросил сам:

— Скажешь что-нибудь? — и, когда ответа не последовало, продолжил: — Ты здесь хозяин. Имеешь право.

— О чём мне с тобой говорить? — произнёс отец, взглянув на меня, и мне стало не по себе. Хмурое лицо, пристальный взгляд внушали гнетущее ощущение. Неизвестно откуда появилось желание опустить взгляд, заткнуться и не нарываться на очередные проблемы. Справившись с несвойственными мне побуждениями, чётко произнёс, глядя прямо в глаза:

— Хотя бы о том, что произошло со мной.

— О чём тут разговаривать? Тебя очередной раз избили несколько болванов. Надеюсь, ты отстаивал правое дело? — в его голосе не было снисхождения, только металл и лёд.

Усилилось давящее воздействие, стало трудно дышать. Желание подчиниться стало напрягать. Откуда оно взялось? Я начал злиться, ощущая исходящую от него гнетущую силу. Злился на себя, на несправедливый мир вокруг, на отца.

Да, я облажался! Мне не стрёмно это признать. Но такого отношения я не заслужил! Начал закапывать себя ещё глубже.

— Знаешь, я вообще ничего не отстаивал, мне это не было нужно. Драки вовсе можно было избежать, я мог бы пойти другой дорогой, они бы даже не заметили меня, — хриплым голосом сказал чистейшую правду, борясь с подкатывающей к горлу тошнотой.

— Почему же ты не сделал этого? Ты мог серьёзно пострадать из-за своей самонадеянности! — резким тоном давил отец.

— Я не знаю… Со мной что-то происходит… Я становлюсь кем-то другим. Иногда мне начинает казаться, что я могу горы свернуть. Вот, я и поплатился! — слабеющим голосом произнёс.

— Это хорошо, что ты можешь признавать свои ошибки. И ещё одно, надеюсь, ты никого не покалечил?

— Не думаю.

— Хорошо. Значит так, слушай внимательно: если будешь постоянно драться, то в школу больше не пойдёшь. Понятно? — тоном, не терпящим возражений, сказал он.

— Странно, — удивился. — С чего бы тебе волноваться о ком-то? Я никого не избивал!

— Сейчас нет. Пока ты этого не осознаёшь, но проблема в том, что в любой момент можешь нанести людям непоправимый вред! Так что, остаёшься дома, пока я не позволю выйти! Тебе ясно? — голос его звучал громче обычного, резче и жёстче, чем всегда.

— В чём дело?

— Я спрашиваю, тебе ясно? — исходящая от него сила напрягала.

Почему мой отец так заботился, чтобы я не нанёс кому-то вред?

Получается, вред, нанесённый мне, не в счёт?

Вдруг накатила волна ярости, с которой я едва мог справиться.

Понимал, что не должен так злиться на собственного отца, но ничего не мог поделать с собой. Тот будто бы не замечал, что со мной творится.

Весь его гнев выплеснулся на меня, каждое произнесённое слово звучало как удар хлыста. Никогда прежде он так со мной не говорил.

Какая-то неведомая сила, исходящая от него, давила на меня так, что я едва мог терпеть. Тело била крупная дрожь. Перед глазами плыли тёмные круги.

— Отвечай! — усиливающееся давление придавило меня к столу.

— Да… — с трудом разлепив рот, смог вымолвить я. Уронив голову на руки, пытался сдержать свою ярость, с ужасом ожидая боли и не желая, чтобы она снова вернулась.

— Ты как, Александр? — наконец, спросил он. Давление ослабло.

— Я не знаю, — произнёс я, еле шевеля губами. Говорить мне было трудно, словно какая-то неведомая сила сковала мне челюсти. Отец, скорее всего не замечал, что со мной происходило, его голос звучал резко.

Решив всё же взглянуть ему прямо в глаза, чтобы попытаться выдержать его гневный взгляд, сначала я сфокусировал взгляд на столе и своих руках, и вдруг подскочил, как ошпаренный. На кистях не осталось и признака чёрно — фиолетовых узоров, тех, что я увидел несколько минут назад.

Подлетев к зеркалу, я, насколько смог, попытался разглядеть своё лицо и тело, на которых прямо на глазах исчезали узоры и пятна, оставляя после себя чистую бледную кожу.

— Да что с тобой происходит!? — повысив голос, рявкнул отец. — Что ты, как юная дева, вертишься перед зеркалом, разговор ещё не закончен!

— Отец… — только и мог я прошептать, поворачиваясь к нему. — Мне это кажется… или, в самом деле, синяки пропали?…

— Александр! Приди в себя! О чём ты говоришь?

— Понятно! — резко бросил я. Как бы мне хотелось, чтобы отец понял, что со мной происходит, но он даже не собирался. Он не видел моего потрясения, не видел того, что происходило у меня внутри.

А там всё кипело от бешенства, мозг готов был взорваться от осознания того, что я начинаю сходить с ума.

Сначала со мной происходили странные вещи, и кто-то очень жестокий изменял сознание, делая меня совершенно другим. Теперь мне кажется, что и тело меняется, наверное, безумный мозг принимает желаемое за действительность.

От внезапной догадки дрожь в теле и руках усилилась, перед глазами снова поплыли тёмные круги, и по спине потёк ручеёк холодного липкого пота.

— Что тебе понятно? — нетерпеливо проговорил отец, внимательно глядя на меня. Что я мог ему ответить? Что у меня что-то с головой, и я полностью съехал с катушек? Нервная дрожь усилилась, и я крепко сжал кулаки, пытаясь её унять, сцепил челюсти, стараясь не стучать зубами.

Гнев, гнев, и только гнев переполнял меня.

— Ты злишься! — догадался отец.

— Да…

— Скажи конкретно, что чувствуешь, и я помогу с этим справиться, — предложил он так, словно отдал приказ.

Ответить я не смог, так как сильно сжал челюсти, чтобы сдержать стон из-за внезапно возникшей в теле боли.

Мысль о том, что отец, может быть, станет меня презирать, поняв, что я ненормален, была невыносимой.

Я уже не видел его из-за повисшей перед глазами мутной пелены, не понимал того, что он мне говорит из-за грохота, раздававшегося прямо у меня в голове, не чувствовал ничего, кроме боли.

Не имея возможности более сдерживаться, попытался закричать, но из моего горящего горла вырвалось только глухое рычание, так как я не смог разжать крепко сжатые челюсти.

Словно парализованный, медленно осел на пол, не ощущая ничего, кроме сжигающего меня огня, глухо рыча, разрывая связки и обжигая горло горячим воздухом.

Вдруг воспалённый мозг осенила внезапная догадка: «Да ведь это же приступ! Что-то похожее на эпилептический припадок? Чёрт! Да я болен!» Отчаянье и ужас охватили меня. Где-то в глубине сознания я всё ещё слышал голос отца, но не различал слов. Почувствовал только, как он подхватил меня своими сильными руками и снова помог добраться до моей кровати.

Надеясь провалиться в спасительную бездну забытья, неосознанно я всё ещё хватался разумом за голос отца. Он что-то громко и успокаивающе говорил. Напрягая мозг, я пытался понять смысл его слов. Когда мне это удалось, я начал различать отдельные слова и фразы:

— Александр, не напрягайся, и сразу станет легче! Ты себе только вредишь. Расслабься! Это всё равно произойдёт

Эти фразы отец повторял несколько раз, снова и снова, не зная, слышу ли я его. Я услышал, но не понимал, о чём он говорит. С огромным усилием открыл глаза, и хоть меня и слепил слишком яркий свет, всматривался в смутные очертания его лица, пытаясь осознать смысл сказанного.

— Говорить можешь? — спросил меня отец. Прохрипел нечто нечленораздельное, пытаясь хотя бы что-то вразумительное произнести, и, всё же, не без труда удалось сказать сначала слово «да».

— Что ты чувствуешь? Скажи хоть что-то! — настойчиво продолжал он.

— Я… в огне… — еле прошептал.

— Это нормально. Я понимаю, что это трудно, но ты должен расслабиться. Не упрямься!

— Что… происходит? — спросил, еле шевеля потрескавшимися губами,

— Происходит то, что присуще твоей природе.

— У меня припадок…? — озвучил озарившую меня внезапную догадку.

Ведь, это возможно — наверняка, я очень тяжело болен, и в этом случае моя мать специально отправила меня к отцу. Она догадывалась, что слабой женщине будет трудно справиться с тяжело больным эпилептиком.

— Нет, никакой это не припадок! — ответил отец возмущённо, но я уже уверился в своей догадке и, обжигая горло словами, попросил горячим шёпотом:

— Отец, вызови врача… Это… снова повторяется… уже который раз… Я… не смогу… больше это выдержать…

Но отец был неумолим, он сказал резко:

— Врач здесь не поможет, сын! Никто не сможет тебе помочь, кроме тебя самого. Ты должен пройти через это сам!

— Через что? — едва шевеля губами, проговорил я, — Я… не понимаю… Что… со… мной…? Я… умираю…?

Отец долго молчал, сомневаясь, стоит ли мне говорить, что происходит со мной, но, все же, решился.

— Нет, ты… перерождаешься!

Эти слова, сказанные так… торжественно, совсем выбили меня из колеи. Все эти загадки не для меня! Почему нельзя сказать всё обычными словами, не создавая атмосферы для закипания мозгов! Ничего не поняв, переспросил, едва ворочая уже почти не слушающимся меня языком и из последних сил шевеля губами:

— Что? … Я… не понимаю…

— Александр, просто расслабься и позволь этому произойти. Всё равно, ты не сможешь этому помешать.

— Скажи мне…, — перебивая отца, прохрипел я, срывая голос, но делая ударение на каждом слове, — Что? Должно? Произойти?

— Ты становишься другим. Другим существом. И не пытайся бороться! Это у тебя в крови! Сопротивляясь, ты делаешь только хуже! — звучал приказ за приказом.

Естественно, я тотчас догадался, что отец — псих. Хорошо замаскированный под нормального человека безумец. За те несколько месяцев, которые я провёл с ним под одной крышей, и до этого дня ни разу не усомнился в его психическом здоровье. Ну, попал! Мало того, что сам тяжело болен, ещё и отец сумасшедший. Конечно, яблочко от яблоньки далеко не падает, не зря он сказал, что это у меня в крови. Ведь я его сын.

С неимоверным усилием, отринув от себя саму мысль о не выносимой боли, я поднялся со своего ложа и, шатаясь, побрёл к выходу. Отец, который всё ещё находился в комнате, собираясь меня удержать, преградил путь.

— Что ты делаешь? — спросил он. С трудом разлепив горящие губы, я хрипло произнёс:

— Я… хочу… уйти…

— Нет. Никуда ты не пойдёшь! — прорычал он.

— Лучше отойди… — зарычал я в ответ, тяжело дыша от переполнявшей меня ярости.

— Александр, слушай меня! Ты не должен никуда идти!

Преграждая мне путь, отец крепко удерживал меня сильными руками. Это не нравилось личности меняющей моё сознание, и, резко оттолкнув его, я почувствовал, что свободен.

— Ты не сможешь меня удержать! — обжёг горло криком. Но он снова схватил и втолкнул меня в комнату, закрывая снаружи дверь. Я свалился на четвереньки и зарычал от гнева.

Внезапно почувствовав прилив новых сил, вскочил и в бешенстве начал крушить окружающие меня предметы, просто ломая их.

И даже не задумался о том, почему добротный деревянный стол, сработанный руками отца, сломался у меня в руках, как картонный, не говоря уже о стульях, которые рассыпались в прах. Мебель в моей комнате была порушена, включая и кровать, и комод. В этом состоянии я не соображал, зачем делаю это. Огромная сила в моём теле требовала выхода.

Разрушив всё, что мог, собирался выбить дверь, но внезапно внимание привлекло окно. Не задумываясь ни секунды, выбил стёкла вместе с оконной рамой и вывалился в оконный проём прямо на мелкие осколки, совсем не чувствуя боли от порезов.

Вечерняя прохлада немного остудила разгорячённый разум. Понемногу начиная соображать, я осмотрелся, хотя, едва ли что мог видеть из-за белого тумана перед глазами, и бросился в лес, во спасение, как тогда посчитал. Не остановило даже то, что органы чувств отказывали. Почти на ощупь брёл по лесу, совершенно не ориентируясь.

Зайдя в глубину леса, остановился.

Что дальше делать, не знал.

Почему так рвался уйти, не понимал.

Тогда решил, что мною руководила моя больная психика. Никогда не думал, что стану сумасшедшим.

Наверное, в безумии я был опасен.

Решил, что надо бы убраться подальше от людей.

А что потом?

Совсем запутался. Видимо моя болезнь была запущена, и приступы усиливались с каждым разом. Что же будет дальше?

Никогда не задумывался, как сложится моя жизнь. И естественно, не предполагал, что со мной может случиться что-то плохое. В семнадцатилетнем возрасте все считают себя бессмертными и неуязвимыми, так же думал и я.

И вдруг всё резко обрушилось: изменилось моё тело, сознание, восприятие мира. Всё, что было дорого раньше, теперь не выглядело важным, занимая место на задворках сознания, а новое и неизведанное внезапно захватило и заполнило всю мою жизнь.

Причём, я не понимал, что происходит, и не верил даже себе. Шиза? Наверное… Не существовало другого разумного объяснения.

Продолжая вслепую брести по ночному лесу, натыкался на немыслимые препятствия и, споткнувшись о мокрый от вечерней росы валун, едва не потерял равновесие. Огромный гладкий камень, лежащий здесь с незапамятных времён, был прохладным. Я сел на землю, прислонившись к нему, чтобы немного остудить разгорячённое тело.

Решил на этом месте дождаться утра.

Мысли плавно потекли в другое русло. "Что подумает обо мне моя мама? Что скажет девушка, которая мне дорога? Почему всё это случилось со мной именно сейчас, когда я только начал жить, встретил свою любовь, и даже не успел ей об этом сказать? А может быть, так будет лучше. Пусть, она ничего не узнает. Алекс просто исчезнет из её жизни, словно его и не было. А она встретит кого-нибудь другого, полюбит, и может быть, будет счастлива". Эта новая мысль вызвала во мне внезапный протест.

— Нет! Она предназначена для меня! — едва успел прорычать я в гневе, как новый приступ скрутил меня.

Уже тогда я понимал, что боль от ссадин, ушибов и порезов не шла ни в какое сравнение с этой, и наверняка никак с ней не связана, все "невинные детские" потасовки у школьных ворот и на лесной тропе давали только толчок для развития новой патологии.

И выглядел я не хуже мертвеца не из-за драк, а всё по той же причине, которая ломала и сжигала меня изнутри. К этой боли привыкнуть невозможно, и спасение можно найти только в забытьи.

Но в этот раз не терял сознание, цепляясь за воспоминания. Не искал спасения за гранью, где уже нет ни боли, ни страха, ни горя, ни отчаянья, а одна лишь бесконечная пустота.

Перед ничего не видящими глазами возник образ девушки с русой косой и огромными синими озёрами глаз. Она улыбалась и говорила со мной. Моя услужливая память предлагала мне то, что позволяло удержаться на грани и не улететь.

Если б только она знала, что предназначена мне судьбой, что, будучи ещё младенцем, я увидел её во сне, а, впервые встретив, сразу узнал.

Ради неё стоит жить, стоит бороться с болезнью.

Но спасительный образ не мог полностью спасти меня от новых приступов. От меня уже ничего не зависело. Боль росла, горела плоть, трещали выворачиваемые кости, мозг закипал, сердце билось в бешеном ритме, гоня по венам кипящую кровь, лёгкие работали в полную силу, но я всё равно задыхался. Не хватало сил. Сопротивляться было бесполезно. Да и зачем?

И вот, я перестал бороться, отдался боли целиком. Перед глазами только милый сердцу образ. Больше не осталось якорей.

Сколько нахожусь на грани жизни и смерти, не знаю, но внезапно всё меняется.

Вдруг чувствую, что соскальзываю с прохладного валуна на землю и падаю пластом, пытаюсь подняться, но не могу: тело не слушается.

Упираясь из последних сил руками в землю, заставляю себя подняться, но падаю вновь и вновь, путаясь в обрывках одежды, состоящей из странных лоскутов.

Внезапно понимаю, что не испытываю боли.

Всё отчётливей вижу окружающие меня тёмные стволы деревьев, белые верхушки валунов, нижнюю часть которых скрывают тени мха. Сквозь узорчатую сень ветвей ярко светит луна. Сияют далёкие звёзды.

Ночь тиха. Лёгкое дуновение ветра колышет сухие стебли травы, и я слышу, как они шелестят, задевая друг друга. Слух улавливает отчётливый шёпот листвы, ещё оставшейся на ветках, шорох лежащих на земле листьев, шуршащих при лёгком дуновении ветра или от ползущих по ним букашек. Вдали журчит река, скрипят лениво качающиеся деревья.

Вокруг множество запахов, переплетающихся между собой и составляющих неповторимый букет.

Снова пытаюсь подняться — не выходит, пробую пошевелить пальцами, хотя бы сжать кулаки, но конечности меня совсем не слушаются.

Мой взгляд случайно падает вниз. Но что я вижу? Там, где должны быть руки, находятся покрытые шерстью огромные звериные лапы. Вскрикиваю от неожиданности, но из горла вырывается только глухой визг.

Находясь на грани помутнения рассудка, в ужасе зажмуриваю глаза и пытаюсь осознать, что со мной произошло.

Может быть, я уже слетел с катушек? Мне это только кажется? Нужно ещё раз посмотреть, как бы ни было страшно. Вот, сейчас открою глаза, и всё будет как прежде.

Невероятным усилием воли заставляю себя открыть глаза. И что же? Ничего не изменилось! Мои руки напоминают лапы зверя, да и, похоже, всё тело покрыто густой жёсткой шерстью, насколько я могу рассмотреть в темноте.

Но всё ещё не верю своим глазам.

Мне кажется, что это очередной кошмарный сон. Настолько реалистичный, что я вижу, слышу, обоняю, чувствую — всё, как в жизни. Разве только не могу сдвинуться с места, словно парализованный старик. Так бывает во сне.

"Это сон, кошмарный сон!" — успокаиваю себя, и, решив в этом окончательно убедиться, кусаю за руку, то есть лапу, в общем, за то, что находится там в данный момент, взвыв не столько от боли, сколько от ощущения, что чувствую её. Боль от укуса придаёт сил. Я вскакиваю, как оказалось, на четыре конечности.

"Что, чёрт возьми, я такое?" — в моём воспалённом мозгу бьётся одна единственная мысль. Воя от ужаса, мечусь среди деревьев, ломая тонкие деревца на своём пути, врезаясь в более толстые стволы, сдирая с себя остатки лохмотьев, которые были недавно моей одеждой. Конечности почти не слушаются, разъезжаясь в разные стороны. Падаю, вновь вскакиваю, всё более и более осознавая реальность происходящего.

Потом бегу, сначала путаясь в четырёх лапах, медленно и тяжело, но с каждым шагом движения становятся уверенней. Могу бежать быстрее огромными скачками и преодолевать с каждым скачком всё большее расстояние.

Единственной мыслью было бежать подальше от всякого жилья, в глушь, в самую густую чащу.

Мчусь сквозь непролазные дебри, продираясь сквозь колючий кустарник, раня лапы об острые камни, не пряча голову от хлещущих веток.

Живущие в округе звери при моём появлении шарахаются, кто куда. Но они не интересуют меня. Только движение — вот, что мне нужно.

Вконец ослабевший, еле добираюсь до скал. Забравшись в укромное местечко между скалой и упавшей сосной, сухие ветки которой образовывают полог над головой, падаю на подстилку из прошлогодней хвои, положив голову на лапы, и долго лежу так, тихо скуля из-за пережитого, от ужаса и отчаяния, горя и обречённости.

Отчаяние настолько велико, что заглушает усталость и боль от ран. В глубине сознания понимаю, что никогда не был так несчастен и одинок, как теперь. Почему это случилось со мной? Если это галлюцинация, то почему она так реальна?

Осознание того, что окончательно свихнулся, убивает.

Усталость, всё же, берёт своё — я проваливаюсь в долгий тяжёлый сон.