Дыхание ветра

Александр

Моя никчемная жизнь в звериной шкуре, всё более походящая на жизнь животного, шла своим чередом.

Днём я спал.

Ночью бродил в лесной глуши.

Отец показал труднопроходимый участок леса, сплошь заросший диким кустарником и заваленный скальными глыбами. Эти дебри были хороши тем, что вероятность столкновения с человеком там была ничтожна. Такой встречи я боялся больше всего на свете, не зная, на что могут толкнуть меня звериные инстинкты.

Я научился двигаться совершенно бесшумно, плавно и естественно. Безошибочно определял источники различных запахов и звуков. В обличье лохматого хищника часами носился по ночному лесу, развивая бешеную скорость. Плавал в бурной холодной реке, несущей свои воды прямо из горного ледника.

Единственное, чего я упорно избегал — это встречи с людьми.

Моему внутреннему зверю нравилось ощущение свободы, которое давало звериное тело, но в глубине души пульсировало горячее желание освободиться от проклятой звериной шкуры раз и навсегда.

В иные моменты разум полностью сливался со звериным. Я двигался, видел, слышал, даже думал, как зверь. Поддавшись звериным инстинктам, охотился. Однажды даже посчастливилось добыть одного старого худого зайца. Я долго выслеживал зверька, потом мчался вслед за ним по лесным дебрям, догнал и, всё же, схватил огромными челюстями, услышав хруст мелких костей.

Брызнувшая прямо в пасть кровь, не вызвала ничего, кроме приступа тошноты. Я точно убедился, что не смог бы съесть никакое животное — сырое мясо вызывало только сильное отвращение.

— Ты определёно единственный в своём роде! — сказал отец, когда я, превозмогая тошноту, принёс из лесу убитого мною зайца.

После ночных прогулок возвращался домой уставший, много ел и засыпал беспробудным сном, не имея сил даже думать. Просыпаясь ближе к ночи, снова отправлялся в лес и сломя голову носился по самым труднопроходимым местам, пока не начинали гудеть мышцы. Бросался в бурные воды реки, в самые глубокие места, за несколько веков выбитые потоками вод под порогами горной реки. Боролся с течением, остужая разгорячённое тело и измученную несчастную душу.

Неосознанно старался заглушить боль от расставания с дорогой мне девушкой, ведь встреча с ней теперь была невозможной. Погасить отчаяние от того, что мне был неизвестен смысл моего существования в образе зверя. Опасаясь самого худшего, я старался нагружать своё тело всё больше, и боль в мышцах хотя бы ненадолго подавляла злую душевную боль.

Растворяясь в звериной сущности, чтобы ненадолго отключить свои чувства, под утро неизменно обнаруживал себя недалеко от посёлка, в который меня так влекло, заставлял себя развернуться и нестись обратно, в глухой лес, чтобы ненароком никому не попасться на глаза. Но раз за разом это происходило снова и снова, как будто мой компас был настроен только в одну сторону.

Проходили дни, один за одним, но ничего не менялось. Оставаясь в звериной шкуре, я страдал всё сильней, свыкнуться с мыслью, что моё тело стало таким возможно навсегда, было невозможно. Я долго искал выход из создавшегося положения, но что-то сделать, чтобы вернуть себе прежний облик, не мог.

Отец мой постоянно был занят работой. Ему пришлось разгребать ужасный беспорядок, который я устроил в своей комнате, выстругивать и сбивать новую раму для окна, вставлять в неё стёкла, помимо того он должен был ходить на дежурство по работе, а так же готовить, чтобы кормить меня.

Даже если б он и понимал, что меня мучает, то вряд ли смог бы мне чем-то помочь. Думаю, он даже не представлял себе, какие душевные терзания я испытывал.

Мне не хватало человеческого общения, и я очень скучал по милому лицу и синим глазам, которые невозможно было забыть, по нежному голосу и тёплой улыбке. Нежный образ сопровождал меня повсюду. Я невыносимо страдал от мысли, что навечно останусь таким, и больше никогда воочию не увижу милое лицо и нежную улыбку.

Со временем отчаяние стало невыносимым. Боль от разлуки нестерпимой. Невозможно было погасить их физическими нагрузками. Даже сильная усталость не давала успокоения.

Звериная жизнь наскучила, стала удручать. Я не желал более бродить по местам уже изученным вдоль и поперёк, не хотел оставаться в шкуре животного, скрываться. Но ничего не происходило.

Я оставался зверем.

Когда в очередной раз стемнело, и отец открыл дверь, чтобы выпустить меня, я не сдвинулся с места.

— Ну, что же ты? Вперёд! — торопил меня отец, но я не пошевелился, так и лежал на полу с полузакрытыми глазами.

Отец подождал ещё немного, и так как я не двигался, потянулся к дверной ручке, чтобы захлопнуть дверь.

Но тут в сознании вдруг мелькнула отчаянная мысль: "Если не увижу Анну — умру!"

Забыв об опасностях, внезапно взвился в воздух и бросился к выходу, врезавшись в почти закрытую дверь.

Дверь распахнулась, и, кубарем скатившись по ступеням крыльца, я бросился в лес, но пробежав сотню метров, резко повернул в сторону посёлка, быстро преодолел три километра лесом и в несколько скачков преодолел речку, мелкую в этом месте.

Я почти не думал о том, какие опасности подстерегали меня в посёлке. Это не было столь важным по сравнению с тем, что я задумал. Оказавшись среди домов, всё же стал двигаться осторожней, чтобы не потревожить местных собак.

Ярко светила луна. Стараясь держаться всё время в тени домов, дощатых построек и деревьев, быстро добрался до того дома, который меня больше всего интересовал.

Перемахнув через забор, стал осторожно пробираться по саду, приближаясь к дому. Ориентируясь по нюху, старался определить, с какой стороны дома находится окно комнаты, в которое я собирался заглянуть. Распространяющиеся отовсюду запахи домашних животных сбивали меня, но, обойдя вокруг дома, я всё-таки уловил знакомый тонкий аромат, который доносился с южной стороны.

Окно находилось сравнительно невысоко. Осторожно приблизившись к нему, я поднялся на задние лапы, и, упершись передними в металлический карниз, заглянул внутрь.

Луна хорошо освещала комнату, в которой была самая простая обстановка. Острым зрением разглядел шкаф, письменный стол, на котором в идеальном порядке были разложены учебники, и стул со спинкой, с висящей на ней одеждой. Стоящая в дальнем углу комнаты кровать была освещена хуже, и я не мог увидеть милое лицо девушки, ради которой, забыв об опасности, заявился в посёлок в зверином обличье.

Изо всех сил напрягая зрение, наклонился к самому стеклу, так что оно запотело от моего дыхания, и пытался разглядеть спящую девушку, но лапы внезапно заскользили по карнизу. Раздался громкий скрежет когтей по металлу, и я, не сумев удержаться, с грохотом сорвался на землю.

От резкого шума проснулась собака. Заливисто лая, отважный пёс выскочил из своей конуры и быстро помчался ко мне. Через несколько секунд он бешено носился вокруг, пытаясь ухватить зубами.

Одно молниеносное движение — и собака не станет мешать. Стоит только сжать челюсти на позвоночнике у основания шеи. Но у меня к этому бесстрашному псу появилось невольное уважение — он не испугался зверя, вчетверо превосходящего его самого по размеру.

Замешкавшись в нерешительности, я топтался на одном месте, решая, как поступить. Понимал, что собака может перебудить всю округу. Мне придётся уходить, и я так и не увижу девушку, о которой мечтал в последнее время.

Уворачиваясь от острых зубов Шарика, так был занят тем, чтоб ненароком не причинить дворняге вреда, что не заметил, как из дома вышел хозяин (это был отец Ани) с заряженным ружьём в руках.

От угла дома раздался оглушительный выстрел, и острое горячее жало, сбив с ног, впилось прямо в моё бедро. Взвыв от пронзившей тело острой боли и, с трудом поднявшись, я бросился прочь. Не без труда перескочив ограду, помчался, что было сил, по дороге, уже не таясь и не выбирая тенистых участков.

Вслед раздался ещё один выстрел, и просвистевшая очень близко, пуля опалила шерсть на холке.

Я мчался изо всех сил, превозмогая острую боль в правом бедре. На заднюю лапу наступать было почти невозможно. Но угроза приближающейся смерти стала такой реальной, что любая боль отступала перед ней на задний план.

Собаки посёлка, все, как одна, подняли невообразимый лай, и, даже оказавшись в лесу, я всё ещё продолжал слышать этот ужасный гвалт. С каждым пройденным шагом движения мои замедлялись, задняя лапа почти не действовала, но я не позволял себе остановиться, чтобы перевести дух.

Я понимал, что мне как можно скорее надо добраться до дома, пока у меня ещё есть силы, пока я ещё дышу, и бьётся моё сердце, и конец пути, который показался неимоверно длинным, почти весь преодолел едва ли не ползком, громко скуля от боли.

Выбравшись из леса, без сил повалился на землю, заметив бегущего навстречу отца. Каким-то непостижимым образом Святослав почувствовал, что со мной стряслась беда.

Он легко взвалил безвольное волчье тело на плечо, хотя во мне было, наверное, килограммов семьдесят, и занёс в дом. Одним движением руки смахнул с кухонного стола всё, что там лежало, сбросил меня прямо на струганные доски столешницы и начал осмотр. Найдя глубокую кровоточащую рану на бедре, отец тяжело вздохнул и произнёс:

— Кость не задета, но чтобы достать пулю, придётся потерпеть.

Достав из кухонного шкафчика бутылку со спиртом и длинный пинцет, Святослав приказал не шевелиться, даже, если будет нестерпимо больно. Когда он вылил половину содержимого бутылки на рану, я зарычал от обжёгшей её боли. Дёрнулся так, что едва не свалился со столешницы, но могучие руки отца мигом подхватили и вернули на место.

Ругаясь, что я так нетерпелив, отец навалился всем телом, придавив меня к столу, и погрузил в рану пинцет, чтобы попытаться извлечь пулю, и эта сильная боль уже не шла ни в какое сравнение с тем, что я чувствовал прежде.

Рыча, вырывался из мощных тисков отцовских рук, но не удавалось сдвинуться даже на миллиметр. Уже тогда я задумался, подсознательно догадываясь, что собой представлял мой отец, который лёгкостью удерживал меня. Додумать до конца эту мысль не удалось. Адская боль затмила мой разум, окружила плотным кольцом сжигающего огня. Вмиг всё стало совсем неважным, абсолютно всё на свете, кроме одного единственного главного желания — избавиться от приносящего столько проблем образа.

Испытывая нечеловеческие страдания, я не позволял себе потерять сознание. Перед глазами всё плыло, сердце билось в ритме пулемёта, кожа горела, но все эти ощущения я связал с последствиями ранения.

Через несколько секунд, которые показались мне вечностью, отцу удалось ухватить пулю и осторожно извлечь её из раны. Услышав звон падающего в миску металлического предмета, я почувствовал жжение от следующей порции спирта и смог освободиться от настойчивых отцовских рук, немного расслабившись.

Боль медленно уходила. Отец чем-то заклеил рану, помог сползти со стола и, поставив меня на ноги, строго вымолвил:

— Ты меня с ума сведёшь! Надо же, пулю схлопотать! Ты, ведь, мог погибнуть, Александр! Пообещай мне впредь вести себя осторожней!

— Хорошо, — хриплым шёпотом сказал я, еле разлепив пересохшие губы.

Вдруг меня осенила догадка, но перед глазами висела мутная пелена. Как я не пытался что-либо разглядеть, отказавшее зрение не позволило.

Отец же затащил меня в мою комнату и уложил в постель, которая теперь состояла из матраса, брошенного на пол, ведь там больше не осталось никакой мебели. Пустая комната кружилась вокруг меня, пока я не провалился в долгий спасительный сон.