Её Сиятельство Графиня

Глава 12

Санкт-Петербург

Лизавета отказывала Демиду в прогулках под всякими предлогами — и всё уважительными. Он бы подумал, что графиня не хочет его компании, однако знал, что она, деятельная особа, в действительности всегда находит какие-то дела. Впрочем, одно другого не отменяет, не от того ли она находит эти самые дела, что видеть князя не желает?

Однако, виделись. Демид заприметил, что Кружок графиня посещает исправно, исправно находит компанию и исправно решает важные — мужские, на его взгляд — вопросы.

Также исправно она беседовала и с ним — но всё это были какие-то нервные беседы. Открытой неприязни к Демиду графиня боле не выказывала, но они никак не сходились в вопросе защиты отечества. Лизавета не принимала никакого рода доводы о доблести и возвышенности такого дела как служба, нередко даже посмеиваясь над Демидом:

— Высокое дело? Вы словно и не служили, а знаете об этом только из романов.

Демида это, конечно, задевало. Он никак не мог придумать аргумент, да такой, чтобы графиня его безоговорочно приняла. Как запросто она с ним расправлялась! Он и сам начал верить в то, что романтизирует войну… С другой стороны, а как иначе? Разве не романтизация толкает людей на подвиги? Без этого не было бы героев.

— Героев? — графиня проговаривала это всегда в одной и той же — уничижительной — интонации. — Героев, — повторяла, а после раздавался смешок. — И в чём же — героев? И для кого? У вас свои — у них свои. Каждый сам себе герой, каждый друг другу — монстр. Глупость какая!

Вот найти бы, что сказать! Демид не отличался и крупицей Лизаветиного красноречия! Женщины! Они всегда многословны…

— Конечно, а ещё я слишком юна, чтобы понимать, — передразнивала та самая «многословная женщина».

Демид не находился с ответом. Разве что в голове пролетала фраза: «А я уже стар и разум мой закостенел,» — и всё с её подачи!

Закостенелый разум, впрочем, тоже нужно было проветривать, и Демид нередко захаживал в казармы. Хоть и отставной, но когда-то офицер, герой крымской войны, он был там желанным гостем и мог позволить себе поваляться с рекрутами в пыли. В этот период в казармах лейб-гвардии находились не только гвардейцы, но и возможные кандидаты, а также петербуржцы или крепостные, только подавшиеся (или продавшиеся) служить.

В казармах он и узнавал последние новости с фронта: «наши потеснили», «наших потеснили», «взяли», «отдали». Всё рассказывалось очень живо, и Демид вдруг стал замечать, в какие момент рассказчик приукрашивает или же намеренно выставляет их сторону в героическом свете, демонизируя врага. Он, будучи опытным военным, выхватывал несостыковки, сопоставлял места «жестоких сражений» с картами местности и вдруг обнаруживал там мирные аулы. Впрочем, он мог ошибаться, не знает же он карты наизусть? Да и всякий аул в перспективе — военное подразделение, не так ли? А может, рассказчик попался паршивый… Это всё посеянное Лизаветой зерно — разрастается и цветёт.

Женщины! Рождены смущать разум!

И вот снова смутила — согласилась на прогулку, даже как будто бы сама пригласила — намёками. Заговорила вдруг, что хотела бы посмотреть, наконец, столицу, прогуляться, отдохнуть от дел, и всё — при нём, словно бы он мог проигнорировать эти её размышления и не пригласить куда-нибудь. Пригласил — не надеясь особо, но вот же чудо!

Встретились на Дворцовой площади и оттуда — уже пешком — пошли по главным улицам Петербурга. И Лизавета, и Демид привели с собой сопровождение — по слуге своего пола, как того требовали приличия. Ходили всё по людным местам, границ не нарушали — впрочем, с Лизаветой Владимировной иначе невозможно.

Разговаривали о разном, Демид взял на себя задачу рассказать историю города, насколько знает — а он знал её неплохо. Рассказывал про архитекторов и архитектурные стили, назначение тех или иных зданий, как развивались улицы. Графиня оказалась благодарным слушателем, была внимательна, задавала вопросы, что изрядно подбадривало Демида и вдохновляло на новые рассказы.

— А там что? — удивилась графиня скоплению народа вдалеке.

— Не думаю, что вы хотите знать. Идёмте лучше туда, — Демид направился в другую от столпотворения сторону.

— Нет-нет, очень даже хочу, — графиня посмотрела на служанку, Ларису, — та стояла с опущенной головой, семенила, явно зная, что там — на площади.

Демид напрягся — кажется, внимание Лизаветы он безвозвратно потерял, прогулка была замечательной, но всему когда-то приходит конец…

Сам идиот, мог повести её иной дорогой.

— Этот за двоих сойдёт, — послышалось из толпы, стоило им приблизиться. — Тягает, как конь, можете прямо так впрягать — справится.

— Девку-девку покажите!

— А ну-ка, пос-сторонись! Сделка идёт! — раздавалось разными голосами.

— Барыня, без матери продавать, как-то оно…

— А ну молчать, меня мальчишка интересует!

Лизавета нахмурилась. У неё закралось нехорошее предчувствие. Да что там предчувствие, очевидно — прогулка переставала быть томной. Всё стало ясно — они вышли на рабий рынок.

Лизе уже всё равно было на то, что её спутники остались где-то позади — без стеснения протиснулась в самый первый ряд.

Крепостные — от мала до велика, стояли сутулой кучкой, и всяк интересующийся мог подойти: ощупать, в рот заглянуть.

— У этой, вона, бёдра широкие, хорошее потомство даст, — проговорила старуха рядом с Лизой.

— Негусто сегодня как-то, — послышалось из-за её спины.

— Что за невоспитанность! Не толкайтесь! — сказали Лизе, но ей было всё равно — она с ужасом наблюдала, как прямо здесь, на Сенной, в центре столицы, торговали людьми.

— Писят ему рублёв, сотню не дам! — сварливо проговорила женщина в уродливой шляпке. Она когтистыми пальцами схватила за подбородок мальчика — тощего, мелкого, от силы лет семи.

— Не-эт, барыня, я с мамкой хотел его продавать, тогда бы за писят отдал. Ежели его одного хотите — то сотня.

— На кой мне баба, чёрт ты плешивый? Отдавай пацана! Шисят — последнее слово!

— Да вы меня разорить хотите, барыня! Где это видано, чтоб в столице такого складного малого за шисят рублей отдавали? Семьсят ему — крайняя цена! Смотрите руки какие длинные, высокий будет! А ща вона тощий — ест мало, не затратный! Семьсят — и по рукам! — не сдавался торговец.

— А! Чёрт с тобой! По рукам! Забираю! — она полезла в сумку, но вдруг раздался ужасающий крик. Из крепостной толпы вывалилась женщина, схватив мальчика, обняла всем телом и закричала:

— Не пущу! Убивайте — не пущу!

— А ну! Пошла вон! — рявкнул торговец, и тут же женщину схватили за шкирку, оторвали от ребёнка.

Лизу затрясло. От страха — отвращения! — она не могла и шагу ступить, лишь смотрела, как пришедший вместе с покупательницей хватает мальчика, как обмякает на земле его мама, как бросается вперёд другой крепостной, но его тоже отталкивают, бьют по голове, а потом — когда он падает — пинают.

Воздух не поступал в грудь, в ушах зашумела кровь.

— Я куплю, — послышалось словно из-за закрытой двери. — Всю семью.

— Не-эт, барин, мальчишка мой уже!

— Ещё не заплатили. Всех говорю, куплю — и мальчика, и мать. Слышишь?

— Барин, извольте — так дела не делаются, мы по рукам ударили, — залебезил торговец.

— Да где у вас, у торгашей, честь? Ударил-не ударил, какое тебе дело? Мне отдавай, тебе же лучше. Говорю же — всю семью куплю. Или мало?

— Мало, — не растерялся торговец. — Честь дороже продают.

— Тогда и остальных забираю. Сколько тут голов? Семнадцать? Беру!

Лиза обернулась на князя — у неё всё никак не получалось осознать смысл услышанного.

— Гриша, иди сюда. Выпиши!

Тут же к ним пробился Гриша, князев слуга.

— А я не согласился!..

— Согласишься, — перебил торговца Гриша. — Или не знаешь, кто есть князь Воронцов?

Торговец умолк.

— Людей — в именье Вавиловых, — проговорил князь и, схватив Лизу за локоть, грубо увёл из толпы. Так и шли, пока шум рынка не сменился тишиной узких улочек. — Простите, Лизавета Владимировна, — наконец, он отпустил её.

— Что? — Лиза ошарашено на него посмотрела. — Что, простите?

— Я был груб, — князь отступил на пару шагов.

— Я… я… — Лиза не находила слов. — Простите… куда вы сказали, людей?

— Это мой вам подарок… Извольте! — остановил, только она открыла рот. — Мне ничего не стоит, а у вас им больше пользы.

У Лизы навернулись слёзы. Она тихо шмыгнула, отвернулась и, приподняв вуаль, аккуратно промокнула глаза платочком.

— Как они могут так? — спросила тихо. Голос её звучал жалко, тонко — настолько тонко, что это без труда ранило сердце Демида.

— Сейчас крепостной всё равно, что кобыла.

— И вы с тем согласны?

— Я — нет, но кто ж меня спрашивает?

— Я спрашиваю, — снова шмыгнула. Казалось, она в шаге от истерики. — На весь Петербург половина — крепостные, вы знали? Я в ужасе от того была… А сколько там — за пределами? Только представьте, у меня — около пятнадцати тысяч душ! У одной лишь меня… А другие сотни тысяч человек — чья-то собственность! Как мерзко это! — не сдержавшись, Лиза громко расплакалась. Ужасная детская привычка, но она ничего не могла с собой поделать: закрыв глаза, сжав кулаки, плакала, причитая: — Она ребёнка хотела дешевле кобылы сторговать! Живого человека! Отобрать у матери!

— Тише-тише, — её осторожно погладили. Демид, смущённый обстоятельствами, не знал, как поступить. — Лара, иди сюда! Обними барыню.

Эта растерянная — и крайне деликатная — просьба вдруг рассмешила Лизу. Она шмыгнула последний раз и, хохотнув, успокоилась.

— Вы очень хороший человек, ваша светлость, — призналась она.

— Да куда там?..

Их, наконец, нагнал Гриша.

— Решили всё, барин. Шельма… ох, простите, барыня. Негодяй этот, значится, хотел обмануть, думал, документы проверять не стану, а я всё проверил — уплатил по рыночной, ни рубля больше положенного не дал!

— Не будем об этом сейчас, — посмотрев на Лизу искоса, утихомирил Гришу Демид. Гриша, впрочем, был очень доволен собой. Кажется, хозяин хорошо к нему относился, вот он и рад услужить — лишнюю копейку сберечь.

— Однажды, Бог даст, это всё закончится.

— Да что же то изменит, барыня? — покачал головой Гриша. — Люди всё одно — преклоняться привыкли, а бояре — подчинять. Равными никогда не будем, дай Бог хоть найдутся те, кто поймёт, как дальше жить — уже свободными. А ведь и свободными не будем — никто нас просто не отпустит, задерут цену выше прежней — за земли, за скот, а за работу ежели платить будут — то бесценок. Оно может и лучше — с хорошим барином, чем вот так — самим по себе.

— Вот то-то и оно, Гриша — с хорошим барином. А много их таких — хороших? Тебе повезло, а тем на площади, видишь — отнюдь! Каково это жить, когда ребёнка вынашиваешь месяцами, исторгаешь из утробы со смертельной болью, а он не тебе принадлежит — и не себе самому, он вещь, предмет? Мерзкое это существование.

— А я всё же лучше с барином…

— С твоим барином всякому хорошо бы было, Гриша, но таких как его светлость и не сыскать вовсе.

— Да будет вам, — прервал их Демид. — Хватит уже об этом. Как оно будет — мы не узнаем, пока оно не настанет.

— Верно, ваша светлость, — Лиза улыбнулась. — И всё же можно понадеяться. У меня большие планы!

— Охотно верю, Лизавета Владимировна, охотно верю. Ну что же? — он огляделся. — Изволите ещё прогуляться? Я вас не утомил?

— Изволю, Демид Михайлович. Рада вашей компании, да и до экипажей нам проще самим дойти, чем ждать их здесь.

И они продолжили прогулку. Сердце князя было не на месте — из головы не выходил момент его собственной слабости.

Плачущая женщина — ах как ужасна она и прекрасна в то же время! Если бы не секундное осознание, Демид обнял бы Лизу прямо там — на улице, прижал бы к себе, не постеснявшись погрузиться в это ощущение всем сознанием, попытался бы уловить аромат её волос, её кожи — да хотя бы одежд.

Но что бы было дальше? В эти пару секунд, быть может, графиня бы и стояла смирно, переживая разбитое увиденным сердце, но что потом? Она бы оттолкнула его — и вовсе то не физическое определение. Она оттолкнула бы его от своего тела, от своего разума, от своей души, не пожелала бы с ним больше водиться. Нет, того бы Демид не пережил, он не готов был променять хрупкое равновесие их уже привычных дискуссий на мгновение плотского наслаждения.

Нет-нет, её аромат, тепло её закутанного в меха тела — это всё он может представить, не разрушая того, что имеет. Чего уж точно не в состоянии вообразить его разум, так это её речей, её отповедей и даже ругани — деликатной, заковыристой, но всегда очевидно-оскорбительной.

Слава Богу, он удержался! Вавилова Лизавета Владимировна — это ясно — стала самоцветом его тусклого существования.