Её Сиятельство Графиня

Глава 3

День пути до Санкт-Петербурга

Почтовая станция

С детства во мне жила нелюбовь к военным. Хотелось бы сказать, что причина лишь в том, что они — длань не всегда справедливой власти, но правда в том, что мне попросту противно — кто-то готов убивать по приказу, часто не имея для того никаких иных оснований. И это не просто беспочвенное измышление: доказательство я видела своими глазами и оно же, кошмарами, до сих пор не даёт мне спать.

Особенной моей нелюбовью пользовались чины, хоть сколько-то наделённые властью. Правда, едва ли вы найдёте дворянина, который не имел бы офицерского — мой батюшка не исключение. К счастью, сослали его раньше, чем тот дослужился до звания, которое, не продав заведомо душу, не получают. Того же не сказать про деда, генерала. Впрочем, на войне с французами он и оставил карьеру, почив. Мысли об этом не приносили мне ни радости, ни грусти — произошло всё лет за двадцать до моего рождения.

Иногда я думаю, что было бы, не погибни дед? Батюшка всегда отзывался о нём, как о человеке высокой чести и моральных заслуг, и думается мне, что под строгим оком служивого родителя из батюшки бы вырос кто угодно, но точно не революционер, а там и я бы росла со склонностью к слепоте — физической и моральной.

Ну, чего тратить время на бессмысленные размышления? Как оно было бы нам узнать не суждено, а взбаламутивший озеро воспоминаний офицер — имени его я так и не узнала — отчалил с постоялого двора ещё затемно, и с тех пор мы больше не встречались.

До Петербурга оставался всего день. Я ожидала в прогретой комнате станционного смотрителя, пока тот распоряжался о замене коней. Пришлось пригрозить, чтоб взялся за дело, — он и просыпаться не желал, бормотал только, что коней нет, кутаясь в дырявую шинель. Оттого, видимо, и дырявую, что работе этот господин предпочитал сон.

Кони на месте — это было понятно ещё на подходе, вялые бормотания я слушать не желала, а потому — совершенно не по-дворянски — растолкала этого лгуна, пригрозила фамилией и умаслила мздой. Монету смотритель уважал больше государственного долга, а потому, хоть всё ещё и ленно, встал, поплёлся командовать.

Мерный шум за дверью переменился. Я села ровнее, прислушиваясь.

— Срочное!.. Срочное письмо! Графине…

Завязался разговор.

Замолчали.

Вошёл Тихон.

— Что там?

— Письмо, ваше сиятельство. Графские печати.

Эполет на конверте — с вавиловским гербом, значит, письмо из дома, и что-то сомневаюсь, что от муженька.

Нетерпеливо вскрыла, вчиталась. Каждое следующее слово вселяло в меня надежду, что злой вавиловский рок — существует, но вовсе не по мою душу. Хотя, может, и моя кончина не за горами?..

— Что-то хорошее?

— Ты и представить не можешь, — хохотнула нервно. Письмо полетело в камин, но я тут же об этом пожалела. Надо было перечитать — я не могла поверить своему счастью! — но голодное пламя уже насквозь проело бумагу. — Дай Бог, скоро овдовею, — решила боле не томить старика бессмысленным ожиданием.

— Дай бог! — выдохнул Тихон.

Стало неловко — не гоже радоваться смертям. Пробормотала:

— Господи прости…

— Простит, ваше сиятельство. Господь, не иначе как по милости своей, желает освободить вас от богомерзкого принужденного союза. Но что же подкосило барина?

— Не посмею сказать, — хоть и близок мне Тихон, но я уважаю его старшинство, а потому в жизни не произнесу вслух, что Фёдор захворал, прелюбодействуя. Так и отчитались: «Захворал на бабе, поначалу скрывали, но барин совсем плох — уже прибыл батюшка на соборование. Бабу высекли, её, поди, тоже отпевать скоро.»

Господи, не накажи меня чудесным Фёдоровым исцелением. Аминь.

Узнать бы скорее, кого Мирюхин, дай Бог ему здоровья, в поместье шпионить подослал — больно смешно бывает читать эти грубые на язык послания. Человек, видно, обладает писательским талантом, да и умениями не дюжими — как только графские конверты стащил? Или он при поместье на хорошей должности? Надо бы узнать…

Оставшаяся дорога заиграла новыми красками. Отныне путь мой был не под венец, сердце чувствовало — а может то была проказница-надежда, желая обречь меня на немыслимое разочарование, — Фёдор не оклемается, а значит, всё будет иначе, нежели я, обливая слезами подушку, представляла.

Дышать стало легче. Ещё неясно, каковым будет решение новоиспечённого императора. Род прервётся, но оставят ли это на самотёк, или придумают выдать меня за согласного взять женовью фамилию? Знать не могу, но отныне так просто не соглашусь с вершением своей судьбы. Однажды можно уступить, но не боле, иначе из человека становишься чьей-то ладьёй. Ну а до пешки им меня — уж точно — не унизить.

Из писем общественного деятеля К. Д. Кавелина княгине Елене Павловне:

«…Въ Тверской губерніи случилось мнѣ встрѣтиться съ молодой графиней ​Вавиловой​, и встрѣча эта принесла мнѣ немыслимое наслажденіе, какъ и нашъ короткій, но содержательный разговоръ о положеніи крѣпостныхъ въ упомянутой мѣстности. Эта прекрасная госпожа имѣла случай наградить вниманіемъ мои «записки», кои вамъ, ваше императорское высочество, хорошо извѣстны. Подняли вопросъ вольноотпущенныхъ, и я не преминулъ упомянуть Полтавскую губернію и о вашемъ съ г. Милютинымъ планѣ по отпущенію крестьянъ. Идея эта была графинѣ знакома, что меня вовсе уже не удивило, и далѣе имѣлъ я честь выслушать ​её​ ​свѣтлѣйшіе​ размышленія по дѣлу. Смѣю предположить, что тѣ же размышленія заинтересуютъ и васъ, драгоцѣннѣйшая, и возьму на себя смѣлость высказать свое мнѣніе, что юная графиня имѣетъ схожій съ вами складъ ума. ​Дражайше​ жду нашей встрѣчи и надѣюсь на вашъ интересъ къ данной особѣ и скорѣйшемъ нашемъ общемъ собраніи въ Кружкѣ…»[1]