Её Сиятельство Графиня

Глава 4

Мне снились горы — родные, изумрудные. Они лишь месяц в году серели полностью, но обычно — едва на верхушках. Кто жил повыше, те всегда ходили в овечьих шкурах, а те, что пониже — наслаждались прелестями южной жизни: обыкновенно спокойное море, медовые персики и гранат с сочными драгоценными каменьями внутри, от сока которых потом не отмыться.

Ох и ругаться же будет Дуся, опять извозилась!..

Всадник. Не наш — не военный, — стать другая, силуэт, совсем иной — даже издалека видно. И конь его — зверь, истинное существо, длинноногий, но крепкий, дикий, как и хозяин.

Горец.

Хотела было спрятаться за камнем, но любопытство охватило — осталась стоять на месте. Точно ведь заметит меня.

А если убьёт? Зарежет саблей, прямо как сторожевые рассказывали. Говорят, кровожадные, никого не щадят, совсем другие — нелюди.

Но вот же — человек. Две руки да ноги. Голова — рыжая, на солнце — словно медь.

Он подъезжал всё ближе, очевидна мне стала и зелень глаз и молодой, несмотря на густую бороду, возраст.

— Ты чего тут одна ходишь?

И говорит на нашем! Это так удивило, что вопрос пролетел мимо ушей.

— Девочка, потерялась?

— Не потерялась! Гуляю, — подбоченилась.

— Где твои старшие?

— Нет у меня никаких старших — я сама по себе! — ещё чего, старшие!

— Не ври! — он спешился. — Из дома сбежала?

— Не сбегала! Говорю же — гуляю!

— Тебе сколько? Лет десять? Ваши одни не ходят!

— Так и ваши! — передразнила. С возрастом он точно попал.

— Опасно тут — змеи, волки. Кто угодно с леса спуститься может.

— Горцы, — кивнула.

— Да уж мы-то тебе не враги, — он прищурился. — Видно «воспитание». Крадёте у нас, но мы же и монстры… А ты — домой. Иначе с собой заберу, — угроза сработала плохо — я с интересом разглядывала кинжал у него на поясе. — Уходи!

— Сам уходи.

— Уйду, только вот тебя тут не оставлю — потом спать не смогу… — он покачал головой. — Ты из того белого дома? Что у берега?

— Допустим.

— Иди, я прослежу, — он влез на лошадь. — Отсюда видно твой путь. Иди!

Горец смотрел на меня строго, его конь, казалось, — тоже.

— Пойду, — я вытащила их кармана кусок граната и сгрызла часть передними зубами. Вон, на кинжале камушки — прямо как мой гранат.

Горец тяжело вдохнул, почесал бороду и вдруг отстегнул кинжал вместе с ножнами. Ему он был словно бы и не по руке — маленький, с кисть длинной. Ногти он им, что ли, срезает?

— Бери, — протянул мне. — Старшим не показывай.

Без вопросов взяла — а то вдруг передумает?

— Не покажу.

— Спрячь. Там, где никто не найдёт. Ясно? Уверен, у такой непослушной девочки имеется не одни тайник.

— Имеется, — не стала вдаваться в подробности. Конечно, сомнительно, что именно этот горец придёт в усадьбу грабить мои сокровища, но чем чёрт не шутит?

— А если всё же увидят старшие — скажи, что нашла. Не нужны нам ваши люди в аулах… хватает и без того.

— Откуда ты знаешь русский?

— Мы говорим на многих языках, и ваш — самый ненужный.

Стало даже обидно, решила похвастаться:

— А я французский учу!

— Ага… Проиграли, а в дома ваши всё равно влезли — исподтишка, прелестями подкупили, — он поморщился. — Лицемеры…

Ничего не поняла, только плечами пожала. Я бы этот французский и не учила вовсе, но папенька обязывает. Жаль, конечно…

— Иди, у меня есть дела.

— Я тебя не держу, — фыркнула, но всё же развернулась в сторону усадьбы.

— Ваше сиятельство, ваше сиятельство! — сон не хотел уходить. Я чувствовала терпкий привкус гранатовой корочки на языке, темечко припекало летним солнцем.

К голосу прибавилась тряска, я дёрнула плечом в надежде продлить негу, но только сбила остатки дрёмы.

— Ваше сиятельство, ну просыпайтесь же. Барин помер, вас вызывают!

Резко села.

— Помер?

— Как есть — не дышит!

— Который час?

— Ещё не рассвело.

— Не мог до утра подождать? — тяжело вздохнула и сползла с кровати. Перины не хотели отпускать, но я была настойчива. — Принеси одежду.

— Уже подготовила, ваше сиятельство.

— Ты хоть выспалась?

— Старым людям не много надо.

— Возвращайся к себе, я сама справлюсь. И без разговоров! — отрезала прежде, чем Дуся возразила.

Уже когда она ушла, подумала, что комнату Фёдора я сама не найду. Ладно, разберёмся.

— Есть тут кто? — крикнула в коридоре.

— Есть, барыня, — ответили прямо за спиной. По телу пробежали мурашки.

— Ты кто?

— Часовой. За ваши покои ответственен, вашество.

— Мне не нужен часовой под дверью.

— Но сейчас же пригодился, ваше сиятельство, — вот же!

— Говорят, барин на тот свет отошёл?

— Отошёл-с. От вашей няни и услышал.

— Где он, знаешь?

— Знаю, ваше сиятельство.

— Веди.

— Будет исполнено-с! — судя по звуку, часовой щёлкнул каблуками.

Шли мы долго, а значит, либо меня поселили не в барском крыле, либо Феденьку — а вдруг заразный — держали где-то в другом месте.

— Большая усадьба? — спросила у часового — идти молча изрядно надоело.

— Больше-с этой не видывал.

— А много видывал?

— Довольно, ваше сиятельство. Был назначен двором к вашему поместию-с.

— И много вас тут таких?

— Каких?

— Двором назначенных.

— Взвод, ваше сиятельство. За жизни ваши-с переживают-с.

— Переживают-с, — повторила. Или «следят-с». Впрочем, мне скрывать нечего, пусть следят-с.

Двери передо мной открывались без всяких вопросов, меня уже знали — новость о прибытии барыни разлетелась по поместью, не дождавшись утра.

В покоях усопшего барина ожидали доктор и, судя по всему, управляющий, над постелью стоял и бормотал что-то поп. Кадило в его руках пошатывалось, удушливо дымило. Большой подсвечник, безобразно заплывший воском, создавал яркий блик на присутствующих — рыжий, потусторонний, словно бы каждый в помещении светился сам по себе. Тени же казались непроглядными.

Говорить ничего не хотелось.

Мужчины, кроме священника, поклонились в пояс, я кивнула. Фёдор, до подбородка накрытый покрывалом, казался восковым, словно тоже вот-вот поплывёт, нагретый взволнованным огнём свечей. Единожды видавший мёртвых мог бы и его к ним приписать, а я, видавшая не единожды, однозначно поняла — жив ещё барин.

— А доложили, что мёртв, — честное слово, не хотела я, чтоб недовольство в голосе было столь очевидным.

— Полагали, ваше сиятельство, но, слава Господу, оклемались.

— Выглядит он так себе, — подошла ближе к бессознательному телу. И правда восковой, но вовсе не в этом причина того, что он словно вот-вот «поплывёт», а в слишком рыхлом, не видевшем нагрузок, теле, бледном и пышном, как свежевзбитый зефир.

— Борются-с.

— Может того — coup de grâce?[2]

— Помилуйте, ваше сиятельство! — зашипел управляющий. — Подобные шутки вовсе не к месту.

А кто сказал, что шучу? Иногда лучше прервать жизнь, чем оставлять человека мучиться в неизлечимой агонии.

— Во имя Господа нашего… — пробормотал поп чуть громче, словно бы услышал мои мысли и решил осудить безбожный цинизм. — Слава ему да хвала за милость… за жизнь брата нашего…

— Как долго он бывает в сознании?

— Не бывает, ваше сиятельство, — признался управляющий.

— И как часто он «умирает»?.. — посмотрела на доктора.

— Павел Кирсаныч, — представился тот воодушевлённо, радостный, что, наконец, на него обратили внимание. — Первый раз, ваше сиятельство.

В темноте было плохо видно, но я разглядела лейб-медицинскую нашивку — придворный лекарь. Империя наша столь переживает о вымирающем роде Вавиловых, что и докторами своими делится? Интересно. Хотелось бы знать, какие цели преследует нынешний император? Искренне ли он сопереживает народу, нам, или же пытается тем самым замолить грехи заигравшегося в куклы отца? Кто мы для него — очередные фигуры на шахматной доске, или право имеем?

— Ваше сиятельство?.. — тихо позвал управляющий.

— Да?

— Беда миновала, — повторил священник. — Храни вас Бог, — и на этом он удалился.

— Этот наш?

— Что?..

— Священник — наш?

— Придворный.

Могла бы и догадаться.

— А у нас своих нет?

— Не в должном чине, ваше сиятельство. Батюшка отпевать приходит, да вот…

Какова напасть, а! Зря пришёл, получается.

— Доктор, вы не заняты?

— Слежу за графом, ваше сиятельство…

— Он никуда не денется, — отмахнулась. — Идёмте.

— Куда, ваше сиятельство?

— К той, что высекли. Мирон Олегович, — обратилась к управляющему, — веди. Она ещё жива?

— Жива, — сразу понял он, о ком речь.

— Лекарю показывали?

— Не велено-с…

Меня такое зло взяло:

— А сам что? Головы на плечах нет?

Мужчина опустил эту самую голову. Не молодой уже, в отцы мне годится, а то и в деды. Стало стыдно…

— Совсем вам человеческое чуждо, — пробормотала. — Идёмте! Павел Кирсаныч, осмотрите её.

— Как прикажете-с, — не стал отпираться доктор. Ещё бы, сказал бы он что против, лёг бы рядом с барином! Знаю я этих высокородных, дворяне им — люди, а об остальных и думать не надо.

Шли мы долго, всё больше — вниз, пока Мирон Олегович не открыл перед нами одну из дверей.

В тёмной сырой комнате не жгли свечей. Свет от нашей лампадки — так символично, будто ниспосланный Господом — залил комнату, освещая сгорбленную женщину, сидящую на постели. Она была не молода, и я удивилась: это причина бариновой «хвори»?

Покуда глаза привыкали, я разглядела и остальное пространство. На кровати женщина была не одна, она дремала над накрытым покрывалом телом.

Как разительны были отличия! Холёный барин — виновник, укутанный шелками, умытый, со сложенными на груди пухлыми руками, словно бы спал, а не умирал — в опочивальне, убранством походящей на лучшие французские дворцы. И жертва — в сыром подвале, на грубой постели, накрытая грубым же сукном, лежит на животе с раскинутыми в сторону тощими руками, будто распятая.

В комнате таких постелей было ещё пять — все плотно друг к другу, к стенам, между ними едва ли можно протиснуться.

Окон нет.

Стойкий запах плесени мутил разум, на кроватях зашевелились, и стали очевидны силуэты — детский, мужской, женские. Это не общеслужебная комната — семейная.

— Мирон? — прохрипела проснувшаяся женщина. Рука её первым же делом — не подвластная ей, выученная — потянулась к лежащей, смерила температуру. — Совсем ей плохо.

— Я, Люба. Барыня доктора привела…

Молчание, и я вдруг с ужасом осознала — это не просто чьё-то семейство, это семейство управляющего — в полном сборе. Жена, Любовь Аристарховна, три дочери, имён которых не помню, сыновья — Олег и, второй, совсем ребёнок.

Стало тошно.

Что же это за люди, что и на пороге смерти у барина не возьмут? Вон, два пролёта наверх — шелка, свечи, дрова всех видов, одеяла, расточительные яства, на худой конец — столовое серебро: бери и продавай, лишь бы жизнь свою лучше сделать. Управляющий ведь, никто и не подумает, никто и следить не будет! Что же это за сознание такое у человека? Рабское ли или столь набожное? Но и Господь не накажет, если украл ты вынужденно, Он лучше знает, Он видит, что на душе.

— Блаходетельниц-ца! — слабое восклицание. Любовь Аристарховна вдруг бросилась мне в ноги.

— Барыня не велели, — схватил её супруг. — В ноги запрещают-с…

— Да как же! — не слышала она, упорно стремясь на пол.

Я молча её подхватила, обняла.

— Простите, — проговорила сдавленно. — Мирон Олегович, несите свечи. Батюшка оставил кадило, тоже сюда несите — барину уже ни к чему. Господи-Боже… Как скверно ваше положение…

В голове роились мысли: если жертва — дочь управляющего, как допустил он наказание? Если барин слёг, неужто успел приказ отдать? А кто исполнил? Разве те, что живут тут, не семья друг другу? Барин не в себе, так важно ли исполнить его приказание? Кого они боятся ослушаться? Или же так запуганы, что и мёртвых хозяев будут бояться?

— Неси, я сказала! — рявкнула. — Павел Кирсаныч, осмотрите несчастную, чего же стоите? Господи-Боже…

Тошнота подступила к горлу. Любовь Аристарховна, будто без чувств, повисла у меня на руках. Кто-то поддержал её, помогая, увёл к постели. Олег.

Свечей уже было довольно, нос щекотал запах ладана, Павел Кирсаныч обмазывал спину девицы чем-то блестящим, жирным, а я сидела на маленьком сундуке в углу, откинувший на ледяную стену, словно бы и не тут вовсе — где-то в бреду, удушенная лихорадкой и стыдом за своё положение.

— Он ведь взял её силой. Почему же её секли? — спросила тихл.

— Приказали-с…

— Расскажи всё, — потребовала. Мирон Олегович словно бы и не услышал вопроса, но его сын стесняться не стал.

— Батенька собирался сослать Лиду, замуж выдать, барин не дозволил — мы же, как скот, нас случают только по выгоде, приказанию. Мы давно знали, что он себе её присмотрел — охоч до молодых, Лидка не первая, — я поморщилась. «Роковой убивице» едва ли пятнадцать.

— Кто сёк?

— Палач — по прямому бариновому указанию. Он поначалу в себе был, скорее злоба добила, чем Лида.

— Олег! — прикрикнул на него управляющий.

— Пусть говорит — правду!

— Он в своих гимназиях набрался инакомыслия теперь напраслину возводит…

— Не ври хоть себе, Мирон Олегович. Напраслину здесь только на дочь твою навели…

— Барин нас сослал в соседний уезд, обоих — мы и не подумали… тогда-то всё и случилось…

Не раз я слышала страшные истории про охочих до баб господ, как десятками — сотнями! — они портят девиц, берут, кого хотят, случают, как хотят, и разлучают также — как хотят. И нет в этом по закону «насилия», барин берёт, что его, разве что за ребёнка могут вступиться, мол, не по-божески, но во всяком другом случае — пускай портит… И подсудно против такого положения идти.

Ещё Радищев оправдывал крестьян, что убили хозяев своих, писал об в «Путешествии», за что и был сослан в Сибирь. Пытался сын одного помещика снасильничать крепостную девицу — прямо накануне её свадьбы, за что был яростно зарублен женихом — и поделом, всякий будет женщину свою защищать, такова природа мужчины, и разве что мёртвый сущностью своей, естеством, так не поступил бы. Суд тогда постановил всех «бунтовщиков» казнить, и не оправдали несчастных обстоятельства.

Сейчас, говорят, другое время: мол, барин тот получил бы по заслугам, крепостных бы оправдали, — но где же оно другое? Сами люди друг на друга кидаются в угоду господину, голыми руками готовы рвать, лишь бы барин, как шавку, приласкал. Что там за чудище — до полусмерти высечь ребёнка? Не для виду приказание выполнил — а с душою, словно ему на том свете сочтётся за раболепие перед сотворённым. Нет места тем законам, что идут против Господних, а разве ж эти законы — где насильник и прелюбодей оправдан — божеские? Высечь за то положено было барина и никого иного…

— Палача упразднить. Найдите ему дело по руке — пусть кур рубит, али скотину покрупнее, если крови жаждет. В нужное русло его направьте.

Ложные ожидания — batir des chateaux [воздушные замки] — хоть и без того были, на мой взгляд, мрачными и удручающими, и в половину не предупредили действительное положение вещей. Управляющий — сам управляющий! — держит все имения на себе, но живёт в сырой подвальной норе с многочисленной семьёй. Его дочь высечена, а до того — если успел барин — поругана, лежит — при смерти. А что же тогда другие? Что же те, что рангом ниже, а то и тремя-пятью рангами — чернавки, прочие?

Нет-нет, решительно невозможно подобное положение вещей!

Да если Фёдор очнётся, я собственными руками его удавлю! Да так, что на меня никто и не подумает!

— Ваше сиятельство, — обратился ко мне доктор. Глаза его смотрели многозначительно.

— Выйдем, — бросила устало.

Без слов он вышел со мной из комнаты.

— Что?

— Девчонка не жилец. Температура страшная…

— Заражение крови, — поняла.

— Гноя много, ваше сиятельство.

— Значит, батюшка нам вскоре понадобится. Сделай так, чтоб не сильно страдала.

— Средства дорогие-с.

— Смеёшься?

— Нет, ваше сиятельство.

— Если понадобится, отдашь ей те, что барину полагались. Единственное твоё дело, чтоб она не страдала в агонии.

Повернулась обратно к двери, тут же наткнувшись на Олега.

— Слышал?

— Слышал, ваше сиятельство.

— В поместье есть свои лекари?

— Нет-с.

— Завести надо… Много больных? Если знаете, как лечить, всё нужное возьмите. Жилые помещения для слуг утеплите… нет, лучше из подвалов всех переселите выше, чтоб у каждого в комнатах окна были, понятно? Одежды проверьте, чтоб у всех сменное было, постели. И поместье тоже — на мышей, блох. Чтоб всё чисто. Кухни особенно — без крыс.

— У нас всё складно с этим, ваше сиятельство. Сами проверите-с.

— Проверю, тут не сомневайся. Список душ имеется?

— Имеется-с.

— И с детьми?

— И с детьми, ваше сиятельство. Всё по полочкам, на каждый уезд, дом, деревню. Батюшка порядок любит-с.

— И я люблю, — кивнула, сцедив в ладонь зевок.

— Может вам того-с? Спать?

— После обеда. Зови отца, будем документы разбирать.

— Сделаю-с.

Мирон Олегович появился тут же — смурый, сгорбленный.

— Выдай отчёт об имениях, векселях и прочих ценностях. По графу… Если на тот свет отойдёт — похоронить по-простому, ясно? Чтоб ни лишнего рубля. Церкви отведите сумму дохода крайнего месяца. И не надумывай всякого, — посмотрела на него, ожидая недовольства, но его не последовало. — Если я отойду — также хороните…

— Да что ж вы такое говорите, ваше сиятельство!..

— Не перебивай! Отпевайте сразу — три дня не держите. Если церковь возмутится — приплатите. Гроб простой, а лучше и вовсе — без него. В усыпальницу не надо — отец мой не там, и я не хочу. Где-то в лесу — к природе поближе.

— Господи-прости, — Мирон Олегович перекрестился.

— Без лишней патетики, — отмахнулась. — Я велела — сделаешь. Завещание составлю, но для того нужен точный перечь всего имущества.

— Да чего ж вы на тот свет торопитесь, вашество?..

— Не тороплюсь, но кто же знает? Кабинет барина где?

— Провожу-с.

— А твой?

— Там же-с.

— С барином кабинет делил?

— Барин распорядились, — сказал. — Сами кабинет не посещали-с, мне угол определили-с.

— Дела он не вёл вовсе, — поняла.

— Не вели-с, — не стал отпираться.

— Сын ваш учился где?

— В гимназии, со дворянами, ваше сиятельство.

— Неужели Фёдор был так добр?

— Местами-с.

Хохотнула. О нет-нет, тут дело не в доброте вовсе.

— И тебя, поди, на учёбу отправляли?

— Отправляли-с. Университет-с.

— Дальновидно, сам-то, поди, в учёбе не преуспевал. Батюшка рассказывал, что и отец Фёдора — даже лицея не окончил…

На это Мирон промолчал.

— И я, как знаешь, только домашнего образования, потому ты, как и сын твой — будете моими верными помощниками.

— Не лукавьте, ваше сиятельство.

— А ты не льсти.

— Не смею, вашество. Всякому бы ваше домашнее образование — так в государстве и проблем бы не было.

— А как думаешь, сможем ли мы крестьянам такое организовать.

— Чего-с? — растерялся.

— Образование?

Мирон Олегович помолчал.

— Коли барыня пожелает-с, — наконец, сказал. — Средств и не на такое хватит.

— Учту.

— Дошли-с. Вот и кабинет, — передо мной открыли дверь, пропуская в тёмное, пахнущее бумагой помещение. Управляющий засуетился, вскоре свечи осветили два рабочих стола. Один — пустой, другой — заваленный бумагами. — Прошу простить, в работе весь. Никого сюда не пускаю-с, а самому прибрать времени нет.

— И правильно — не пускай.

Всё очевиднее, что имение не первый год, а то и десятилетие, держится на Синицыных. От того и не развивается, что управляющий без указа ничего сделать не может, разве что поддержать умеренно, чтоб и вовсе всё не развалилось.

Знакомство с домочадцами и местностью перенеслось на послеобеденное время, несколько часов я увлечённо погружалась в документацию, заодно и набросав завещание: на что средства пойдут, кому имения перейдут, что с душами делать, что со мною. В моём положении оставить завещание — самое важное, что я должна сделать. Не хотелось бы на том свете отчитываться за то, что вавиловскими деньгами сотворено после моей смерти будет. После себя полагается оставлять только хорошее. Главное, чтобы ещё какие наследники не объявились, а с образом жизни Феденьки я вовсе не удивлюсь, если тут половина работников — с графской кровью.