Её Сиятельство Графиня

Глава 22

Санкт-Петербург

Михайловский дворец

В Кружке витали нервные настроения. Причиной тому — нежданный выход в свет записок Кавелина о крестьянских реформах. Чернышевский, опубликовавший в последнем «Современнике» значительную и будоражащую часть «записок» виноватым себя не считал и присутствовал тут же под одобрительными и осуждающими взглядами.

— Народу надобствовала встряска — вот и встряска, — сказал он мне. Кавелин, вроде злой, а вроде и довольный, был тоже с нами — на заявление Чернышевского никак не высказался.

— Встряхнуть-то встряхнули, — покачал головой Милютин, — только их величеству это уж больно не понравилось — очередные революционные настроения и табу на открытые разговоры о реформах. Теперь об этом и не напечатать нигде, разве что тайно и всё по журнальчикам…

Февралём был утверждён Главный комитет по крестьянскому делу — преобразован из такого же, но Секретного комитета, и нам всем казалось — дело пошло на улучшение. Казалось! Снова — рты закройте, очи долу, лишний раз головы не поднимайте. Понятно всеобщее негодование — столько трудов угроблено…

— Шаг назад — десять шагов вперёд! — уверенно заявил Чернышевский. — Вам ли, господа, не знать, что запретный плод сладок. Сейчас нас печатать будут только так — и скупать, и скупать!

— В этом есть доля истины, — кивнул Кавелин. — И всё же — не посоветовавшись!

— А что вы хотели? Исторический путь — не тротуар Невского проспекта. Не до прогулок в вашей, несомненно, горячо любимой, компании, не до праздных бесед. Настрочил — напечатал.

— Но теперь-то — что делать? — спросила осторожно.

— Что делать, что делать? Ничего, Лизавета Владимировна. А точнее — всё, — Чернышевский совершенно по-доброму улыбнулся, — всё то, что вы до того и делали. Поверьте — к осени все запреты забудутся, и мы заговорим иначе — окрепшим голосом. А сейчас пущай народ поедает эти настроения, готовится…

— Реформами не все довольны, — пожала плечами. В зал вошёл князь Воронцов, и тут же мой взгляд вцепился в него — как клещ в дворнягу. Столь грубые и неромантичные сравнения позволяли мне держать разум в узде, не поддаваясь сладкой неге со стороны сердца.

— Вестимо, — Кавелин поднял указательный палец. — Враги прогрессу всегда найдутся. А нам-то что с того? Идём вперёд — без стеснений, без страха!

А ведь он поседел. Не Кавелин — Демид. Не сильно — едва заметно на его светлых волосах, но когда свет падает под определённым углом…

— Лизавета Владимировна?

— Да? — я, наконец, отвела взгляд от князя.

— Что вы думаете по этому вопросу?

— Простите, я вас не расслышала…

— Если всё же сложится неблагополучно, и реформы перенесутся ещё на десяток лет?..

Посмотрела на Кавелина. Он не стал завершать вопрос, но уже ждал ответа.

— Если развитие крестьянского вопроса станет преступлением, — Милютин был более прямолинейным.

— Ничего не изменится. Если ради правды придётся отправиться на каторгу — я отправлюсь.

— Окститесь, дорогая, — покачал головой Чернышевский. — Уверен, вас отправят не на Кавказ — в Сибирь, и, поверьте, разница будет разительна.

— Но бороться я не перестану, — сказала уверенно. — Правое дело никогда не бывает проигрышным.

— Очаровательная уверенность, — Милютин вздохнул, а я лишь плечами пожала. Как там говорил Воронцов? «Юна, и потому не понимаю»? Кажется, эта мысль полетела и в головах моих собеседников, но они оказались достаточно воспитаны, чтобы не озвучивать её.

Снова взгляд поймал князя. Полученная травма не давала ему покоя: на обычно спокойном и отстранённом лице часто ходили желваки — Демид стискивал зубы, чтобы не показывать боль.

— К слову, слышали про Исаакий? Говорят, вскоре будут освящать! Кто изволит присутствовать? Графиня?

— Безусловно. Столь светлое событие пропустить просто неприемлемо, — кивнула отстранённо.

Князь сильно хромал, но и того не желал показывать — прошёл стремительными короткими шагами к нужной компании и больше не двигался с места.

А ещё перчатки… раньше он никогда их не носил, а сейчас — не снимает, что наводит на мысль — князь скрывает руки. Наверняка весь в шрамах. Вон, и на лице виднеется ползущая из бороды к виску линия. Интересно, как он получил эту рану? И долго ли заживало? Болело?

— Полагаю, Лизавета Владимировна будет среди почётных гостей, — отметил Милютин. — После таких-то пожертвований!

— Ну что вы, — неловко улыбнулась. — Мне ничего не стоило — незначительный вклад. Все вскоре увидят это невероятное строение изнутри — мне довелось там быть. Мои скупые подношения едва ли покроют даже одну, самую маленькую, золочёную фреску.

— Слышали, прибыл сын графа Мирюхина. Не изволили сопроводить вас?

— Мне показалось грубым приглашать кого-то в обход княгине, боле того, брат недолюбливает всякого рода мероприятия — будь то увеселительные или интеллектуальные.

В зал вошёл Лев Николаевич, все тут же поприветствовали его. Осмотревшись, он махнул мне издалека, но сперва подошёл к князю. Мои собеседники тоже поспешили поприветствовать редкого гостя, оставив меня одну. Но радовалась я недолго — подошёл Сенковский Иван Осипович, сын знаменитого востоковеда, почившего в том месяце. Поговаривали, семья их в крайне бедственном положении, что казалось мне совершенно несправедливым: работы Сенковского (или Барона Брамбеуса, как он чаще всего подписывался) — величайшие труды в области изучения востока, которые будут служить людям ещё не одно десятилетие. Мне и самой довелось пообщаться с ним однажды, около года назад, и эта беседа была столь захватывающей, что я — нет-нет — да вспоминаю интересные замечания об арабской и еврейской культурах. Мне даже повезло читать его работы — статьи из его огромных, но неизданных, собраний сочинений.

— Ваше сиятельство, — поклонился Иван Осипович.

— Мои соболезнования вашей утрате, — присела в реверансе. — Заклинаю вас сохранить все труды и заметки вашего отца — для будущих поколений.

— К сожалению, я не обладаю и толикой отцовского ума, да и матушка сильно сдала — не справляется с делами. Боюсь, покуда не найдётся достойный человек для хранения их наследия — исследования будут пылиться или вовсе канут за ненадобностью, — и он посмотрел на меня крайне выразительным взглядом. Намёк был понят вмиг — господин изволили так витиевато предложить мне место того самого «человека, достойного сохранить Сенковское наследие».

Господи, ну почему опять я? Разве мало девиц вокруг? Ну, может в Кружке и мало, но едва ли будущих жён ищут именно тут! А эти — уж простите! — надоедливые кавалеры! Я полагала, хотя бы тут я от них спрячусь. Не считая писем и Безрукова — это было уже шестое подобное предложение.

— Драгоценная Лиза! — я обернулась — к нам подошёл Лев — и не один. За его спиной угрюмым и молчаливым изваянием стоял князь — и мне вдруг стало так волнительно, что я даже не сразу поздоровалась.

— Лев Николаевич, — присела в реверансе. — Ваша светлость. Рада встрече.

— Иван Осипович, а вы какими судьбами? — спросил Лев совершенно беспардонно. Ситуация складывалась неудобная, и я — не иначе как из врождённой тяги к альтруизму — решила ответить за Сенковского.

— Иван Осипович оказал мне честь, предложив поспособствовать печати трудов его отца, царствие ему, — посмотрела на недавнего «жениха». Очевидно, особый интерес для него представляет моё наследство, а не я сама, и, в таком случае, я могу решить сразу две проблемы: избавиться от ухажёра и в то же время поспособствовать его возможному заработку. Сенковский подкопит капиталы и сможет найти себе невесту, исходя их привязанности, а не нужды. — Конечно, я согласилась. И все расходы — на мне. Не спорьте, Иван Осипович, — хотя он, ошарашенный, вовсе не собирался спорить. — В память о вашем отце я просто обязана помочь вам. Конечно, весь доход перейдёт вашей семье.[6]

— Ох, какое благое дело, — восхитился Лев. — Раз вы закончили, изволите оставить нас?

Я едва сдержала смешок от подобной наглости. Впрочем, от Толстого вполне ожидаемо, потому Сенковский, рвано поклонившись, удалился.

— Как давно вы приехали?

— Вот только.

— И сразу сюда?

— Хотел поскорее встретить старых друзей.

Посмотрела на князя — так и молчит, даже не поздоровался. Ну, раз мы не замечаем друг друга — так тому и быть!

— Слышал, Фёдор окочурился. Это правда?

Возможно, показалось, но лицо князя переменилось. Не знал?

— Уже с месяц как.

— Счастливица. И что же, много ухажёров?

Князь закашлялся. Лев обернулся, наградил его долгим взглядом без каких-либо комментариев, и снова посмотрел на меня:

— А, впрочем, не будем об этом! Нам пора, а вы, милая Лиза, надеюсь, почтите нас своим присутствием в Пустыньке[7] завтра? Буду очень рад вас видеть.

— Так скоро?

— Не хочу тянуть. Меня давно не было в столице. Да и пытаюсь задобрить Катерину — я многого ей наобещал.

— Что же… Я прибуду с братом.

— О! И Мирюхин здесь? Который?

— Илья.

— Верный страж примчался тут же!

— Можно и так сказать, — улыбнулась.

— Ах, как не хочу покидать вас, Лизавета, но пора! Доброго вечера!

— И вам, Лев Николаевич, — я присела в реверансе и не вставала, пока они не ушли достаточно далеко — словно это как-то могло помочь мне не устремиться следом.

Шлиссельбургский уезд

Пустынька, усадьба графа Алексея Константиновича Толстого

Пока Алексей пропадал на службе, Лев не постеснялся воспользоваться его имением. Сам он, к слову, ненавидел общество и сборища, но милая Катерина, обиженная, в людности души не чаяла, и затребовала подобное «извинение» за долгое отсутствие возлюбленного. Лев Катерину любил — хотя всё больше ему казалось, что друг другу они совсем не подходят, — и капризам потворствовал, оттягивая неминуемый момент расставания. Он знал, что расстанутся — Катерина не вынесет его угрюмости, нелюдимости, она — светская пташка и не выживет без внимания общества.

Что же, такова жизнь. Случаются огорчающие вещи, но пока… Пока всё было прекрасно, и Лев собирался растянуть это «прекрасное» на подольше.

Катерина чувствовала себя хозяйкой вечера. Они пригласили в основном друзей — её и его, потому не было смысла скрывать отношения. Будущая Толстая — она, в отличие от Льва, в это верила — не стеснялась показывать привязанность. Лев же стоял в сторонке вместе с Демидом, изредка награждая тех или иных гостей вниманием.

Лизавета, как и обещала, прибыла с братом. Лев тут же поспешил навстречу, поймав смурый — наигранно смурый, как понял опытный писатель — тёмный взгляд. Илья Мирюхин, очевидно, нацепил роль цербера. А ведь последний раз Лев видел его ещё безбородым юнцом! Эк возмужал! Восточный красавец!

Демид сразу заметил Лизу, словно у него имелось какое-то связанное с ней чутьё. Она выглядела совершенно чудесно в бардовом расшитом русском платье. Платок её и вуаль — сегодня светлые — удерживал венец. В нём блестели чёрные ониксы и французский гагат — искусно гранённый, отчего, казалось, он скрадывал весь свет. При взгляде на Лизу сердце наполнялось неописуемой гордостью за русскую культуру, одевшую женщин так величественно и так чарующе сдержанно.

Как прекрасно она была, степенная; не идущая — плывущая по паркетному полу.

Демид засмотрелся, но не он один — отчего такое зло взяло, что в глазах потемнело.

Спокойно!

Не твоя она. Сам решил.

Спокойно!

Высокие столики — чтобы дамам в неудобных платьях не приходилось садиться или вставать каждый раз, как понадобиться отойти на разговор, прогулку или потанцевать — играли Демиду на руку. Он всем весом опёрся на стол и смуро следил за тем, как к графине подходит то один, то второй, то третий жаждущий с ней разговора. Покуда с Лизой был Мирюхин, Демид чувствовал себя почти спокойно, но тот вдруг совершенно безответственно оставил её — ушёл на разговор с незнакомым тюрком, товарищем Льва.

— Поди к Лизе, — буркнул Демид Льву, когда очередной кавалер излишне задержался у стола графини. Лев даже и не поверил услышанному поначалу. Ладно, слуг посылал, но чтобы хозяина вечера?

— Шутишь? Сам поди!

— Не могу, — процедил князь.

— Чего это?

— Нога болит.

— Ты кому брешешь?

— Иди давай!

— И что мне ей сказать? Извольте не злиться, тут один хрыч недоволен вашему общению с другими хрычами и меня подсылает их от вас, аки мух назойливых, отгонять?

— Не ёрничай. Справься о вечере — всё. Иди!

Лев закатил глаза, но просьбу выполнил — ему вовсе было нетрудно, даже весело — пошёл к Лизе. Демид со стороны понаблюдал за их коротким разговором. Вскоре Лев вернулся, довольный, снова встал рядом с князем.

— Мог и подольше, — отметил Демид.

— Она не в духе.

— Что-то случилось?

— Потише, потише, беспокойный отец. Не знаю. Со стороны всё с твоим цветочком ладно.

— И как понял тогда, что не в духе?

— Наитие, — не выдержав столь дотошного собеседника, Лев поспешил к Мирюхину и турку — там и остался.

А Лиза снова была не одна. Демид оглянулся, размышляя, кого бы подослать к ней в этот раз. Мимо пробежала Катя, но он не успел её поймать, потому оставалось лишь молча следить со стороны.

Может, он накручивал себя, но собеседник Лизе не нравился — как-то нервно она сжимала сложенные на столе кулачки. Изредка она опускала плечи — устала. Озиралась. Кажется, разговоры её утомили. Наверняка хочет домой.

А собеседник всё не уходил. Очередной жених. Демид вспомнил, как удивился, узнав о смерти Фёдора. Раньше бы эта новость не прошла мимо него, но пообещал себе не узнавать о графине — и не узнавал. Может, зря? Овдовев, Лиза стала мишенью, и Демиду вовсе не хотелось, чтобы вокруг неё ошивались голодные до её состояния стервятники. Кто знает, может, кто и сможет окрутить девицу, а может — подлостью заставит выйти замуж. Лизавета — обеспокоенная вопросами чести — наверняка бы могла стать жертвой шантажа, а подставить её, скомпрометировать… Это всё совсем несложно, было бы желание.

Достаточно ли о ней заботятся? Вон, тот же Мирюхин, казалось бы — он здесь, чтобы присматривать за Лизой, но едва ли он хоть раз глянул в её сторону! В состоянии ли он уберечь её от опасностей придворного мира? Демид сомневался.

В этих мыслях он и не заметил, как ноги — отчего-то сейчас обе совершенно здоровые — понесли его к графине. Он осознал происходящее, только когда удивлённый голос Лизы ворвался в его сознание:

— Ваша светлость?

Откашлялся. Кивнул почтительно.

Собеседник Лизы обернулся и, наткнувшись на тяжёлый взгляд оловянного солдатика — поспешил распрощаться.

— Как ваше здоровье? — спросила Лиза едва слышно.

— Бывало лучше.

— Как вы… — она замолчала. — Просто — как вы, ваша светлость? Это наш первый разговор с момента вашего возвращения.

— Бывало лучше, — повторил Демид. Он не смотрел на графиню — разглядывал её сжатые кулачки в ажурных перчатках. Казалось, подними он взгляд — и тут же наткнётся на её ответный, не удержанный вуалью, проницательный, укоризненный.

— Простите, что не попрощался тогда.

— Я была зла. И обижена, — сообщила дрожащим голосом.

Князь всё же посмотрел ей в лицо. Ошибся — вуали не пропускали ни чёрточки: глухая стена, сокрывшая от Демида все чувства Лизы.

— А сейчас?

— Сейчас — нет.

— Отчего же? Я не подходил к вам всё это время…

— У вас, полагаю, были на то веские причины.

— Вы слишком добры.

— Отнюдь.

— И не спорьте, — Демид вымученно улыбнулся. В душе разгорался пожар — им овладели чувства, жажда действовать, но как действовать? — он не мог разобрать. Оттого просто стоял, напряжённый, едва дышал. — Так вы не злы на меня больше?

— Нет. Я благодарна.

— За что же?

— Что вернулись живым.

Сердце Демида замерло. Он — давно уже не юнец, ощутил, как краснеет от её прямого, честного ответа. Что бы значили её слова? Он ей дорог? С чего бы ей ждать его живым?

— Вы были в плену? — решил о сменить тему.

— Нет.

— Я слышал иное…

— В плену — я не была. А то, что было — пленом назвать нельзя. А вы? Были в плену?

— Что же… ответ такой же, — Демид вдруг улыбнулся — впервые за долгое время искренне. — Для плена — слишком праздные деньки.

— Не всем так везёт.

— Не всем, — кивнул Демид. — Расскажете про ваш «не плен»?

— Возможно однажды, — по голосу было слышно — она улыбнулась. — Я рада, что вы подошли.

Очередное обезоруживающее признание, и снова огонь лизнул внутренности Демида.

— Лизавета Владимировна, я должен признаться… — вдруг заговорил Демид — быстро, отрывисто, словно боялся передумать. — Я уехал вовсе не воевать… То есть воевать — конечно! Зачем же иначе отправляются на фронт? Но без жажды! — Демид опустил голову, пытаясь подобрать слова. Он почувствовал себя последним идиотом — так глупо звучали его бормотания. — Я… Я просто хотел убраться отсюда, и не нашёл ничего лучше. Но я не врал вам!

— В чём же вы не врали? — тихо, едва слышно.

— Сейчас я лучше понимаю вас — ваши мысли, вашу мораль, но и в прошлом — уже разделял. Вы совершенно правы — во всём этом нет чести. Я уехал, понимая эту данность, уже не будучи слепым идеалистом, лишь ослом, что шагает по проторенной дорожке, кругами — без цели.

— Не говорите так…

— Но это правда! Осёл и есть! — Демид с такой силой сжал кулаки, что захрустели перчатки. Трость, повисшая на кисти, нервно стукнула по ножке стола. — Я был излишне опрометчив! Мои поступки… возможно, Господь наказал меня ранением, а может — наградил, ведь так я больше не смогу вернуться на фронт — даже если вновь ослепну, вновь воспылаю этой идеей… Нет-нет, отныне — нет. Я всё пересмотрел. Я понял! И я…

— Ваша светлость, — прервала его Лиза. Он казался излишне обеспокоенным, путался в словах и мог ещё многое наговорить, но — не место. Пусть вокруг каждый занят собой, но подобные признания и в это время — они могут выйти боком. — Я рада… Вы и представить не можете, как дороги мне ваши слова.

Они замолчали, смотря друг на друга. Резкое сожаление накрыло Демида с головой — и зачем он это всё рассказал? Разве не собирался он держаться на расстоянии? Оставить всё, как есть — пусть даже она бы ненавидела его?

Не сдержался. Ему претила мысль, что Лиза может думать о нём плохо. И что теперь? Лишь снова выставил себя идиотом! И встревожил её ни в чём не повинное сердце…

— Что же… мне пора. Я задержался с вами излишне — пойдут пересуды, — он перехватил трость, опёрся на неё.

— Мне больше нет дела до пересудов. Путь говорят, что вздумают — я тоже изменилась за время вашего отсутствия. Я бы хотела, чтобы вы остались.

— И всё же мне пора.

Демид видел — его настойчивость ранила Лизу. Будто бы ему неприятно её общество…

— Не поймите меня неправильно…

— Я всё понимаю, — тихо проговорила графиня и присела в реверансе. — До свидания, ваша светлость.

— До свидания, Лизавета Владимировна.

Демид развернулся и поспешил прочь из зала — неловкость и стыд душили, хотелось прогуляться на свежем воздухе.