Её Сиятельство Графиня

Глава 19

Территории Северо-Западного Кавказа

С момента назначения нового наиба адыгские подразделения воспряли духом, что не могло не повлиять на результаты столкновений с российскими войсками. Новый наиб, Мухаммад-Амин, помимо хорошего военного образования, имел не дюжие политические таланты, и заручился значительной поддержкой османов.

Русским приходилось отступать. Впрочем, их было больше, они были лучше оснащены, что — нет-нет — да позволяло теснить абреков глубже в леса.

Демид Воронцов прибыл добровольцем в период активных столкновений. В военных кругах он был довольно знаменит, однако все знали — разрешения вернуться на фронт князь не получал, а значит и вернулся он не в «своём» чине. Что же стало причиной столь вопиющего ослушания — оставалось только гадать, хотя среди солдат шептались: виной всему — разбитое сердце.

Демид же о мотивах не распространялся, да и в целом — предпочитал не общаться с сослуживцами. Вёл себя странно, нелюдимо, а в бою — вяло, хоть и не трусливо вовсе, нередко бросался грудью в самое пекло.

Казалось, на фронт он прибыл не воевать, а умирать.

Он был, очевидно, не из тех, кто долго принимает решения. Получив очевидный отказ от той, кто могла удержать его в столице, он тут же уехал — да и оставаться было бы непосильным испытанием.

Мысли вернуться у него не возникло ни разу за весь путь до нужного подразделения, хотя на подумать времени было немало. Он в какой-то степени ощущал обиду, но по большей части — гордость не позволяла оглянуться назад. Нет-нет, мосты сожжены, а ненужные воспоминания и слишком глубокие мысли размягчают сердце, лишая уверенности в собственных поступках.

Демид любил Лизавету Владимировну — и любит. Она приходит к нему во снах, в полудрёме, в минуты боя. Отчитывает, ругает, плачет. Вероломно разрывает его сердце в клочья, но неизменно — не подпускает к себе. Даже в мечтах, даже в его собственных — чёрт возьми! — фантазиях, Лиза отказывала ему.

На фронт Демид вернулся не побеждать — существовать. Что-то изменила в его разуме графиня — что-то очень важное, отчего больше он не горел желанием сражаться. Сейчас он точно видел — Господь не на их стороне, признавал свой долг, но не правоту, а потому в нём больше не было прежней силы, на фронте он казался себе балластом, нежели кем-то нужным и попросту искал смерти, хоть сколько-то в глазах других доблестной.

Но смерть к нему не приходила. Так абсурдно — ведь он словно бы всё делал для того, чтобы умереть. Но вражеские пули, горские кинжалы — ранили, но не убивали, щадили, будто знали — перед ними не враг, не тот, кто желает им смерти, а лишь заплутавшая избитая душа.

На второй месяц службы Демида взяли в плен. Солдаты его положения — редкость на передовой, они скорее отсиживались в безопасности, потому горцы, получив шанс, не стали зря терять время. Демид не отбивался, когда во время боя его вдруг куда-то потащили. Удар по голове — и он потерял сознание.

Очнулся на рассвете, связанный, — в лагере абреков.

— И зачем я вам? — спросил. Никто в лагере уже не спал — настало время утренней молитвы, к которой горцы относились особенно серьёзно.

— Обменять, — было ответом.

— И с чего вы взяли, что за меня что-то дадут?

— Мы знаем, кто ты.

Через время, когда молитвы завершились, к нему вернулся всё тот же воин. Демид научился различать кавказцев — этот был чеченцем или ингушом: светлоглазый, русый, с тонкими губами, едва видными в бороде, и довольно коренастый.

— И пытать будете? — спросил Демид равнодушно.

— Нет.

— Отчего же?

— Ты нужен только для обмена — не для сведений.

— Ну, грех не воспользоваться таким шансом, нет?

— Нам грех — воспользоваться, — горец протянул Демиду чашу согретой только что на костре воды. — Мы следили за тобой. Может ты и сын Воронцова, сейчас от тебя мало толку — лишь пушечное мясо. Отчего ты стремишься умереть?

— А я стремлюсь?

— Только слепой не заметит.

— Как чутки ваши горские сердца, — хохотнул Демид, возвращая чашу.

— Мы умеем смотреть и слушать. Говорят, кто-то разбил тебе сердце.

Демид тут же стал серьёзнее. Он вдруг осознал, как близко они могут подобраться, раз даже сплетни слышат. Или у них есть осведомитель?

Впрочем — какая разница? Демида это уже давно не волновало. Кто проиграет, кто выиграет — разве это важно? Всё равно все окажутся в земле, а принадлежит она одному лишь Богу.

— Её зовут Лиза, — признался Демид вдруг.

Абрек задумался. Потом, улыбнувшись, сказал:

— В горах известно это имя.

— Неужели?

— Многие знали русскую девочку с храбрым сердцем. И я её знал.

Демид задумался — не могло же быть так, что именно этот горец знал его Лизу?

— Лиза из Белого дома, — горец улыбнулся, почесав бороду. — Тоже, как и ты, бывала в нашем плену — для обмена. Говорят, её перехотели отдавать — настолько сроднились, но дело важнее привязанностей.

— Вот и моя Лиза — храброе чистое сердце, — вздохнул Демид. Сил думать — а та ли это Лиза? — не осталось, но мысль о её пленении ранила сердце. — Как тебя зовут? Или говорить не положено?

— Отчего не положено? Нам нечего бояться. Зелимхан.

— Демид.

— Уж это знаю.

— Точно… — улыбнулся. Их разговор казался слишком дружелюбным для врагов. Впрочем, врагами они друг друга не считали — лишь двумя людьми, выполняющими свой такой разный и такой одинаковый долг.

Демида вскоре обменяли, но то недолгое время, проведённое с абреками, поменяло его ещё сильнее. Он видел, как они готовятся к бою, видел, как молятся, как спят, как едят, как лечат друг друга, прекрасно справляясь с ранениями и переломами, но не зная, как лечить простую лихорадку.

Обезличенный враг обрёл лицо: живое, искреннее. Горцы определённо ненавидели его — за то, кто он есть, за то, чей он сын, но в то же время уважали — за военные заслуги, за некоторые его мысли. Они рассказывали ему о своей религии — казалось, это самая любимая их тема для обсуждения, — о своей культуре, о языке, и в такие моменты Демид всегда вспоминал влюблённую в Кавказ Лизу.

Да, теперь он понимал её — действительно понимал. Трудно было не влюбиться в эту культуру доблести, гордости, чести, когда традиции предков важнее личных капризов, а законы Господа — важнее традиций предков. Столь незамутнённой преданности своему народу, но куда важнее — своему Богу, Демиду ещё не приходилось встречать.

После плена капитан гарнизона попытался отправить князя домой, но тот не согласился. Демид боялся вернуться в то постылое одиночество, в те излишне праздные дни, когда от безделия становишься мягкотелым, малодушным. Казалось, лишь на фронте ему было место и лишь тут он мог не думать — о прошлом, о настоящем и о будущем, которого не хотел.

В одном из боёв Демида, наконец, смертельно ранили. Осколок от снаряда разорвал ему бедро до самой кости. Такие же, но куда мельче, вошли в живот, насквозь пробили руку, и вся правая сторона Демида пришла в боевую непригодность.

Два месяца врачи не знали, выживет ли он — вытащить все осколки в полевых условиях было сродни чуду, но они справились. Затем пришёл жар, и не отступал. Всё становилось хуже от того, что Демид не боролся за жизнь. И всё же выжил — чему был не особо и рад. Вскоре его перевезли в госпиталь на восстановление, где он пробыл недолго — сбежал.

Участвовать в сражениях Демид больше не мог, был отстранён и в числе прочих непригодных к службе отправлен домой. В столицу вернулся постаревший калека, прежнего лоска совсем не осталось. Трость — щегольский атрибут — была теперь его бессменным спутником.

О возвращении князь не сообщил никому — хотел отложить выход в свет, пока это было возможным.

И всё же его тянуло в общество. Причина была известна — Лизавета. Та, которая отныне запрета ему. Он никогда не посмеет обречь любимую женщину на существование с унылым калекой, по ночам скулящем от застарелой боли. Да и нужен он ей? Определённо — нет.

Санкт-Петербург

Поместье Вавиловых

Отпевание Фёдора прошло мимо меня. Я не устраивала приёмов, и всё же некоторые дамы решили навестить и поддержать — Катя Тютчева, Саша Мельникова, точнее Шереметева — уже год как, и — совсем неожиданно: княгиня Елена Павловна с её императорским величеством Марией Александровной.

Такие высокопоставленные гости взбодрили, пришлось принимать со всеми почестями. Обе они напомнили мне, что затворничество в моём положении — несусветная глупость, и что меня ждут во дворце на ближайшем балу — по случаю дня рождения императора.

— Нам известно, что церковь освободила вас от траура, — проговорила императрица. Я приняла их в самой лучшей своей гостевой. Царские особы, хоть и просто одетые — ведь встретились мы неофициально, — всё равно сильно выигрывали на фоне убранства. Казалось, мирские красоты не могут быть им под стать.

— И всё же невежливо будет выходить прямо сейчас…

— Уже прошёл месяц со смерти вашего супруга, — отмахнулась императрица. — Бал — ещё через неделю. Теперь вы единственная наследница Вавиловых — и обязаны быть на виду.

Ах, всё ясно — не хотят, чтобы я — со всеми своими капиталами — вдруг пропала куда-то. Их можно понять…

Они ушли скоро — высказав мне все свои особо важные «ожидания», неискренне посочувствовали (ведь каждый знал — я не расстроена), дружелюбно — намёками — даже поздравили.

Мне страшно захотелось спросить княгиню о её племяннике, но я сдержалась, хотя, кажется, она ждала от меня вопросов.

Тоску мою разогнали совершенно неожиданным способом. Я услышала подъезжающий экипаж, но не придала этому значения — в любом случае о госте мне сообщат. Так и случилось — очень скоро зашла Светлана.

— Ваше сиятельство, там гости. Говорят-с, ваш брат.

Уставилась на Светлану, пытаясь осознать сказанное. Какой ещё брат? Впрочем, в бедной женщине я разглядеть ответ ну никак не могла, а потом, схватив платок, выскочила на балкон. Тут же в глаза бросились родные смоляные кудри и суровое бородатое лицо.

— Илья! — поражённая до глубины души, не могла поверить глазам. Ну никак названный кузен не мог оказаться у моего порога!

Третий сын Мирюхина — его матерью, в отличие от других братьев, была турчанка, которую граф насильно забрал из Турции во время войны. Турчанка та, так и не приняв христианство и отказывающаяся от помощи русских врачей, умерла от кровотечения после рождения сына, но дав ему имя — Ильяс. Похоронили её за пределами церкви, но Мирюхин позаботился — по законам её религии.

Я не считала, что в ситуации с кражей иноверки Мирюхин был хоть сколько-то прав, но была благодарна ему за Илью, которого он воспитал не как бастарда — а как равноправного наследника. Илья, к слову, отличался отличным от русских темпераментом и взглядами нередко напоминал мне горцев, с которыми — хотя это был секрет — водился с детства.

— Давай, ласточка, лети к брату! — крикнул он мне снизу, спрыгивая с коня.

— Я уже не в том возрасте, чтобы кидаться к тебе с балконов! — крикнула в ответ, хотя желание — признаться — было. Поймает ли он меня также, как в детстве, или не справится? Впрочем, он выглядел ещё более сильным, чем раньше, и даже немного жутким от того, какая мощь скрывалась в его крупном теле.

У сердца словно выросли крылья — в этом чуждом мире появилась частичка уютного и мирного прошлого. Всё существо тут же окутало чувство защищённости.

— Ты так женственна, — восхитился он, когда я спустилась к нему. — Как относятся к тебе местные профурсетки? Завидуют, наверняка? Не всякая может позволить себе не зависеть от мужского внимания.

— Местные дамы, между прочим, очень милы, — проговорила. — Есть женщины особого ума и образования, признаться — некоторыми я даже восхищена.

— Уверен, так и есть, — Илья не взял меня под локоток, как делал раньше, указал на дом, пропуская вперёд. — Расскажи, как у тебя тут всё? Справляешься одна?

— Я не одна, — улыбнулась. — Слава Богу, у Вавиловых оказался очень умелый управляющий, да и в целом люди тут — своё дело знают. Тебя ведь дядя послал?

— Он. Не хочет, чтобы ты оставалась без опекуна.

— И где же ты был, раз так скоро прибыл?

— Совсем неподалёку, в Москве. По правде, о смерти твоего мужа я узнал раньше, чем написал отец, и уже вознамерился приехать, так что его письмо застало меня на днях — в пути. Для тебя он тоже кое-что передал.

— Да? — сердце сжалось. Я ведь спрашивала его лишь о князе — неужели сегодня получу ответ?

— Ты вся переменилась. Что-то важное?

— Нет… — пробормотала. И почему он не отдаёт мне письмо? Если попрошу прямо сейчас — это вызовет подозрения, а Илья всегда был очень ревнив, когда дело касалось моей чести. Узнает, что я спрашивала о каком-то мужчине… Конечно, ничего не скажет, но мне достаточно одного только его укоризненного взгляда. — Идём, ты, наверное, голоден.

— Ужасно!

Уже поев, попив чаю, даже поговорив, — Илья так и не отдал мне письма. Оно, наверное, к лучшему — ведь с ним в руках я бы точно не удержалась и прочитала, а от Ильи не скрылась бы ни единая моя эмоция.

— Как тебе живётся вдовой?

— Пока не разобралась, — призналась. — Я не ощущала себя женой, теперь — не ощущаю вдовой. Хотя от меня, кажется, уже ждут следующего брака.

— Не переживай, на приёмы буду ходить с тобой и цербером отгонять всех непрошенных ухажёров.

— А как поймёшь, что непрошенные? — спросила лукаво, за что получила укоризненный взгляд.

— Не рань братское сердце!

— Твоя маленькая сестричка уже давно не маленькая, — пожала плечами. — Видишь — теперь я графиня, хозяйка огромных имений, деловая женщина.

— Куда там! — фыркнул Илья. — Уж для нас ты навсегда — малявка.

— Ах ты! — возмущённо бросила в него цветком из настольной вазы. Мы сидели в гостевой, сподручнее было бы запустить в брата подушкой, но мне показалось — это будет слишком.

— А что ты хотела? Как будто не знаешь, с кем росла. Не я, так примчались бы и Дима, и Слава — оставили бы что жён, что детей. Да даже Игорь, сопля такая, рвался.

— Он уже — молодой мужчина.

— Не отросла ещё… Впрочем, — сам себя прервал Илья. — Мал. Мал, — повторил. — Свезло, что я неподалёку был.

— А где до того плутал?

— В Стамбуле, — проговорил он с загадочной улыбкой. Одновременно захотелось выспросить подробностей и в то же время — не знать ничего. Впрочем, не было сомнений, что именно брат искал на материнской родине — конечно, себя. Я прекрасно его понимала — в нём сочетались два совершенно отличных менталитета, и, несмотря на то что, согласно нашим взглядам, национальность наследовалась от отца — русским он назвать себя не мог.

— Красиво там?

— Красиво… И всё же — как Пушкин писал — «В нём правду древнего Востока лукавый Запад омрачил», — проговорил Илья тяжело. — Но я вернусь — не в столицу, но вернусь. Попробую найти родственников матери.

— А что отец?

— Он совсем не против, — губы Ильи расплылись в тёплой улыбке. — Сам подсказал, где лучше искать. Ты ведь знаешь его — в вопросах поиска истины он всегда готов нас поддержать.

— Знаю, — тоже улыбнулась. Дядя Егор — хотя я никогда не называла графа Мирюхина по имени — отличался невиданной для человека его положения чуткостью. Он не осуждал нас за «иные» взгляды, лишь бы мы не попирали мораль и берегли честь. «Береги честь смолоду», — вполне могло бы сойти за Мирюхинский девиз.

Время до глубокой ночи мы провели в тёплых воспоминаниях о прошлом. Идти спать совсем не хотелось, уснуть было страшно, словно, проснувшись, я обнаружу, что снова одна — и приезд брата был лишь чудесным сном.

О письме я благополучно забыла.