Её Сиятельство Графиня

Глава 17

Санкт-Петербург

Поместье Вавиловых

Тяжесть на сердце не давала покоя. Я чувствовала себя трусихой, но разве не смелость была в моём отказе? Сила духа, которой на деле я не обладаю, но которую смогла призвать перед лицом собственных страстей.

Да, чтобы бороться со слабостями, надо признать их! Вот она — моя слабость — Демид Воронцов! Моя любовь и хозяин моего сердца. И как хочется поддаться, развернуть экипаж — направиться к нему…

Нет-нет, я не оскорблю так ни его, ни себя. Если будет суждено, однажды мы сможем быть вместе, а сейчас…

Это всё — лишь небольшие испытания, которые нужно пройти.

Но как обидно! Как удушающе обидно, до слёз, до дрожащих рук! Почему я? Разве не заслуживаю я быть любимой? Разве не может Господь даровать мне счастливый, угодный Ему, брак?

Ноги — по выученному за это время пути — привели к покоям Фёдора. Он не спал, но и не бодрствовал в обыкновенном смысле: лежал с открытыми глазами — ни живой ни мёртвый, слабоумный и неспособный к самостоятельному существованию.

Вновь охватила злость: Фёдор — стена, разделяющая меня и счастье.

Ладонь нащупала эфес кинжала, извечно спрятанного в складках одежд. Частица души, он всегда был со мной в память о погибших в бою горцах, об Анзоре. Его именем я и назвала кинжал, которым, впрочем, ещё никогда не приходилось воспользоваться.

— Вот оно — твоё прижизненное наказание, — обратилась к Фёдору тихо. — Стоило ли растрачивать время попусту? После себя ты оставишь лишь грязные пелёнки. Ходишь под себя, ни встать не можешь, ни слова промолвить, кормишься с ложки — а всё твои развлечения…

За время, проведённое в поместье, я многое узнала — и тайное, и явное. В лицах — детских и уже юношеских — мне виделись Фёдоровы черты. Конечно — мерещилось, это я знала точно, но что ещё я точно знала, так это список жертв его нездорового вожделения, знала каждую высеченную до уродства и до смерти, знала о вытравленных из материнских утроб младенцах. Знала о братских могилах непокорных холопов, тех, кто смел заступиться — за жён, матерей, дочерей, сестёр. Всякому несогласному — всякому обладающему разумом и моралью! — дорога была одна — в яму, где уже ждали десятки сгнивших тел, каждое — неузнаваемое, неизвестное.

Да, я знала теперь слишком многое, но в том моя человеческая обязанность.

— Продал ты жизнь ради наслаждений и вот — вот оно! — возмездие. Только тебе ли одному? — смешок вырвался из груди. — Может, и мне. Ходить мне до скончания веков с бременем жены слабоумного. Но что страшно — с бременем жены душегуба… А ведь думала, дура, — мне это на руку: не нужен ни супруг, ни потомство, вдова при живом муже и общество бы ничего не требовало. А сейчас? — правда раскалённым железом лилась изо рта. — Смотрю на чужих детей — и сердце кровью обливается. У меня ведь тоже могли быть такие — краснощёкие, чумазые, с большими искренними глазами и чистым сердцем, которые любили бы меня не за что-то, а просто так, просто за то, что мать им. Разве не заслужила я столь искренней любви?

Замолчала, словно он мог дать мне ответ — но ответа не последовало.

— Видимо, не заслужила. Одна мне сейчас радость, думать, что ты всё понимаешь, чувствуешь, каешься. Иначе же в чём смысл такого наказания? Нет, беспамятства ты не заслужил, не заслужил забвения — лишь влачение в тюрьме собственного же тела. Кто знает, может, Бог, Милостивый, искупит тем твои грехи и введёт в Свои Сады без счёта?.. А я же, за бессердечие, за мстительные мысли, буду обречена на вечные страдания.

Слюна пеной скопились на улыбающихся губах Фёдора, словно тем самым он хотел сказать: «Плевал я на твои морали!» Это зародило в груди немыслимое раздражение, такую нездоровую злость, что захотелось прижать к рыхлому, расплывшемуся в одебелой неге лицу подушку и не отпускать, пока бездвижное тело не испустит последний вздох. Я сжала челюсти, зубы скрипнули, и ничего мне больше не оставалось, кроме как вылететь из покоев моего собственного злого рока. Никто из Вавиловых его не избежал — я не исключение.

Кинжал так и теплился в руке, словно я могла бы им воспользоваться.

Не могла. Конечно, не могла — из трусости боле, чем из богобоязненности, оттого лишь сильнее себя ненавидела.

В свет отныне я не выходила. Боялась не встречи с князем — собственной слабости. Теперь, когда я знала, что чувства мои взаимны, становилось страшно. На что способны два увлечённых сердца? О-о, на многое, но в первую очередь на то, чтобы найти себе тысячу и одно оправдание…

Повода для оправданий я создавать не хотела. Выжидала, покуда это паскудное щемящее чувство внутри не затихнет. Мерзкие осы роились в желудке, щекотали его стенки, вызывали тошноту… Нет, я привыкла держать чувства в узде. И как хорошо, что есть дело, в которое можно окунуться с головой!

Кружевная мануфактура начала работу. Ещё не все кружевницы поступили, но и без того дело шло бодро — завезли сперва только лён, шелка задерживались, а потому женщины не нервничали излишне. С шёлком им работать не хотелось — страшно, ответственно, каждый привык, что и за ломанную шпильку могут высечь, а тут — драгоценный материал.

Искоренять этот страх я собиралась шаг за шагом, и для начала мне потребовалось выписать каждой труженице мзду — за работу. Пока они плели без продаж — про запас — но в ближайшую же ярмарку мы планировали представить товар широкой публике, а как только появится шёлковое кружево, его носить буду я, тем самым привлекая к товару внимание дворянок.

Затворничала с месяц, но вечно это продолжаться не могло, а потому я вышла в свет — и сразу на очередное собрание в Кружке.

Встретить князя и боялась, и жаждала. Не знала, как справлюсь. Встречу — осталась ли между нами прежняя дружба? Не встречу — а переживу ли я ещё хоть день без него? Просто бы издали, но мне так хотелось его увидеть…

— Ваше сиятельство, отрадно видеть вас сегодня, — первым встретился мне Некрасов. Он замедлился, и в залу мы вошли вместе, тут же привлекая внимание и остальных хорошо знакомых мне господ.

— Наш аленький цветочек, что за счастье снова видеть вас на этом скучном собрании!

— Графиня, вы как всегда очаровательны!

— Лизавета Владимировна, — ко мне навстречу вышел Милютин — правая рука княгини Елены Павловны по вопросам крепостных реформ. — Мы жаждали вашего возвращения! Её высочества сегодня нет, но я думаю они простят мне, если я сам поведаю вам о предстоящем грандиозном событии!

— Пройдёмте? — указала на столик в отдалении. Тут же к нам присоединился и граф Ланской, известный покровитель Милютина. Когда-то он лично ввёл этого гениального человека в свет, ручаясь за него, как за самого себя.

— Княгиня освободили крестьян Карловки, ваше сиятельство! — гордо проговорил Милютин.

— Что? — удивилась. — Всё получилось?

— Ещё в марте их величество одобрили данное действо, но только сейчас мы претворили всё в жизнь. Ровно 7392 мужчины и 7625 женщин! Энгельгардт[3] изрядно постарался, планируя разделение местности на четыре общества, теперь у каждого есть собственное управление и даже суд. Тут вы, ваше сиятельство, значительно помогли! После того, как княгиня распорядились — по вашему совету — об уездных школах и для детей, и для взрослых, в губернии обнаружилось достаточно умов, которым можно доверить управление.

Я не могла поверить ушам. На глаза навернулись слёзы. Это прорыв! Огромный шаг в нашем общем деле!

— А что с землёй? — спросила с замиранием.

— Отдана шестая часть от всей помещичьей земли, — гордо проговорил Милютин. — Плата в год — по два рубля за десятину, а ежели кто захочет выкупить, их высочество позволили рассрочку в 25 рублей с десятины.

Конечно, сумма немыслимая для крестьян, но ведь и Полтавская губерния — местность плодотворная. Если крестьяне захотят — заработают на земли очень скоро, а если будут лениться — то кто им виноват? Вот и узнаем, нужно ли освобождать крестьян поголовно — или ещё рано!

— Какое радостное известие! — вздохнула счастливо. — А где же сама княгиня?

— А вы не знаете? — Милютин удивлённо посмотрел на Ланского. Тот — напрягся, заозирался нервно.

— Чего не знаю?

— С того дня, как племянник её высочества, князь Демид Воронцов, покинули столицу, она захворала…

— Покинули столицу?! Ох, простите… — прижала ладошку к губам — выкрик получился излишне громкий. — И куда же князь отправились?

— Лизавета Владимировна! — прежде, чем хоть кто-то ответил на вопрос, в разговор ворвался Безруков. — Как я рад вас видеть!

— Взаимно, Виктор Викторович, — присела в реверансе.

— Нам пора, были рады сообщить вам столь радостное известие, — вдруг откланялись Милютин и Ланской.

— Но постойте же… — начала было, но их и след простыл. — А вы не знаете, куда уехал Воронцов? — тут же нашла новую жертву.

— Лизавета, вам стоит присесть…

— Не надо! Будьте добры ответить!

— Избавьте меня от этого…

— И не подумаю! — процедила. Никогда не была так груба, но странное чувство, сковавшее горло, — а точнее дурное предчувствие — кипятило кровь. — Куда отправились их светлость?

— На фронт.

Эти слова камнем ухнули в омут моих подозрений. Мне послышалось?

— На фронт?

— На Кавказ…

К тому камню грубой верёвкой была привязана я, и, вслед за ним, я рухнула в омут — без шанса выбраться.

— Лизавета Владимировна, — меня придержали под локоть, усадили куда-то.

Всё было неважно. Я тонула.

Тонула в вязком удушливом тумане предательства.

Как он мог?

Как он мог!

— Господи-Боже, — прошептала. Прихватило сердце — я прижала к нему руку, словно бы в попытке запустить его вновь.

Нет, оно погибло. Так просто и так быстро.

Столь хрупким оно оказалось!

Всё так прозаично… все эти разговоры, горячие споры, взгляды, доверие… Всё это было ложью — князь никогда не слышал меня. Он лишь водил меня за нос складными рифмами — чарующими, но лживыми.

Поэзии с прозой не тягаться. Проза есть всё, чем мы живём, из чего состоим, а поэзия — так, лишь зыбкие мгновения одухотворённости.

И ведь мне не у кого спросить — почему? И Лев, и Павел давно уже покинули Петербург, а теперь и князь, и я одна, я снова одна…

— Лизавета Владимировна… — урывками слышала голос Безрукова. — Не переживайте так… говорят, у князя что-то стряслось… он был сломлен… разбит… он уехал одним днём… отправился в ночь… он никого не слышал… на него было страшно смотреть…

— Пустое, Виктор Викторович, — проговорила неожиданно твёрдым голосом. Как гранит — таким же холодным и строгим. — Его всегда тянуло на фронт. Видимо, фамильную жажду крови ничто не в силах искоренить.

Я встала, молясь, что ноги не подведут. Казалось, душа моя осталась сидеть на месте. Обернулась, увидев Безрукова, присевшего у диванчика, и мёртвое моё бездыханное тело с истерзанной грудью и вырванным сердцем.

Мираж рассеялся.

Безруков у дивана остался один. Он встал медленно, посмотрел на меня с отягощающим сердце сожалением, и, быть может, это бы расторгало меня, но ведь сердца у меня больше не было.

Не было.

— До встречи, Виктор Викторович, — присела в реверансе и, ни с кем боле не прощаясь, покинула собрание.