Её Сиятельство Графиня

Эпилог

Князь Демид Воронцов, как он понял сам, всю жизнь жил только ради себя — ради своих интересов, своего имени, и даже его подчинённость дворянским законам была проявлением эгоизма, нарциссизма, желанием выставить себя человеком высокоморальным, коим он, на деле, не являлся.

Теперь же жизнь его была о другом. Казалось, он перешёл из одной крайности в другую, всякое его решение отныне диктовалось чужим желанием — Лизиным.

Как он боялся её потерять!

Их путь в ссылку был непрост с самого начала — холода наступили внезапно и рано, Лиза тут же заболела. С неделю они ждали, когда пройдёт жар, только потом продолжили путь, и снова болезнь настигла её. Ветры пробирались даже в прогретый экипаж, и в особо холодные дни — а потом и вовсе без повода — Демид сажал Лизу к себе на колени, прижимал, укутывая шинелью. Так она нередко засыпала, сопя, словно маленький зайчик, а иногда — начинала откровенничать, рассказывая самые потаённые секреты.

Так она поведала Демиду о жизни в плену. О том, как она, ещё только отрок, застала близкий ей аул в огне, и как оттуда её забрал сам имам Шамиль, а после — не отпустил домой, сообщив ей, что отныне она предмет политического обмена.

Впрочем, Лиза не считала это пленом — из схожего было разве что то, что уйти по своей воле она не могла. Горцы относились к ней с обескураживающей любовью. Лиза была любимым гостем у каждого костра и как восхищали всех её способности к запоминанию. Она не знала точно, сколько жила так, но за то время она успела изучить их язык, культуру, их веру. Каждый пытался научить её чему-то из «таухида» — так они называли веру в Единого Бога. Для горцев словно бы жизненно важно было привести человека — даже такого случайного, как она, — к истине в их понимании. И Лиза — это была её вторая тайна — разделила их истину, определив её, как единственную.

Демид слушал каждую её историю с замиранием сердца. Лиза боялась делиться всем разом, но постепенно раскрывалась. Она называла себя глубоко верующей, но совершенно не выцерковленной, она считала себя последовательницей Христа, но не православной, не католичкой, не лютеранкой, лишь той, что верует: Бог — Создатель всего, что Он — определяет прошлое, будущее, настоящее, что нет Ему равных, что Он — не подобен своим творениям, что Он — Милосердный, но Справедливый, что его нужно любить и бояться, и что только Его заветы — важны. В часы болезни, жара, она шептала это по сотни раз: восхваляя, умоляя, жалуясь.

Демид никогда не был кем-то, кто задумывается о столь больших вещах, но рассказы Лизы определили и его мораль — отныне он разделял её взгляды и поклялся вместе с ней идти путём истины — так это важно было для неё.

— Не там правда, где большинство, не там, где расписные своды, где многословные философы, священники, духовники. Правда проста и известна нам с рождения, она есть часть нашего естества, от нас лишь требуется следовать ему, не душить, ведь каждый среди тысячи своих путей имеет тот единственно верный, который и должен выбрать, но не каждый сумеет.

Демид силился понять, но знал — его сердце ещё недостаточно открыто, разум так и не научился быть чутким. И всё же верил — он, непременно, придёт к пониманию бытия, разделит то, чем светятся глаза его возлюбленной.

Весть об отмене крепостного права застала их в Иркутске, недалеко от пункта назначения.

«Милостію Нашею… Княгиня ​Воронцова​ помилована… Признавая заслуги и большой вкладъ въ созданіе крѣпостныхъ реформъ… надлежитъ вернуться во столицу…»

Ни Демид, ни Лиза, не прочли указ полностью — лишь пробежались сквозь строки. Это казалось насмешкой — весь путь, едва ли не смертельный для них, позади, и вот — помилование! «Надлежит вернуться во столицу» — а кто их спросил? Вновь дорога? Казалось, каторга — и та милее.

— Я не хочу, — глаза на исхудавшем лице выглядели огромными, и столько в них было усталости и печали, которых Демид не мог себе простить. Он обязал себя защищать её, облегчить ей путь, но смог ли? Едва ли… Иногда ему казалось, что добавил возлюбленной лишь больше проблем, но она отрицала, не давала думать о себе самом плохо, смотрела с восхищением и очевидной любовью, и тогда Демид вновь успокаивался.

Он избегал близости с нею, хотя мысль о наследниках не покидала его головы. Болезненность Лизы не оставляла надежд, понеси она в пути — не выжила бы. Но сама Лиза не разделяла подобных взглядов и нередко приходила к Демиду, требуя внимания, ласки, близости. Её обижала отстранённость супруга и ни в какую она не желала признавать его правоту. Почти сдался и Демид — есть ли хоть в одном мужчине силы устоять против женщины? А против любимой женщины? А против любимой женщины, что по праву принадлежит ему?

Они направились обратно в Петербург, надеясь завернуть на полпути куда-нибудь подальше, но куда — Демид не знал. Лиза же искала лучшее место для них, но пока — не находила.

Ей нередко писали из столицы — письма от мужчин она неизменно приносила ему, хотя он и не просил. Изощрённой пыткой казалось ему читать о том, как они восхищаются его женой, но Лиза настаивала, желая избежать недомолвок.

Часто ей писал Лев. С годами интонации его переменились — он всё более недовольно отзывался о свете, о столице, о власти.

«Здѣсь нѣтъ свободы — и уже не будетъ. Нѣтъ ни мысли, ни ​вѣры​ — лишь одержимость въ притѣсненіи. Если вы всё еще думаете, что сможете жить тутъ, я скажу прямо — для васъ то будетъ невозможно. Вамъ не дадутъ того, какъ не даютъ и мнѣ. Я подъ постояннымъ подозрѣніемъ, не только власти — народъ презираетъ меня. ​Эти​ люди охотно принимаютъ блага, но боятся всякихъ перемѣнъ. Для нихъ я ​—​ вѣроотступникъ, не такой, моя ​вѣра​ — не та, но что имъ извѣстно о моей ​вѣрѣ​? Кличутъ безбожникомъ, но развѣ не ​они​ сами таковы?

Вы сами понимаете, что это значитъ для васъ. Хочу вѣрить, глупцовъ — меньшинство, но кричатъ ​они​ громче, оттого никакой любви къ вамъ не останется такъ скоро, какъ скоро вы начнете заявлять о себѣ откровенно. Люди лишь стадо, пугливое, безцѣльное. Я знаю, вы не сможете молчать, а значитъ, здѣсь вамъ не дадутъ дышать, васъ сдѣлаютъ чужой, заставятъ сдаться, но вы не сдадитесь, и тогда это общество попытается васъ сломить…»

Ах если бы подобное до них пытался донести только он! Каждый, кто желал Лизе добра, прямо или иносказательно заявлял о том, что лучшее место для неё — где угодно, но не в Петербурге. Демид и сам так считал, но всё не мог определиться, куда им податься. Ведь едва ли их нежелание возвращаться в столицу примут при дворе, а значит, отправиться нужно туда, где их будет трудно достать.

Пока они продолжали путь вместе с определённым им эскортом.

— Письмо от Ильи! — радостной выкрик вырвал Демида из размышлений. Лиза всегда радовалась вестям от братьев, и всё же именно к Илье Демид испытывал особую ревность.

— И что там?

— Пишет из Стамбула. Удивительно, что письмо нашло нас!

— Предопределение, — ответил Демид так, как всегда отвечала Лиза.

Он внимательно следил за тем, как менялось её лицо: по мере прочтения Лиза становилась всё грустнее.

— Плохие вести?

— Нет, хорошие. У него всё хорошо, просто… такое чувство, что мы уже не встретимся больше никогда.

Илья писал о своём путешествии и, казалось, наконец он нашёл себя.

«Здѣсь всё иначе, ​чѣмъ​ въ Россіи, Лиза. Насъ всегда пытались убѣдить, что османы — ​варвары​, но почти каждый здѣсь — ученый, философъ, духовный наставникъ. ​Они​ не боятся знаній. Намъ внушали, что слова Господни — лишь для рукоположенныхъ, что мы, ​обычные​ люди, не въ правѣ размышлять о нихъ, а лишь должны слушаться ихъ, знающихъ. Здѣсь же знать Писаніе — обязательство, ​они​ учатъ его съ первыми же своими словами, на томъ языкѣ, на которомъ оно написано.

На постояломъ дворѣ, гдѣ я остановился, живетъ бухарецъ. Ты знала о такомъ народѣ? А вѣдь какъ обширны ихъ земли и ихъ знанія! Какъ велики ихъ достиженія на полотнѣ ​міровой​ исторіи! Бухарецъ знаетъ свое писаніе наизусть — отъ корки до корки, но, гдѣ бы я не засталъ его, онъ держитъ въ рукахъ эту книгу, Коранъ, переписанную отъ руки такъ мелко и такъ искусно, что я не могу представить, какъ много времени на то было затрачено. Бухарецъ говоритъ, Господь приказалъ имъ читать, приказалъ размышлять и поминать, и это — то, безъ чего ​вѣра​ ихъ не является полной.

Я знаю, что понравится тебѣ особенно! Въ этомъ вопросѣ нѣтъ раздѣленія между мужчиной и женщиной: поискъ знаній — обязанность для всѣхъ. Столь знающаго во всѣхъ областяхъ человѣка, какъ этотъ бухарецъ, я въ жизни не встрѣчалъ, отнынѣ со всякимъ своимъ вопросомъ я прихожу къ ​нему​ и у него ​неизменно​ находится отвѣтъ, а когда онъ сомнѣвается — онъ молчитъ, какъ бы я не умолялъ его повѣдать мнѣ хоть что-то. Но знаешь, что поразило меня больше всего? Знанія ​эти​ онъ получилъ не въ институтахъ, не отъ великихъ учителей, имамовъ, мыслителей, нѣтъ — бухарецъ учился у своей сестры, что замѣнила ему и мать, когда ​они​ осиротѣли. Онъ такъ отзывается о ней! Съ такой любовь, трепетомъ. Какъ почтительны ​они къ женщинамъ — намъ и не снилось.

Что же, отнынѣ — новая Россія не для меня. Мнѣ чужды ​эти​ ​европейскіе​ вѣянія, эта чванливость, эгоцентризмъ, откровенность. Послѣ увидѣнныхъ просторовъ, послѣ возможностей, что я здѣсь обрѣлъ, а больше не хочу возвращаться. Я продолжу свои поиски — вѣдь ты помнишь, я вознамѣрился найти родню матери — и буду молиться, чтобы ими я былъ принятъ, какъ свой, чтобы ​они​ научили меня своей философіи, научили — быть ими.

Я такъ хотѣлъ бы видѣть тебя здѣсь, быть можетъ, Господь опредѣлитъ для насъ такую судьбу?»

После этого письма Лиза стала более задумчивой, а Демид, подозревая, о чём её мысли, принялся узнавать об Империи. Ему и без того было известно немало, но то всё — знания военного, теперь же он хотел изучить государство османов как друг, видя перспективу переселения.

И всё же пока Лиза не озвучила желание отправиться туда, а значит, поиск продолжался. Тем временем они всё ближе становились к столице.

Одной ночью Лиза проснулась с криком. Ей, бывало, снились кошмары — обыкновенно она проживала их молча, привыкши, но не в этот раз.

— Мне снился Петербург… снились жители его — разномастные чудовища, рогатые и зубатые, смеющиеся голосами шакалов и рыскающие по улицам, чтобы найти меня, разорвать на части…

Возвращаться туда было решительно невозможно. Следовало поторопиться с принятием решения, но всё не выходило. Лиза становилась печальнее, а с ней — и Демид. Даже путь в Сибирь не казался им столь удручающим, как дорога обратно.

Очередное недомогание Лизы вынудило их на неделю остановиться в Сургуте. Они сняли мебелированные комнаты для себя и части сопровождающих, другая же часть расселилась по домам местных жителей, что было куда дешевле.

В этот раз Лиза не простыла — чувствовала слабость и тяжело вставала по утрам, а в экипаже её очень быстро укачивало. Свежий воздух и небольшой перерыв должны были с этим помочь, а потому они просто наслаждались мягкими постелями и свежими обедами.

Вечерами на нижнем этаже двора собирались постояльцы и случайные путники: торговцы, путешественники, местные крестьяне. На выходных хозяин приглашал музыкантов, и тогда людей становилось в разы больше, что не нравилось Лизе. Впрочем, в более тихое время она любила спуститься с Демидом и попить чаю у спрятавшейся в углу печи.

Сегодня их излюбленное место отчего-то было занято — старец в тёмном халате что-то воодушевлённо рассказывал слегка нетрезвому местному. Демид хотел было вернуться в комнату, но Лиза направилась к соседнему столу — за день четыре стены ей опостылели. Запах кислых щи, хлеба и клюквенного компота заставили тошноту и головную боль отступить.

— И что ж, почтенный, прям-таки ножом ваши ткани не порезать? Не бывает такого! — мужик медленно покачал указательным пальцем перед носом старика.

— И правда не бывает, — тихо рассмеялся тот. Речь его, с излишне мягкими звуками, да и внешний вид, выдавали в нём иностранца. — Сказки всё это. Но вот про щёлк, про щёлк истину говорят — он что живой, в нём свет играет и тени пляшут. А какой у нас плов — всему голова!

— Хлеб всему голова! — не согласился местный. — А плов этот ваш — что за диво?

— Сначала мы жарим зирвак — нарезаем курдюк, туда мясо пожирнее, там и лук, моркови, жарим до золота — такие запахи стоят! Потом всё рисом, бобы ещё положим — водой заливаем. Специй, конечно — море, но особо — зира. Казан-то такой бывает, большой такой, что на сотню щеловек хватает — и не голодный после никто. Да и хлеб у нас есть — всякий, только что нам один хлеб?

— Откуда он, как думаешь? — шепнула Лиза. Демид только плечами пожал, продолжив подслушивать.

— Эк ты, старик, место своё любишь! Да и мы своё — у нас ваших пловов не водится, зато щи! Вона какие! — он ударил ложкой по своей уже пустой тарелке и встал. — Интересный ты, да пора мне — жинка орать будет, что поздно опять.

— Доброго пути тебе, — старик встал, прощаясь, и оказался совсем невысокого роста. Мужик же, похлопав его по плечу, поплёлся на выход.

— Простите, почтенный, — обратился к иностранцу Демид. — Откуда вы родом?

— Из славной Бухары, — старец почтительно кивнул. Демид не видел лица Лизы, но точно знал — глаза её загорелись.

— Можем ли мы с женой предложить вам наше общество? Мы хотели бы больше узнать про Бухару.

Старец, очевидно, и не заметил Лизу поначалу.

— Как чудесна скромность, которой Аллах наградил женщин, — старец улыбнулся, но больше на Лизу не смотрел. — Я буду рад разделить стол с мужчиной, что знает о чести, и женщиной, что ведает о своей ценности.

Лиза кивнула, ничего не сказав, а Демид заинтересовался. Он помог жене встать, и они вместе пересели к бухарцу.

— Я согласен с вашими утверждениями, но отчего вы заговорили об этом? Честь, ценность?

— Покрывало твоей жены напоминает мне о родине. Воистину, скромность — это украшение верующего, а женское покрывало — знак её чести. Раньше подобное могли позволить себе лишь женщины высших сословий. Вы ведь дворянских кровей? — Демид кивнул. — Аллах сказал: «Опускайте взоры свои и оберегайте целомудрие своё», и вы оба — славно следуете этому завету.

— Господь определил это каждому верующему, — тихо проговорила Лиза. — Наказал каждому посланнику передать об этом их общинам, и так — со дня сотворения земли.

— Как отрадно слышать речь знающего, — старец почтительно кивнул. — Что же вы хотите услышать о Бухаре?

— Всё, — Лиза, переполненная эмоциями, прижала руки к груди. В этом худом, крохотном старце она увидела что-то родное. Он словно бы отражал вековую историю и мог поведать ей столько неведанного доселе, что становилась даже страшно от того, как мало Лиза прожила в сравнении с его годами, как мало она видела и как мало знает.

— Ах, Бухара!.. — воскликнул он. — Мать мне, и сестра, и дочь — живая, прекрасная своими днями, но ещё красивее — ночами. Как много сердец бьётся в ней, как много улиц рассекает её словно вены — тело, как шумны её площади!

В каждом его слове было столько любви, что Лиза ненароком вспомнила родной Кавказ. Кажется, её любовь и в подмётки не годится той, что испытывал старец. Он рассказывал о языках, на которых говорят в Бухаре, о товарах, какими там торгуют, о книгах, которые пишут их учёные, о десятках институтов — для мужчин и женщин, о медицине, которая во многом опережала весь мир. Но особенно благоговейно он рассказывал о мечетях, по его словам столь красивых, столь искусно расписанных, что каждый раз ты находишь в её узорах что-то новое.

— Но ведь то можно сказать о Стамбуле, Ташкенте, Казани… — Демиду было интересно, что скажет старец на это. Лиза же возмущённо стукнула его под столом.

— Но могут ли они похвастаться тем, чем Бухара? — загадочно и довольно протянул бухарец.

— Чем же?

— В Бухаре хранят знания тысячелетий!

— Как же это? — Лиза затаила дыхание. Казалось, старец знал, что она хочет услышать и затрагивал самые чувствительные струны её души.

— Бухара полна домов, что больше дворцов султанов, но живут там не люди — книги!

— Библиотеки? — осторожно, не желая обидеть, уточнил Демид.

— Они! Туда приходят ищущие знания, там открывают уроки — учат астрономии, медицине, философии, но главное — религии. Мы называем это медресе.

— И туда может прийти каждый?

— Всякий — бедняк, богач, ребёнок, взрослый. Для женщин в Бухаре открыты дома без мужчин, чтобы не смущали разумы друг другу.

— А что за книги в этих библиотеках?

— Есть печатанные брошюры последних десятилетий, но есть — и манускрипты, древнее которых не найти по всему миру. Эти книги помнят руки великих учёных.

Демид смотрел на сжатые кулачки жены, понимая, её сердце уже там — среди тысячи книг, под сводами загадочных медресе.

Когда они вернулись в комнату, Лиза, перенасытившись разговором, тут же уснула, а Демид не смог, продумывая их дальнейший путь. Он вновь спустился вниз: старец всё ещё сидел у камина и поприветствовал его, как старого друга.

— Как нам попасть туда? В Бухару?

Они говорили до самого утра. Спустя час после рассвета в постоялый двор прибыл почтальон, передав хозяину письма.

— Тут вашей жене.

Письмо было для Лизы. Попрощавшись с бухарцем, Демид вернулся к себе. Лиза уже не спала и тут же прочитала письмо. Цыкнула.

— Что там?

— Мы едем в Бухару.

Демид улыбнулся. Ему было приятно осознавать, что он хорошо знает свою жену — за эти годы не полностью, но смог её разгадать.

Письмо же было от Витьки — он писал редко, но всегда по делу, докладывая барыне обо всём самом важном. Новости были нерадостными.

«Ежели вы на пути обратно — тутъ справятся и безъ васъ. Уѣзжайте, барыня, куда подальше, здѣсь вамъ больше не мѣсто. Передано мнѣ вашими знакомыми, что хотятъ васъ въ столицѣ запереть. Да не какъ птичку, а какъ мышь въ мышеловкѣ.

По имѣньямъ вашимъ рыскаютъ, вынюхиваютъ. Довѣрія у опредѣленныхъ лицъ къ вамъ не прибавилось — жизни вамъ тутъ не дадутъ, за каждый шагомъ хотятъ слѣдить, каждую вашу копейку — считать. Ежели вернетесь — о путешествіяхъ можете позабыть. Головное ​имѣнье​ давно подъ надзоромъ, бывало, въ городѣ ловили слугъ — разспрашивали о васъ. Васъ тутъ ждутъ, но не съ распростертыми объятіями, а съ кандалами и плетью.

Но то полбѣды. Реформы не привели къ тому, чего ​всё​ ждали. Люди бѣднѣе, ​чѣмъ​ раньше, бояре — наглѣе, и народъ, что благодарилъ васъ не такъ давно, уже обвиняетъ. Пока голоса ​единичны​, но вы и сами знаете — всё впереди.

Одна лишь вы учили крестьянъ, и на вашихъ земляхъ всё благополучно, но у другихъ… Неучъ, получившій волю, но не знающій, что съ ней дѣлать — существо жуткое, не многимъ лучше крѣпостного, позабывшаго свое человѣческое начало.

Надежды многихъ разбиты, и на васъ обрушится безбожная неблагодарность — чего никто, кто любитъ васъ, вамъ не желаетъ.»

— Мне очень жаль, — Демид обнял жену, поцеловав в макушку.

— Ждать признания людей — гиблое дело, слишком они переменчивы. Я не жалею — и ты на жалей.

Эскорт они отпустили вместе с большей частью своих вещей. Надежда была, что с дорогой они справятся за два месяца по торговому пути: Тобольск, Омск, Семипалатинск, Ташкент, а затем — Бухара. Офицер эскорта сначала было пытался воспротивиться, но приказа доставить Воронцовых против воли не было, а значит, Демид и Лиза были вольны в своих передвижениях.

Офицеру же они и передали письма — Лиза своим, Демид — своим. О том, куда они направятся, говорить не стали, но попрощались — возможно навсегда — и распорядились об имуществе. После, конечно, самым доверенным людям, они сообщат все подробности, но пока… Нужно было скорее покинуть Россию — кто знает, что взбредёт в голову императору? Сегодня помилованы, завтра репрессированы — обычное дело.

К счастью, зима осталась позади, и непогода не препятствовала им. Недомогания Лизы не проходили, и, когда они были на полпути, причина того стала очевидна — случилось то, чего так боялся Демид: Лиза понесла.

То, что Лиза так долго скрывала от него этот факт, Демида ужасно злило. Он ругался, настаивал на немедленном прекращении пути, но что он мог сделать против её решительного несогласия?

— Срок невелик, я вполне здорова — с ребёнком уехать будет куда труднее. Мы прибудем в Бухару, и там я смогу родить спокойно.

Это было последним словом. Они торопились. Лиза очаровательно круглела с каждым днём, всё реже жаловалась на самочувствие, много молилась и видела красивые сны: она верила, что носит мальчика — он приходил к ней почти каждую ночь и рассказывал о будущем, прошлом и настоящем. Лиза никогда не помнила его лица в деталях, но знала, что глаза у него — отцовские, а волосы — её. Ещё не родив, она уже безумно любила его, но у Демида всё никак не получалось разделить это. В ребёнке он видел скорее угрозу, но жене о том не говорил — не хотел разбивать ей сердце, внимательно слушал её рассказы и улыбался там, где требовалось.

В Бухару они прибыли не инкогнито. Заблаговременно они отправили гонца для поиска подходящего жилища, в банках уже знали о них и без сомнений предоставили им ссуду. Лиза разродилась через два месяца — мальчиком, которого она назвала Азад, что означало «Свободный», но на каком языке — Демид за годы их совместной жизни так и не узнал.

Дни шли за днями, мальчик рос, становясь похожим на отца, как две капли. Демид, для которого любовь к Лизе уже была чем-то новым, осознал и любовь к своему ребёнку. Так странно ему было от того, что когда-то он был один, потом их стало двое, а теперь — трое, и среди всех — его собственные желания стоят на самом последнем месте.

Когда Азаду было уже шесть, Лиза понесла вновь, но ребёнок умер ещё в утробе. То же повторилось и через два года — Лиза тяжело это переносила. Всё чаще она стала говорить о девочке, что приходит к ней во снах и плачет о том, что они в этой жизни не встретятся — иногда это походило на бред и пугало Демида, но стоило ему усомниться в этих снах хоть на толику — Лиза злилась и отстраняла его от себя.

Следящая беременность наступила, когда Азаду было уже тринадцать: высокий юноша, он выглядел старше своих лет, и вёл себя — как взрослый мужчина.

Эта беременность проходила иначе: Демид видел, что с течением времени Лиза не хорошеет, а лишь увядает. На лице её не было румянца, тело не округлялось, Лиза чаще спала, нежели бодрствовала, и Демиду казалось, ребёнок отбирает у неё все силы.

Месяцы шли, плод креп, а Лиза, наоборот, словно становилась прозрачной. В доме их не было прежнего веселья, даже Азад казался угрюмым. Они чувствовали — грядёт что-то ужасное.

Дыхание Лизы оборвалось вместе с плачем её новорождённой дочери. Как она и предсказывала — в этой жизни им не суждено было встретиться.

Демид не верил. Сутки он сидел у постели жены, ожидая её пробуждения. Он не знал, куда унесли дочь — ему было всё равно. Не знал, как справляется с утратой матери сын. Он вновь стал эгоистом, позабыв обо всём, кроме своих собственных страданий.

Она не просыпалась. Каменела. Отчего-то не становилась некрасивой — лицо её казалось одухотворённым, а запах напоминал мускус.

— Милая, моя чудесная Лиза, — Демид прижался лбом к её кисти — так и сидел, ощущая лишь пустоту, пока в сознание не ворвался твёрдый, уже по-юношески низкий, голос сына.

— Хватит. Грех держать покойную так долго. Её должны омыть, люди уже ждут.

— Я сам её омою.

— Вы не знаете как, отец.

— Тогда пусть мне покажут. Я сам. Я должен — сам!

Азад не всегда был согласен с отцом, но никогда не ставил под сомнение его авторитет. Он уважал Демида за стойкость на пути познания истины, за любовь к матери, за способность решить любую проблему. Они различались во взглядах, Демид всё не мог расстаться с традициями отцов, а Азад следовал новому пути, подчиняясь своему естеству, как всегда учила мама.

— Быть может, то, что вам нелюбимо, является благом для вас, — процитировал Азад, смотря отцу в глаза. — В этом мире маме всегда было плохо.

Демид крепко сжал челюсти, сглотнул. Он не имел и толики смирения сына, внешне они были похожи, но характером, верой, волей — он пошёл в мать.

Лизу похоронили по местным обычаям. На седьмой день после рождения дочери, Азад настоял на том, чтобы Демид дал ей имя.

Демид не хотел. Совсем не хотел. Отчасти ему было даже мерзко смотреть на ребёнка, отобравшего у Лизы жизнь, но он понимал — его дочь не при чём, это лишь предопределение, лишь очередное для него испытание.

В его разуме не было ни единого имени, кроме одного. Лиза. «Почитающая Бога». Так он и назвал их дочь.

С этого момента его сердце смягчилось. Крошечная малышка, вполовину меньше, чем когда-то был Азад, неожиданно пленила его сердце. Словно в награду за смирение Господь излечил его сердце, вернул любовь.

И всё же разум Демида стремился к смерти, теперь он чувствовал не жизнь, а приближающийся конец, и готовился к нему и ко встрече с Лизой. Он ударился в покаяние — вспоминал свои прошлые проступки и старался преумножить благодеяния. Он продолжил дела Лизы — дома милосердия, милостыня, поддержка бедняков. Духовные вопросы заняли большую часть его времени, но и для детей он оставил место. Азаду уже не требовалось его внимание, но Лиза, его крошка, его сердце, нуждалась в отцовской любви как и всякая девочка.

Как похожа она была на мать! Милосердие было её основной чертой, как чувствительна она была к правде и ревностна к своему внешнему виду. Демид старался как можно чаще рассказывать детям о матери, но маленькая Лиза словно знала её лучше, чем он сам.

Азад же, уже мужчина, знаток десятка языков и культур, покинул Бухару, только Лизе исполнилось тринадцать, чтобы продолжить изучать мир.

Сначала он вернулся в Россию как единственный наследник имущества Вавиловых. Часть земель он распродал, но по больше части — раздал: так бы хотела мама. Столичное имение и ближайшие уезды он даровал Синицыным, ведь они и без того уже давно заменяли хозяев.

После он отправился на земли Османов, где встретился с названным дядей, Ильясом, который обосновался в Стамбуле вместе с семьёй и активно вёл торговлю товарами из России. Там Азад пробыл недолго и вернулся в Бухару, чтобы застать поступление Лизы в университет. Она шла путём медицины, и очень заинтересовалась тем, что в России остался десяток госпиталей, названных именем матери. Впрочем, возвращение на родину родителей она не планировала — с помощью отца открыла госпиталь в Бухаре, где принимала всех страждущих, а в период эпидемии холеры стала одной из немногих, кто не отказался от врачебного дела.

Старость настигла Демида внезапно. Он прожил настолько долгую жизнь, что не раз успел устать от неё. Он застал своих внуков, а затем правнуков, и к старости, кажется, начал забывать свою молодость. Воспоминания его смешались, но одно он никогда не забывал — ту ночь, когда он впервые встретил свою Лизу, и те чувства, которые испытал. Все его решения, каждый его выбор вёл его именно к этому дню — как странно это было осознавать. Как хитро предопределение, как гениален замысел Господа!

Если бы не встреча с Лизой, где бы он был? Погиб бы на очередной войне? Спился бы, как и многие отставные офицеры, или разжирел в праздности и лености?

А после? Не попади он в плен абреков? Не реши император отправить Лизу в Сибирь? Не встреть они того старца с Сургуте? Не роди Лиза сына? Дочь? Не покинь она его так скоро?

Где бы он был сейчас? И кем бы был?

Вся пережитая им боль, все ошибки, потери — всё это детали рисунка непреложной судьбы, и ничто не могло сложиться иначе. Иногда Демид думал, как хорошо было бы изменить прошлое, вернуться, но теперь он понимал, без прошлого — того прошлого, что он пережил — не было бы этого настоящего.

Конечно, он о многом жалел. Из-за него их сын так рано повзрослел. Дочь же была вынуждена расти среди мужчин, слепо познавая свои особенности. Но оба они выросли замечательными людьми, и едва ли в этом была заслуга Демида.

Не равен слепой и зрячий — Азад любил повторять это, когда Демид не принимал что-то из его суждений. И с годами Демид осознал, что большую часть своей жизни провёл в темноте — слепым. Как благодарен он Богу, что разумом дети пошли не в него! Каким чудесным людям его Лиза дала жизнь!

Он закрыл глаза и в мгновение оказался на дорожном тракте. Ночь, сырость и прохлада, грудь заполнил запах листвы и земли. Он заблудился — хотя для него это было редкостью.

Шум сражения, разбойники, повязанные офицерами со станции. И юная графиня, столь хрупкая, укутанная в меха, но столь решительно возмущённая.

И в груди вновь вспыхивает это странное чувство. Словно жар девичьих глаз перебросился на его тело, охватил, пленил.

Дрожащий голос, возмущение, присущая лишь дворянкам капризность — всё это после он наблюдал ещё не раз, но именно тогда, в ту ночь, Демид понял, что Лиза изменит всю его жизнь.

— Милость Господа объемлет всякую вещь, — голос её твёрд — она никогда не сомневалась, когда говорила это. — Он Один и нет у него сотоварищей, и только на Него мы полагаемся.

Он хотел было согласиться привычно, но губы не слушались. Фраза — лишь мысль — пронеслась в его сознании. Он осознал — предопределение его завершилось.

Всё по милости Господа. И к Нему он, наконец, возвращается.

Конец!