Её Сиятельство Графиня

Глава 15

Санкт-Петербург

Михайловский дворец

Слухи о том, что графиня ищет встречи с Шереметевым, застали Демида врасплох. Обратная ситуация была ему хорошо знакома — о жаждущих встречи с Лизаветой Вавиловой он знал, более того — всех поимённо. А вот чтобы сама графиня… После Безрукова и Подземельного это был первый случай. Впрочем, едва ли до него доходят все новости о графине.

Ладно-ладно, зачем себя обманывать? Он старался — всё для того делал, — чтобы никакие сведения о графине мимо него не проходили.

Но что за дела у неё с Шереметевым? В их многочисленных разговорах Лизавета ни разу не упоминала о нём. Может, Лев в курсе?

Господи, ну не будет же Демид спрашивать о таком?

Он встрепенулся, стоило дверям гостиной вновь открыться. Графиня вошла свойственным ей быстрым шагом, к ней тут же поспешил Безруков, с недавних пор ставший завсегдатаем «Кружка». Они о чём-то поговорили, точнее — говорил Безруков, а Лизавета кивала, сосредоточенно слушая.

Демид наблюдал за ними, вылавливая каждое движение. О чём их беседа? Какие у них общие дела? И насколько глупо с его стороны будет вернуться к дуэлям?

Безруков что-то сказал, отчего Лизавета встрепенулась. Даже не видя лица, Демид мог понять её эмоции — сейчас она обрадовалась. Снова закивала, что-то сказала. Безруков улыбнулся и отрывисто поклонился.

Демид не стал и дальше молча наблюдать, пошёл навстречу графине.

— Ваша светлость, — короткий реверанс — и она уже выискивала кого-то в зале.

— Рад видеть вас. Кого-то ищите?

— Дмитрий Николаевич собирались присутствовать сегодня. Мы договорились о встрече.

— Кажется, Шереметев всё ещё не прибыли…

— Как жаль.

— Позволите скрасить ваше ожидание?

— Вы же знаете, ваша светлость, я всегда рада вашей компании.

— Приятно слышать.

— Помните тех крепостных, что вы подарили мне? — Демид встрепенулся — почему графиня вдруг заговорила об этом? — Часть из них — из Шереметьевских владений.

— Потому вы ищите встречу с ним? — графиня кивнула. — Расскажете подробнее?

Она шагнула чуть ближе и понизила голос.

— В Троицком есть хорошие кружевницы. Я хочу выкупить их и открыть производство, — разрази Демида молния — прямо здесь и сейчас, это было бы не так сокрушительно, как пронзившие его насквозь завораживающие интонации. И без того обычно тихий, сейчас голос графини звучал преступно интимно.

— Зачем же вам это? — он взял себя в руки. — Разве вам недостаточно средств? Я могу помочь…

— Ну что вы, ваша светлость! — её голос резко повысился. — Вы и так слишком добры ко мне. Дело не в прибыли: я хочу преумножить рабочие места для крестьян — это хороший способ и доброе дело.

Демид всмотрелся в вуаль. Он уже привык к ней, и прекрасно видел лицо графини. Иногда, когда свет падал по-особенному, вуаль и вовсе не могла ничего скрыть. Впрочем, оставалась надежда, что так казалось только ему — Демиду и думать не хотелось, что другие, как и он, могли разглядеть чарующие черты Лизаветы и также, как и он, бесстыдно вглядываться в её лицо сквозь кружева, способные удивить даже самых заядлых парижских модниц.

— Что-то случилось? — смутилась графиня столь пристальному вниманию.

— Нет… всего лишь восхищаюсь вашим сиятельством.

— Подобные шутки несколько неуместны…

— Я вовсе не шучу.

— Прибыли граф Шереметев, — раздалось по залу. Это тут же — к разочарованию Демида — отвлекло графиню.

— Проводите меня? — попросила она вдруг. — Их сиятельство предупреждён обо мне.

— Идёмте, — не смог отказать Демид. Впрочем, Шереметева тут же заняли, и Лизавета изволила пройти с князем пару кругов по залу.

— Ваша светлость, позволите спросить?

— Спрашивайте, — Демид постарался ничем не выдать удивление.

— Ваше финансовое положение бедственно?

Он закашлялся.

— С чего… с чего вы это взяли? — странный вопрос, ведь пару месяцев назад он подарил ей состояние среднего помещика… Кажется, это была месть, ведь он и сам не боле чем пять минут назад спросил у неё о том же самом.

— Ваша одежда. Вы вечно в военном, неужели у вас нет ничего иного?

Прямолинейность смутила — едва ли подобные разговоры можно было назвать вежливыми. С другой стороны, Демид даже порадовался — словно бы они стали ближе, раз графиня позволила себе подобное. Но, помнится, ещё на первом приёме она спрашивала про мундир…

— Так что же? — Лизавету вовсе не волновало его многозначительное молчание — она хотела услышать ответ.

— Привык.

Другого объяснения у него не было.

— Дурная привычка.

— Ваше сиятельство! — на этот раз он не стал сносить грубость.

— Вам известно моё отношение к подобному, — она нарочито явственно качнула головой, словно окидывая его взглядом. — И, кажется, в какой-то мере вы поняли меня, и, быть может, разделили моё мнение. Посему считаю себя обязанной выразить отношение и к вашему внешнему виду — вы уже не на фронте, более того — вы в отставке и на вас нет обязанности носить мундир, а значит, появляться в нём всегда и везде — попросту дурной тон.

— И что же? Неужели вы переживаете о моём честном имени? — он улыбнулся. Слова графини его совсем не обидели.

— Ваше честное имя безукоризненно независимо от мундира — от клейма оловянного солдатика вам не избавиться.

— О, так вы в курсе?

— Не по собственному желанию, — она пожала плечами. — Понимаю, как звучат мои слова — я не в праве иметь по поводу вашего внешнего вида никакого мнения, но, — её голос дрогнул, — мы с вами видимся довольно часто, смею предположить, что между нами сложились некоторые, может быть даже дружеские, отношения… — тут Демид едва сдержался, чтобы не расплыться в широкой, излишне довольной, улыбке. Впрочем, он всё ещё не понимал, отчего голос графини звучит так взволнованно.

— Определённо, Лизавета Владимировна, вы мне хороший друг, — кивнул.

— Рада слышать…

— Так к чему вы — всё-таки — ведёте? Поделитесь.

— Ваш мундир, — она замолчала на секунду, словно бы не хотела делиться, — неизменно возвращает меня к тяжёлым воспоминаниям. Это значительно омрачает наши встречи, — и, прежде чем Демид нашёлся хоть с каким-то ответом, вдруг сказала: — Граф освободились. Пойдёмте.

Демид нахмурился, смотря вслед поспешившей к Шереметеву графине. Она обернулась на него, как бы поторапливая, и в два шага он оказался рядом — если повезёт, в этот раз она не станет прогонять его, как только он выполнит «миссию».

Санкт-Петербург

Поместье Вавиловых

Трудно было сказать, что нашло на меня в тот вечер, когда я — сумасшедшая — столь сильно преступила границы нашего с князем общения. Сделать замечание мундиру? Да будь он хотя бы на каплю более скверного характера — поднял бы такой скандал, что я бы не отмылась. Мундир — честь всякого военного, а я — как посмела только! — приравняла его ношение к бедности.

Конечно, я знала, что князь не беден — это очевидно даже если забыть о его щедром подарке. И всё же…

Терпеть мундир у себя под носом становилось всё невыносимее. Казалось, он стал причиной возвращения кошмаров — я начинала сходить с ума. Добрые чувства к князю смешивались с удушающей ненавистью, его вежливые улыбки отражались в моём сознании хищным оскалом. Стоило ему занести руку — независимо от причины — я представляла в ней окровавленный штык.

И всё из-за этого мундира. Проклятого мундира!

Ненавижу.

Как я их ненавижу!

Я истощала себя делами, заботами, лишь бы спать без снов, но стоило мне закрыть глаза, я возвращалась туда…

Зима. Отец уже ушёл, и в горе по нему мало кому есть до меня дело. Лишь в одном нахожу себе отраду — в побегах в близлежащий аул, где каждый встречает меня как свою, родную, хотя я — из «воров».

Мне стыдно за это, хотя ни разу — никто! — не пристыдил меня. Горцы впускали меня в свои дома, словно и не ведали, кто расхищает их земли.

— Заходя в дом, говори — мир вам и благословение Всевышнего, — учил меня Анзор. Я наматывала на ус.

— Мир вам и благословение Всевышнего, — проговаривала, после чего неизменно получала ответ:

— И тебе мир и благословение Всевышнего. Как ты?

Не так важно было ответить на этот вопрос, как сказать: «За всё хвала Богу». Ведь и правда — случилось ли у меня горе, радость, легко ли мне живётся или трудно — за всё хавала Богу. Когда ты осознаёшь это, никакие трудности не кажутся неотвратимыми, ведь Господь мудр и знает, чем тебя испытать, что тебе по плечу.

Сегодня я ушла ночью. Глупо, конечно, но дом — душил. Хотелось к Анзору, моему доброму рыжему другу, совсем молодому, но уже такому мудрому. Чтобы он, спокойно, без сочувствия, без лживых увещеваний и обещаний, сказал просто:

— Все мы от Господа и к нему мы возвращаемся.

Мне нужны были эти слова как воздух. Смерть отца не была нежданной, но иногда, как сегодня, осознание накрывало свинцовым одеялом, вдавливая в пучину уныния и страха.

Я одна.

Нет, не одна. Конечно, не одна. Со мной всегда — Господь. И совсем скоро я и папа снова встретимся. Он обязательно познакомит меня с мамой и братьями, а может даже с дедушкой.

Запах дыма поначалу не показался мне странным. Близился рассвет, люди растапливали печи. Но чем ближе я подходила к аулу, тем сильнее был запах — нет, уже вонь, невыносимая! Казалось, горело не только дерево — горела земля, горела плоть!

Я поспешила вперёд, уже не по тропе — чащей. Ветви хлестали по лицу, цеплялись за одежду, словно бы не хотели пускать меня, пытались уберечь…

Но я не видела в этом знаков. Я опрометчиво мчалась туда, где, казалось, я обрела семью.

Сквозь ветви виднелся яркий свет костров. Огромных костров, способных поглотить даже дома.

Дома!

Аул был в огне! И в этом ужасе, меж тел, сновали мундиры.

— Проверяйте!

Один из мундиров, некоторое время всматриваясь в лежащее тело, вдруг вонзил в него штык. Вытащил. Отправился дальше.

Я затаилась, схватившись за подаренный Анзором кинжал.

С неба хлопьями посыпался снег, но он не долетал до земли, тая от жара костров.

Рассвет наступал стремительно. Закончив очередную зачистку, военные неспешно покинули аул, таща за собой телеги с нажитым. Эта практика казалась очевидной — зачем пропадать добру? — но в тот момент я чувствовала, что каждая чашка, каждая тарелка, каждый тощий мешок крупы — украдены у живых, у тех, кому точно нужнее.

Но живых в ауле не осталось.

Выждав ещё некоторое время, я, окоченелая, выползла из укрытия. Костры затихли, оставив после себя только чёрный дым и разруху. Снег, взяв своё, милосердно накрыл белым покрывалом окровавленные тела, словно защищая меня от этого зрелища.

Я медленно, как мундиры недавно, прошла меж тел, всматриваясь и с ужасом узнавая каждого.

— Мир тебе, брат Хаджи, — проговорила первому узнанному телу. — И тебе мир, брат Медни, — следующему. — Пусть Господь простит вам все ваши грехи… — так и шла, выискивая одного единственного, и глупо надеясь, что не найду, что он ушёл с женщинами и детьми, ведь кто-то — ну хоть кто-то должен был сопроводить их отступление? В горах, пусть и в этом страшном холоде, но ведь он мог бы выжить?..

Сначала я увидела знакомую шапку. Не типичную горскую, а нашу — соболиную, мой ему подарок. Анзор отпирался, как мог, не желал принять, но я уговорила — в обмен на кинжал, ведь и я не могла принять подарок просто так.

Снег, покрыв Анзора тонким слоем, впитал кровь из колотой раны на груди. Сквозь него проступали рыжие пряди бороды, синеющий нос.

Я присела рядом, прочесала застывшую бороду пальцами. Казалось, Анзор спит — даже глаза закрыл в отличие от всех тех, кого я встретила ранее.

— Мир тебе, мой дорогой друг, — проговорила.

— И… — вдруг зашевелились белые губы. — Тебе… мир…

Из моих глаз полились горячие слёзы. Ужас захватил разум, и посиневшими руками я вытащила из ножен кинжал. Как больно ему должно быть!

Сглотнула.

Решимости не хватало даже на то, чтобы занести остриё, чего уж говорить про «удар милосердия». Так и сидела, сжимая рукоятку и плача.

— Улыбнись… мне… обещан… Рай… — едва слышные слова.

Он всегда говорил это — Рай обещан тем, кто умер за истину. Я соглашалась, но сейчас… сейчас это убеждение не могло спасти меня от охватившего отчаяния.

— Тебе больно? — шмыгнула. — Я могу… я могу помочь тебе… — крепче сжала кинжал.

— Нет… нет… грех… я умру сам, — проговорил он. Это были последние внятные слова, а после он продолжал и продолжал шептать что-то на незнакомом мне языке. Кажется, это было свидетельство, то, которое каждый из них произносил перед смертью: нет Бога, кроме Единственного Бога, и Мухаммад Его посланник.

Я смотрела на едва шевелящиеся губы в полном смятении. Почти мёртвый, он всё равно находил силы повторять это снова и снова, до тех пор, пока последний вздох не покинул его тело.

— И вам… мир… — проговорил Анзор напоследок, словно здороваясь с кем-то, и лицо губы его расплылись в улыбке. Мне показалось, он ещё жив, но тело его начало застывать, лицо замерло, выражая крайнюю, неестественную среди крови, дыма и запаха гари, степень умиротворения.

Не знаю, сколько я сидела рядом. Казалось, мой дух тоже вот-вот покинет тело. Было тихо, так тихо, что я расслышала хруст снега под копытами задолго до появления гостей. И всё же не сдвинулась с места. Краем глаза заметила, как кто-то спешился, но мне отчего-то было всё равно.

Кто это? Зачем пришли?

Какая разница? Казалось, в этом мире для меня уже ничего не осталось.

— Ты добила? Он просил? — рвано, сухо, словно каждое слово — на вес золота.

Лишь мотнула головой.

Мужчина воздал хвалу Всевышнему — на своём, но эту фразу я ни с чем не спутаю.

Я не запомнила лиц пришедших. Лишь то, что один из них был высок, а вместо горской шапки носил тюрбан. Он накрыл меня буркой, нагретой изнутри, а после и вовсе посадил на своего коня.

Мне было всё равно.

Я молча сидела, наблюдая, как горцы собирают тела павших воинов. Как все вместе они встают на молитву.

Тогда они забрали меня с собой, а после потребовали от русских обмен: меня на нескольких воинов, взятых в плен.

Обмен состоялся. Меня вернули в целости и сохранности — чистую, умытую и даже довольную.

Горцев же вернули тощими оборванцами, покрытыми следами пыток.

Это война.

Так всё и бывает. Будь я солдатом, меня бы также пытали, на мне бы вымещали злость за убитых товарищей и вернули бы таким же тощим оборванцем. Но я была просто девочкой — дворянкой, оказавшейся выгодной разменной монетой.

Я знала, вскоре убили почти всех, кто тогда взял меня в «плен». Знала, что в горах от голода скончались десятки покинувших аул женщин, стариков и детей. Многих горцев казнили на моих глазах, но на моих же глазах обратно в Россию везли казнённых горцами офицеров.

Для меня в этом не было чести. Не было ни гордости, ни доблести. Я видела лишь убийство. Кто-то убивает, чтобы защитить себя, а кто-то, чтобы взять то, что хочется — роли меняются, а суть остаётся.

Я это ненавижу.

И их ненавижу тоже.

Дом встретил меня наказанием. Розги, жгучие, выбивающие слёзы из глаз, оставляющие шрамы. Они, послушные лично Мирюхину, вернули меня к жизни.

Всё проходит. И боль проходит. И даже глупости — проходят. Как страшен был мой проступок, раз я понесла такое наказание? Мой добрый опекун, вечно защищающий меня перед отцом — перед всеми! — самолично наказал.

Мне не было обидно. Я понимала тот страх, что ему пришлось пережить.

Я была одна. А потом пришли розги и выбили из меня эти бредни.

Никогда и никто не бывает один. И это я обязана помнить.