Её Сиятельство Графиня

Глава 5

Санкт-Петербург

Столичное имение Воронцовых

О болезни графа Вавилова Демид узнал, как только спросил — весть была большим секретом, но оттого её и обсуждали в каждом будуаре. Вскоре он узнал и о судьбе новой знакомой — жениха, точнее мужа, она в жизни не видела и в Петербург, к нему, отправилась впервые. Воссоединение влюблённых — правда, версию с влюблённостью Демид уже отмёл — не состоялось. Как говорят, граф не встаёт с постели, а кто-то шепчет, что и вовсе того — помер.

К своему стыду, Демид надеялся, что сплетни правдивы, только вот это бы значило, что род Вавиловых прервался. Печально, но он, как последний мужчина Воронцовых, не считал подобное большой потерей. Сохранение фамилии, продолжение рода — он считал устаревшими ценностями и, ощущая себя человеком современным, глядящим в будущее, он полагал, что однажды ничьи фамилии не будут иметь значения.

Впрочем, до тех времён Демид, как и весь его род, не доживёт, если он не удосужится оставить после себя наследника. Таких планов, к слову, у Демида не водилось.

Другая часть сплетен касалась самой графини — вавиловские холопы молчаливостью не отличались: знавал свет и про то, что новая графиня расточительна, раз баню топит по осени, что своенравна — носит простые туалеты, слуг отсылает, что юна и некрасива — хотя последнее, по мнению Демида, было ложью.

Свет дрожал в ожидании приёма, где должна — обязана! — была появиться юная графиня, однако же приглашение за приглашением: купцы, виконты, графы, даже герцоги — все получали отказы, из того и новые сплетни выросли — нелюдима, а может и того — юродива.

Демид метался — должен ли он прибыть к графине и справиться о здоровье графа как «старый знакомый»? Приличия говорили, что он не в праве навещать дом, пока хозяин не может его принять, но душа просилась.

— Нет уж, — сказал сам себе. Ему противна была даже мысль, что он станет причиной развития новых сплетен. Тем более любой скажет, что с Фёдором Демид не водился никогда — ни в лицейские годы, ни на службе, ни, тем более, после. Компании их были совершенно противоположны, как и интересы. Демид, по правде, вовсе не отличался особыми интересами, закольцевав свою жизнь вокруг службы.

Вавилова ему было не жаль, даже больше — он не желал ему выздоровления. Думалось Демиду, что Господь услышал его и избавил дикий цветок от смердящей назойливый мухи.

Между тем самого Демида тоже завалили приглашениями, и также, как и графиня, он все отклонял — не время, не в этот раз, множество дел, имения требуют внимания… Да и батюшка — царствие ему — ушёл из жизни недавно, траур!

Про князя, к слову, сплетни тоже ходили — Демида Воронцова величали оловянным солдатиком, но не за стойкость в бою, нет — за известную в обществе «деревянность». Он не привечал ни женщин, ни карт, ни даже выпивки! Из развлечений выбирал игру со смертью, а если же не отправляли его с гарнизонами — пропадал в казармах среди резервных войск.

И всё же от некоторых приглашений не отказываются. Даже траур не освободил его от выхода в свет. Конверт с императорским эполетом, строгий, без лишних вензелей, с приглашением на придворный банкет по случаю прибытия посла из Германии. Поговаривали, Вюртенбергское королевство неотвратимо станет частью Германской Империи, и, как один из представителей Вюртенбергов, Демид обязан был присутствовать на встрече «и не позорить тётушку». Последняя даже прислала учителя, чтобы тот подтянул немецкий племяннику, ведь «на этой войне мозг его наверняка закостенел».

Уже с месяц ему дозволялось говорить только лишь на немецком, что казалось абсурдом, ведь кто может ему указывать? Он давно не гимназист! Впрочем, как ни странно, правилу он следовал неукоснительно и, казалось, вот-вот забудет русский.

— Эти ткани — последний писк моды, весь Париж…

— Kein Russisch! Kein Russisch! Nur Deutsch! — «Никакого русского! Никакого русского! Только немецкий!» — возмутился проходящий мимо учитель.

— En Français? — «по-французски?» — предложил модист, затравленно поглядывая на Демида.

— Nur Deutsch! — «только немецкий!»

— Je ne parle pas allemande! — «я не говорю по-немецки!» — решил гнуть свою линию модист.

— Parle en russe, — «говори по-русски,» — разрешил ему Демид.

— Kein Französisch! — «никакого французского!» — настаивал учитель.

— Ich bin deine Sorge, er ist nur ein modist. Lass ihn in Ruhe, der Schuler, lass ihn seinen Job machen! — «я ваш ученик, он только модист. Оставьте его в покое, дер Шулер, пусть делает свою работу!» — попросил Демид.

Дер Шулер возмущённо ахнул и вышел из комнаты, Демид же поскорее выбрал ткани и фасон костюма и отпустил несчастного модиста. Единственным его желанием было, чтобы приём поскорее закончился и этот излишне педантичный немец покинул его дом.

Но чтобы закончиться, приёму следовало хотя бы начаться.

Санкт-Петербург

На пути к Зимнему дворцу

О Петербурге чаще говорили с придыханием, кокетливо, но в основном те, кто в жизни его не видывал. Побывать в столице было мечтой каждого юноши и каждой девицы, всякий верил, что тут — совсем иная жизнь, воздух, люди, что столица — единение возможностей и больших начал.

Петербург называли по-разному, но всё ласково: душка, любимец, дружок. Натуры лёгкие, влюбчивые, представляли рестораны, набережные, шляпки и цилиндры по последней моде. Материалисты же фантазировали о машинах, о канализациях, о многоэтажных домах.

Я же о Петербурге старалась не думать. Да, действительно, столица — эпицентр Российской жизни, но так ли красива эта жизнь, как представляют её провинциалы? Здесь за любым углом тебя запросто зарежут, и едва ли — среди полумиллиона человек — до этого будет хоть кому-то дело. Тут каждый сам за себя, и по прибытии ты остаёшься один на один с собой, против целого мира, против страшного, пожирающего душу нечто под названием Петербург. Это дышащая огнём паровая машина, это пугающих размеров торговые суда, это пьяницы и развратницы — среди бедных и богатых, это единение возвышенной красоты искусства и его же наводящего ужас уродства. Лишь один из десятков тысяч сможет удержать себя от падения, не поддаться блеску развлечений, мнимой праздности местного существования. Сколькие прибыли сюда за большими свершениями, за знаниями, жаждущие перемен, и сколькие сейчас, смердящие, обложенные девицами, валяются в дешёвой комнате одного из сотен доходных домов?..

Нет, Петербург — не друг, не душка, он подлый лицемер! Он выжидает, и — стоит тебе потерять бдительность — он вцепится жадными клыками и высосет всю кровь.

Поражающие богатством имения сменялись грязными переулками, выложенные камнями дороги пересекались забитыми мусором сточными канавами, в каждой разряженной девице или юноше я видела предательство человеческих стремлений, каждый здесь казался мне куклой, гуттаперчевой, неспособной на что-то большее, чем сплетни, карты и показные дуэли. Отголоски разговоров на французском вызывали немыслимое раздражение: пустые, бессмысленные, лишь бы покрасоваться знанием очередной новомодной фразы. Словно бы русский язык — о великий и могучий русский язык! — недостаточно правдив, недостаточно свободен, словно не способен описать мысль яснее, краше, глубже, чем любой, ни капли не подобный ему, язык.

Как скверно положение современного человека…

А что, если просто взять, и выйти прямо тут — посреди улицы? Оставить этот приём, после — сказаться больной, проспавшей — мёртвой на худой конец? А сейчас — прогуляться по городу, заглянуть в эти множества стеклянных оконец, поболтать с просящим у ступеней церкви — он явно многое видел, а может — с булошницей, она вон как всех оглядывает, как ловко складывает стишки, зазывая прохожих — явно знает, чем привлечь местный народ.

Горло распирало от застрявшего выкрика: «Стой, кучер!», — но подобной слабости я себе позволить не могла. Я должна — обязана! — появиться в свете, и не лучший ли дебют — в Зимнем дворце? Будучи уже давно женой, но в то же время непредставленной обществу, я не подхожу под привычные правила этикета, и в то же время от меня ждут их неукоснительного соблюдения.

Безусловно, подчиняться дворянской истерии я не намерена, зависимый — слабый, а уж зависимого от изменчивых общественных мнений можно хоронить при жизни. Однако мой протест не должен выглядеть вульгарностью или — ещё хуже — необразованностью, ведь по сегодняшнему дню обо мне будут судить всю жизнь. Я не хочу ударить в грязь лицом, тем более в Петербурге мне придётся строить и дальнейшие — я надеюсь, плодотворные — отношения. Даже самый богатый в мире человек не может справиться без связей, за ними я и еду, ведь в одиночку не жди больших свершений.

И вот мы, наконец, выехали на чистые, украшенные российской символикой центральные улицы. На днях, сопровождаемый торжественным эскортом, этими дорогами в город въехал посол. Церемониал подобного рода встреч был выверен до мелочей, германскому послу полагалось определённое количество эскорта — конного, пешего, оркестрового, каждый горожанин обязан был приветствовать его — с улиц, с лавок, с окон собственных квартир, создавая радостную истерию, и не дай Бог на пути эскорта встретится что-то неудобоваримое — всех попрошаек, собак — и даже крыс, мётлами вычищали в подворотни и, словно бы чувствуя особенность момента, дворняги затихали. Попрошайки же, нет-нет, да вылезали встретить иноземца, поддаваясь всеобщему веселью, беззубо свистя и махая блохастыми шапками. Их, впрочем, быстро закрывала толпа более умытых господ, словно бы в этот момент все становились единым разумом и словно бы делом всей их жизни было показаться перед гостем наилучшим образом.

Громадина Александровской колонны поразила меня до глубины души. Мне малодушно захотелось попросить кучера объехать её по широкой дуге, но каждый подъезжающий ко дворцу приметил бы эту заминку. Сдвинув немного шторку, я нервно наблюдала за гранитовым столбом — если он начнёт падать я, по крайней мере, замечу это и успею покаяться за грехи.

За неимением хороших знакомств в Петербурге я прибыла одна, что было мне крайне не на руку, но робеть я не собиралась. Регалии моей кареты были узнаваемы, швейцары помогли мне спуститься, сопроводили до входа, где лакеи приняли верхнюю одежду.

Ещё в карете я опустила вуаль, но всё же старалась не глазеть по сторонам, а вот чужие взгляды на себе чувствовала явственно. Прогулочным шагом, вместе с общим потоком гостей, я прошла в залу ожидания, где, собравшись группами, уже ожидали сотни гостей. Узнать в них хоть кого-то по работам именитых художников я даже не пыталась — кто-то вообще пишет натуралистичные портреты? Нет, не думаю, работу терять даже художникам не хочется — что бы там не говорили про то, что они не от мира сего.

— Je suis sûre! C'est elle! C'est un sauvage des montagnes. Regarde sa tenue, elle pleure son mari encore vivant? Ou la nonne? — «Я уверена! Это она! Та дикарка с гор. Посмотри на её наряд, она оплакивает ещё живого мужа? Или монахиня?» — прошептал кто-то совсем неподалёку. — Et le voile? Apparemment, elle est terriblement laide! — «А вуаль? Видимо, она ужасно некрасива!»

Едва сдержала улыбку — впечатление я произвела нужное. Дикарка с гор, оплакивающая своего ещё живого мужа. Как уважающая себя женщина я не могу позволить себе носить инфантильные светлые оттенки и фасоны, изобилующие рюшами — это удел «невест». Да, в силу возраста общество вполне могло бы и мне простить подобные наряды, однако мне не нужно их прощение и мне не на руку предстать перед ними «юной и нежной». Нет, мой главный козырь — я в браке. Я сдержанная взрослая женщина, с которой следует считаться. Пусть назовут мрачной, аскетичной, сухой — это именно то, что мне нужно.

— Ils disent qu'elle ne connaît pas le français, — «говорят, она не знает французского».

— Très probablement. Qui pourrait lui apprendre là-bas? Des chèvres de montagne? — «Весьма вероятно. Кто бы смог её там научить? Горные козлы?» — и они захихикали.

Ой, да горные козлы и то по-французски лучше блеют, а у этих что грамматика, что произношение — хромают.

Их маман разделяла мои мысли, а потому шикнула, усмиряя дочерей. Не гоже позориться, не я же одна их слышала.

И всё же сплетничали тут знатно, и отчего-то все были свято уверенны, что французский мною освоен не был, и очевидным доказательством этой теории для них было то, что «я избегаю свет».

— Ma chère! — «моя дорогая!» — вышла ко мне пожилая женщина с распростёртыми руками. Её седые волосы украшала княжеская диадема, и я тут же присела в реверансе, но глаз не опустила, совсем невежливо разглядывая красивое, несмотря на возраст, лицо. Морщины не скрыли и толики её очарования, её внутреннего света — это лицо хотелось запечатлеть в памяти. Не осталось никаких сомнений — ко мне подошла сама княгиня Елена Павловна.

— Счастлива предстать перед вашим императорским высочеством, — оставаясь в реверансе, проговорила и, без лишних титулов, добавила: — Елизавета Вавилова к вашим услугам.

— Я прекрасно знаю, кто ты, дорогая, — она взяла меня за руки, приподнимая. Жест высочайшего расположения, кое я, как ни крути, не успела заслужить. Отчего же княгиня столь мила? Или, приравнивая её нрав к нраву святых, люди не врут? — Très bien, très bien! — «Очень хорошо, очень хорошо!» — Я невероятно рада тебя видеть. Мои хорошие друзья говорили о тебе — и я уверена, нам будет очень интересно вместе.

Приговаривая, она увела меня ближе ко входу в основную залу.

— Император ещё не прибыл, но уже совсем скоро… Понимаю, ma pauvre, — «моя бедняжка», — тебя некому представить. Я обязательно тебе помогу. Как твой супруг? Я не понаслышке знаю, какого этого, когда супруг тяжело болен. Эти дни беспросветного выхаживания….

— Благодарю вас за заботу, ваше высочество.

— Понимаю, тебе сейчас вовсе не до приёмов, но я была расстроена твоим отсутствием у Юсуповых. Это ведь такое большое событие! À très grande échelle! — «В очень больших масштабах!» — Сейчас это редкость, ты знаешь, мы ещё держим траур по покойному императору. Полагаю, ты вовсе не заинтересована в таких развлечениях?

Я вежливо промолчала. Напор княгини обескуражил, она, очевидно, пыталась добиться от меня разговора, но я не успевала и слова вставить.

На моё счастье, прогремели церемониймейстеры — прибыли Их Императорские Величества, и гостей пригласили в основную залу. Княгиня взяла меня под руку и под ошеломлёнными взглядами ввела в зал в первых рядах. Я старалась не выглядеть сконфуженно, приосанилась, опустила глаза, а когда меня подвели к тронам — вежливо подняла вуаль и присела в полагающемся императору и императрице реверансе.

— Ваше Императорское Величество, хочу представить вам графиню Елизавету Вавилову, баронессу Шернваль. Покойные император высочайшим указом составили брак этой юной особы с графом Вавиловым, — княгиня замолчала.

Я подняла глаза на Александра. Он не выглядел как-то особенно, если бы не трон под ним — даже мундир бы не сделала его в глазах простого обывателя императором. Взгляд его не отличался величественностью, как и фигура. Он был человеком и считал себя человеком, не выше и не ниже и, на мой взгляд, это было чудесно. Я улыбнулась и тут же заметила подобную моей улыбку императрицы. Она выглядела молодо, даже юно, в ней была свойственная лишь красавицам со средневековых полотен тонкость, воздушность. Её бледная кожа чуть светилась, светлые глаза смотрели мягко и в то же время печально. В отличие от супруга Мария Александровна показалось мне чем-то неземным, обитающем куда выше, чем я, простая смертная.

— Рада быть представленной вам, ваши императорские величества. Выражаю личную благодарность за указ об амнистии — в том числе ряда декабристов. Батюшка был помилован ещё покойным императором, но именно вы подняли проблему репрессированных на высочайший уровень и значительно продвинулись в деле.

— Отрадно слышать, — проговорил он. Казалось, ему вовсе не хотелось сидеть там, на возвышении, и наш небольшой разговор для него был хоть каким-то развлечением.

— Хочу также отметить ваше решение касательно парижского договора. Примирение лучше кровопролития.

— Лишь там, где оно уместно, — проговорил император. Более задерживаться у тронов было бы моветоном, я потратила ровно столько высочайшего времени, сколько и было положено. — Рад видеть женщину, заинтересованную государственными вопросами. Тётушка, — обратился он к княгине фривольно по церемониальным меркам, — не сводите с этой юной барышни глаз — как бы её не затянуло в дымные клубы любителей свободной словесности.

Замечание — острое и прямолинейное, обращено, очевидно, вовсе не к княгине, а ко мне — дочери революционера. Так просто, словно бы шуткой, император дал мне понять, что, несмотря на череду помилований, свободомыслие приемлемо лишь в рамках, угодных государству.

Это, быть может, должно было оскорбить меня, но я лишь шире улыбнулась. Подобные замечания мне по нраву — во мне увидели личность, характер, достойные пристального внимания.

Княгиня, всё так же под руку, словно бы я могла куда-то сбежать, увела меня от их величеств, предварительно собственноручно опустив мою вуаль. Только сейчас я осознала, что Елена Павловна представила меня буквально «под шумок», пока гости заходили в залу и выстраивались с двух сторон, ожидая посла. Это был не тот тип мероприятий, когда каждого громогласно представляют ещё на входе, дворянам пришлось попридержать титулы — герой дня один лишь посол.

И вот загремел оркестр, торжественно открылись золочённые двери, и, под аккомпанемент многочисленных титулов, в залу вошёл германский посол в сопровождении свиты.

Состоялся традиционный обмен подарками, императрица, будучи до брака германской принцессой, кратко поговорила с послом о родине, после же начался банкет.

— Отчего же ты не ешь? Не нравятся угощения?

— Едва ли хватающие всё подряд господа мыли руки… — ответила прежде, чем осознала, что с её высочеством о таком говорить не стоит. Но княгиня обидчивостью не отличалась, хохотнула, а после даже добавила совершенно фривольное:

— И правда, кто знает, где эти руки побывали в момент очередного приватного разговора… Не смотри на меня так, ma chère, двор полон подобных мерзостей, и чем раньше ты об этом узнаешь — тем лучше. Никогда не соглашайся на promenade без свидетелей.

— Не думаю, что уединение с каким-либо мужчиной возможно…

— Сейчас говорит твой разум, а однажды верх возьмёт сердце.

Какой-то слишком уж фривольный тон приобретает беседа и, зная всё, что говорят о Елена Павловне, могу точно сказать — это не её стиль, а значит, она прощупывает почву, пытается понять, кто я есть и с чем меня съесть…

Впрочем, надеюсь, последнее просто удачная рифма, ведь княгиня — именно те связи, которые мне и нужны, а потому лучше бы стать ей другом, а не закуской.