Её Сиятельство Графиня

Глава 21

Санкт Петербург

Зимний дворец

День оказался вовсе не таким, каким я его себе представляла. Наивные мои фантазии подсовывали образ весёлого собрания, где до меня и дела никому нет, а потому я могла бы затаиться где-нибудь в сторонке и переждать до приличествующего момента, чтобы уйти.

Как бы ни так!

Всё с самого начала не задалось!

Ехала в совершенно скверном настроении, занимаясь самобичеванием из-за Тихона, к праздничному обеду не успели из-за столпотворений и плотной вереницы экипажей — прибыли аккурат к молитве. Запах воска, дерева и ладана всегда дарил мне умиротворение. Я встала среди прочих женщин, получив свечу, и принялась молиться.

Помолилась за императора от души — чтобы Господь даровал ему здоровья, мудрости и человеколюбия, чтобы Россия «вспряла ото сна», чтобы люди стали ближе к Богу… В общем, непрерывно и самозабвенно — не забыла и про себя, и про свои сердечные привязанности на фронте. Обиды обидами, но в такие моменты, когда люди молятся все вместе, вставая рядами, словно бы больше шанс получить положительный ответ.

После храма было бы отлично отправиться домой, но я точно знала, что на балу — по крайней мере княгиня — вздумает меня высматривать, а так как я обещала (хотя ничего я не обещала!) быть…

После музыкального парада — шумного, надоедливого — начался не менее шумный и надоедливый бал. Я встала в сторонке от общих столпотворений и принялась ждать — ко мне обязательно, как бы ни хотелось обратного, кто-нибудь подойдёт. Тем более я попросила Илью прогуляться без меня — от его постоянного присутствия успела подустать.

Взгляд прицепился к танцующим. Молодые люди, в танцах нынче боле подчиняющиеся холодной английской моде, нежели взрывной французской, скользили по паркету как бы нехотя, оттого шаги их подбитых сапог почти не слышались, спасая меня от неминуемой мигрени.

Я с ужасом — но в то же время восхищённо — наблюдала за умелостью столичных франтов и кокеток. Сколько замысловатых фигур они — походя — выводили, как — будто подчинённые единой мысли — двигались, не сталкиваясь, не путаясь, не мешая друг другу. Словно вода обтекала камень — один ряд танцующих проходил сквозь другой. Зная каждое движение, зная ритм и музыку — я всё равно не понимала, как возможно исполнить эту хитрую последовательность со столь поразительной точностью!

Совсем скоро меня нашла княгиня — завязался разговор о кружевной мануфактуре, к которому присоединилась и Саша Шереметева. Именно она стала одной их первых дам, носящих вавиловские кружева, и именно они сейчас так пикантно обрамляли вырез её воздушного платья.

— Говорят, вы выкупили у Шереметева чуть ли не всё Троицкое, — отметила княгиня.[5]

— Что вы, только часть. Всё по тому же делу — мне нужны были кружевницы. Дмитрий Николаевич, к слову, заимел с этого дела неплохую прибыль, — посмотрела на Сашу. Та лишь пожала плечами, прикрыв улыбку веером. Смешливая по характеру, на светских раутах она с веером не расставалась, чтобы в любой удобный и неудобный момент прикрыть им излишние эмоции. Подарить ей, что ли, вуаль? Будем вместе щеголять…

— Граф, rusé, — «хитрец», — обладает необычайным чутьём и способностью заработать на чужом труде, — доверительно сообщила княгиня. — Что же, ma chère, для дальнейшего разговора буду ожидать вас в Кружке. Нам есть что обсудить касательно предстоящих реформ и ваши мысли были бы очень кстати.

— Благодарю за доверие, ваша светлость, — присела в реверансе, прощаясь.

— Вы сегодня прибыли со спутником, не так ли? — Саша покрутила головой, высматривая Илью. Он бродил неподалёку — не желал оставлять меня одну.

— Мой кузен, третий сын графа Мирюхина.

— Титула, полагаю, не унаследовал?

— Только старший сын.

— Но и без того он жених видный, — Шереметева принялась разглядывать Илью, уже прикидывая, кому его сосватает. — А каков по характеру?

— Не утруждайтесь, дорогая, Илья не заинтересован в браке на данный момент.

— Гуляка?

— Отнюдь — мужчина крайне строгих правил. Потому полагает, что светские девицы ему не подойдут.

— Ах, ну раз крайне строгих… — она повела плечом. — Впрочем, это не такой уж и недостаток.

— Я полагала — преимущество.

— Кто бы сомневался, — Саша игриво коснулась моего плеча веером. — О ваших «строгих правилах» и вовсе легенды слагают, уверена, ваш кузен и в половину не такой, как вы.

— Мы с ним похожи, — только и сказала.

Шереметева ускользнула в ворох танцующих платьев и пиджаков, но одна я осталась ненадолго — подошла Катя Тютчева.

— Как вы, ваше сиятельство? — спросила она участливо.

— Всё хорошо, благодарю. А вы?

— Сносно, — Катя покусала нижнюю губу — очаровательный жест взволнованности, сводящий её ухажёров — среди которых оказался в первую очередь Лев Толстой — с ума. Хотя Льва нельзя было назвать просто «ухажёром», с Катей они имели близкие отношения и дело, кажется, шло к женитьбе, но Льва редко можно встретить в Петербурге, а Катю, фрейлину, редко — за его пределами. Оттого дело затягивалось.

— Лев Николаевич прибыли? — спросила.

— Обещался, но — как обычно, — она вздохнула, покачав головой. — Впрочем, полагаю, скоро он почтит свет своим присутствием.

— Отчего же вы так решили?

— Я видела одного нашего общего знакомого сегодня…

— Дамы, — неожиданно возникший Безруков лучисто улыбнулся и поклонился. — Милая Катерина, позвольте мне поговорить с графиней tête-à-tête? Это о-очень важно!

Мы с Катей переглянулись.

— Ваше сиятельство, я позже вам всё расскажу, — она взволнованно коснулась моей руки и удалилась.

Странным образом с Безрукова медленно сползал лоск, на щеках появилось что-то на подобии румянца.

— Что-то случилось, Виктор Викторович?..

— Нет… Точнее, да! — голос показался мне слишком звонким, и мужчина тут же добавил, откашлявшись: — Прошу простить мне эту нервозность…

— Конечно. Продолжайте, будьте любезны, — стало неловко. Я заметила краем глаза, как медленно к нам подобрался Илья — он не вмешивался, встал в нескольких шагах спиной, подслушивая.

— Знаете, я ведь уже говорил вам, что вы стали моим лекарством от праздного существования, сделали меня лучше…

— Ну что вы…

— И рядом с вами я чувствую себя совершенно иным человеком, более достойным, — он нервно провёл рукой по зализанным назад волосам. — И я бы хотел чувствовать себя так всю жизнь…

— Виктор Викторович, вы, право, достойный человек — один из достойнейших, каких мне довелось повстречать, — я всё не понимала, к чему он ведёт.

— Я молюсь, чтобы вы искренне так считали.

— Конечно искренне!

— Я… мне… — он тяжело вздохнул, посмотрел в потолок, собираясь с мыслями. — Я хотел бы поговорить с вами лично, прежде чем посылать сватов… чтобы не ставить вас в неловкое положение…

Уставилась на него во все глаза — да чего же ему от меня надо? Какие ещё сваты? Неужели ему понравилась Лара? Или кто-то ещё, кто мог повстречаться ему в моём доме?..

— Лизавета Владимировна, — он вытащил из кармана небольшую бархатную шкатулку, — я бы хотел, чтобы вы стали мне женой.

От удивления я не нашлась, что сказать. Безруков тем временем открыл шкатулку, показав мне чудесной работы брошь — россыпь подснежников.

— Вы для меня — как этот цветок, такое же необъяснимое чудо, совершенно хрупкое, но столь сильное, что способно цвести даже из-под тяжёлой снежной перины.

— Вы даже не видели меня никогда, — сказала совсем не то, что должна была.

— Мне это совсем не важно, отныне — не важно. Вы самая прекрасная женщина, которая когда-либо мне встречалась, и мои чувства искренни уже только потому, что я полюбил вас, не зная вашей красы.

Он так и стоял с протянутой шкатулкой, ожидая ответа. Впервые я посмотрела на него как на мужчину: красивого, молодого. В свои двадцать четыре Виктор отличался обезоруживающей искренностью и, хоть и казался со стороны поверхностным, на деле обладал чуткой натурой. С удивлением для себя я обнаружила, что в него запросто можно было бы влюбиться, но…

Но слишком поздно. Он появился в моей жизни уже тогда, когда для него не осталось места, и совершенно несправедливо с моей стороны будет ответить ему согласием. Отчего-то я точно знаю — Виктор будет хорошим супругом, даже удобным, не ограничивая меня в делах, и всё же…

Нет, он слишком хорош, чтобы обрекать его на брак с женщиной, чьи мысли и сердце — как бы я ни старалась это преодолеть — с другим.

— Вы прекрасный человек, Виктор Викторович, — проговорила мягко, но одного лишь этого было достаточно, чтобы его плечи опустились — понял, он сразу всё понял. — Вы так хороши, что я не смею ответить вам согласием.

— Нам хватит одной лишь моей любви, — проговорил он уверенно. — А его вы забудете — совсем скоро забудете!

Мне стало удушающе стыдно — я чувствовала, как покраснели лицо и шея, сердце сбилось с ритма. Как очевидны оказались мои чувства — их не скрыли даже вуали!

— Простите, — прошептала. Стало тошно. — Я буду бесстыдна, — опустила голову, — и попрошу вас — несмотря на мой отказ, останьтесь мне другом.

— Это честь для меня, Лиза, — нежное обращение словно молнией прошлось по телу. Боже, как ужасно мне стало от того, что слышать я его хотела совсем от другого!

«Лиза, я люблю вас!» — голос князя вытеснил все мысли. Я постаралась прогнать это воспоминание, тряхнув головой, но меня лишь сильнее затошнило.

— Мне нужно на воздух… — пробормотала и устремилась прочь, оставив Виктора Викторовича стоять в одиночестве. На секунду обернулась и увидела, как он, ссутулившись, смотрит на брошь, а после, убрав шкатулку в карман, уходит в противоположную сторону.

Сердце страшно болело.

Неожиданное препятствие чуть не сбило с ног. Рука в перчатке придержала под локоть, я подняла голову…

И снова чуть не упала! Показалось — передо мной видение. Князь, не дающий мне покоя, гадкий предатель, хозяин моего разума, стоял передо мной — не менее удивлённый, чем я.

Но это не видение. Разве можно почувствовать видение наощупь? Вдохнуть горьковатый аромат парфюма? Ощутить тот жар, который так старалась забыть?

Демид Воронцов вернулся в столицу — эта данность свалилась на меня непосильным грузом. Очевидно, именно об этом пыталась предупредить меня Катя, и как печально, что не успела. Если бы у меня была хотя бы секунда, чтобы подготовиться, я осталась бы жива.

Но секунды не было.

Сердце моё больше не стучало — устало замерло, не желая боле стараться для своей безумной хозяйки.

— Прошу меня простить, сударь, я была неосторожна, — прошептала и, вырвавшись из случайных объятий, устремилась прочь.

Я бежала изо всех сил. Казалось, на меня давит всё — стены, потолок, даже собственная одежда. Мир вокруг стремительно сжимался, грозясь растоптать, уничтожить.

Туфля предательски слетела, но я оставила её, вскоре скинув и вторую — сумасшедшая Золушка, только жизнь моя — далеко не сказка, и князь — не прекрасный принц.

Чудом нашла свой экипаж, забралась в него, и, захлопнув дверь, громко расплакалась. Горе смешалось с радостью, обида с тоской, а злость — с благодарностью. Чувства безобразной симфонией бросали сердце из стороны в сторону, скручивали желудок, обжигали тело. Меня тошнило и трясло, слёзы укатывались за шиворот, ткань платья промокла, натирала, кожа щипала и чесалась, горела. Плачь перешёл в истерику, а затем — в секунды нездорового спокойствия, чтобы вскоре я вновь взорвалась слезами — и так, покуда они не закончились.

К приходу Ильи я успела создать образ спокойствия, но всё ещё предательски шмыгала, готовая в любой момент вернуться к истерике.

— Ты из-за Безрукова? — он сел напротив. Без слов — поставил на пол мои туфли.

— Нет.

— О ком ты «забудешь»?

— Я не хочу об этом говорить.

Больше Илья вопросов не задавал и в салоне воцарилось напряжённое молчание. Мне было так плохо, что стыд перед братом отступил на второй план — не было сил думать о том, что он стал свидетелем нашего с Безруковым разговора, а может быть и моей истерики — пережидая её снаружи.

Илья заговорил, только когда мы доехали:

— Он просил передать тебе ту шкатулку, но я не взял.

Только кивнула, поплелась к себе. Обувь так и осталась в экипаже.

Бывают ли живые мертвецы? Впрочем, какая разница, если именно так я себя и чувствую.

Сколько пролежала в кровати — не знаю. В голове роились мысли — печальные, гневные, радостные. Всё это страшно мучило, изнуряло мой и без того уставший разум, но я не в силах была ни уснуть, ни заставить мысли замолчать.

Тихо вошла Лара, без слов принялась расплетать мне косы, затем — расшнуровывать наряд. Оставив на кресле у кровати домашнее платье, она вышла. Переоделась я не сразу — продолжала лежать со сползшим платьем, рассматривая потолок, словно могла увидеть там что-то новое.

Интересно, почему он не написал, что возвращается? Вероятно, по той же причине, по которой не уведомил меня об отъезде. Едва ли он должен был… Конечно, нет, мы ведь друг другу — никто.

Обидно. И стыдно отчего-то, словно мне отказали в общении, но ведь я сама виновата: первое «нет» было с моей стороны.

Но я не жалею — нет-нет! — совсем не жалею. Тогда иного ответа, кроме отказа, я не могла себе позволить. Любовь? Это мелочь в сравнении с честью, в сравнении с брачными клятвами… Впрочем, я ведь их и не давала вовсе.

Ох, это всё бесы путают мои мысли! Что было — то прошло, и слава Богу! Я поступила правильно! На тот момент — без сомнений.

Интересно, знает ли Демид о смерти Фёдора? Если да, меняет ли это хоть что-то? Едва ли он захочет повторить то унижение, которое ему пришлось пережить по моей вине. После такого любовь умирает… Да, я думаю — чувств ко мне у князя не осталось…

Но так хотелось бы обратного! Быть нужной ему, быть любимой им! Ведь он мне — нужен! И как глупо было отрицать, прятать страх за злостью, тоску — за обидами. Стоило мне только увидеть его — все непонимания, недомолвки потеряли смысл. Прошлое незначительно — он здесь, он жив, и моё сердце, наконец, на месте.

Как глупо я полюбила! Надо было беречь душу, беречь разум от этой болезни, ведь, кажется, она вовсе неизлечима — страшная хворь, поражающая всё тело.

Глубокой ночью, уже ближе к рассвету, я нашла в себе силы встать. Свеча, словно издеваясь, всё не хотела разгораться. Я перевела с десяток спичек, и вот, наконец, слабый огонёк нервно затрепетал, грозясь потухнуть.

Дуся исполнила поручение в точности — письмо Мирюхина лежало ровно там, где я просила его оставить. Печать, вторя свече, поддавалась неохотно, и всё же разломилась, позволив мне прочитать содержимое.

Дядя не отличился многословностью:

«О твоёмъ ​ДВ​ извѣстіе — живъ, въ госпиталѣ. Былъ плѣнъ, затѣмъ раненіе, вѣстимо — отправятъ домой. Послалъ Илью, не давай ему много воли. Ты — самостоятельная женщина. Онъ пущай утрётся. А тебя поздравляю!

Твой Мирюхин»

Улыбка пробилась сквозь уныние. Известная Мирюхинская наклонность к едкой сатире всегда поднимала мне настроение — его колкости в какой-то степени сделали из меня сильного человека. И, кажется, я совсем про эту силу забыла — снова позорно размякла, предавая себя же саму. Нет-нет, такого допускать больше нельзя.

На смену боли пришло негодование и даже злость — на себя и на князя.

Плен? Ранение? Госпиталь? Кто-то совсем себя не берёг! И с чего он взял, что у него есть на это право?