Её Сиятельство Графиня

Глава 25

Санкт-Петербург

Поместье Вавиловых

Сколько раз человек может умереть? Разум говорил мне — лишь единожды, но глупое сердце, склонное к драме, приписывало уже которую по счёту смерть.

От чего я умерла в этот раз? От неразделённой любви? От задетой гордости? От стыда? А может от страха — перед будущим, которого не хочу?

Меня ничего не ждёт. Жизнь — и я, безусловно, благодарна за неё Господу — уже не приносит радости. Я сделала, что могла, сделала, что должна была, но разве могу ли я существовать на одной лишь идее? Человек обязан продолжить род, воспитать достойное потомство, преумножить себя и свои благодеяния, а я — вероломно — даю от того обет: обет безбрачия и бездетности.

Дни, слишком похожие друг на друга. Страх — такой одинаковый и такой разрушительный. Вечные переживания — а сделала ли достаточно, а будут ли плоды моих трудов? Усердно ли я работала ради последней жизни?

Смерть ждёт каждого, и никто не знает, когда она придёт. Случится же это лишь единожны. Раз я это понимаю так ясно — почему строю из себя героиню шекспировской драмы? Выпить яду и броситься вслед за возлюбленным в надежде, что уж после смерти мы будем вместе? Какой вздор, тогда дорога мне только в Ад. Да и возлюбленный мой — жив…

Какая же я глупая! Как бы ни боролась с собой, сколько бы ни сдерживалась: женщина всегда остаётся женщиной — склонной к эмоциональности и с таким набором чувств, испытываемых за секунду, которые мужчинам и за всю жизнь не испытать.

Чёрствый оловянный солдатик! Да как он может так со мной! Придумал себе жертвенную роль и ходит, как перст, сам себя казнит — непонятно за что. Хотя и я недалеко ушла. Зачем казню себя? Вот то-то же…

Как же тяжело жить! И как бессмысленно существование, подобное моему. Определённо, Господь создал всё парами, парами мы и должны проходить этот путь, иначе почему одиночество ощущается, как болезнь?

Вздорные мои поступки, вздорные мои мысли! Зря меня не пороли в детстве, может, понабралась бы ума!

Илья после приёма тоже ходил сам не свой. Хотела расспросить его об имаме — не стал разговаривать, но вечерами всё равно приходил — просил чай и сладости у камина. Так и сидели молча, но уютно, а мне всё думалось — может и его сердце теперь не свободно?

Жизнь продолжалась, но томным дням суждено было прерваться с одним из рассветов. Впрочем, правильнее было бы сказать, что прервалась томная ночь, но, как бы там ни было, что я точно могу заявить — в жизни моей появилась та самая искра.

— Графиня Елизавета Вавилова, имею предписание сопроводить вас на аудиенцию к его императорскому величеству.

Глянула на сонную Лару. Мы поплелись встречать раннего гостя, едва одевшись, даже не пригласили его в дом, и теперь я вглядывалась в его лицо через едва открытую дверь — сквозь рассветный сумрак и вуали. К сожалению — узнавала. Начальник Третьего отделения императорской канцелярии — Тимашев, Александр Егорыч. Его крысоватое — уж простите, что есть, того не отнять, — лицо трудно было не узнать. Гроза дворянства — и по мою душу?

— Позвольте узнать, в чём причина столь срочного визита, ваше высокоблагородие? Почему мне не сообщили заранее?

— Не смею знать-с, — он вытянулся по струнке. За спиной его я разглядела мнущегося жандарма — молодого, но, видать, способного, раз так скоро дослужился до звания. — Государь желают с вами беседовать-с. Прошу-с, — его рука беспардонно схватилась за дверь и попыталась открыть шире. Я вцепилась в ручку, не позволяя. Лара, скабродию не показавшаяся, тоже. Так и стояли, перетягивая дверь то в одну, то в другую сторону.

— Что вы делаете? — всё же решила спросить.

— Исполняю поручение его императорского величества.

— Не думаете же вы, что я отправлюсь в домашнем? Ждите меня здесь, — рывком я всё же захлопнула дверь. Императорских пёс остался по ту сторону, лишь тявкнув что-то недоумённо.

— Что же делать, ваше сиятельство? — прошептала Лара. Фонарь в её руке задрожал.

— Тише. Не переживай. Скажи Олегу, что, вероятно, всем делам придётся дать оборот — он поймёт. И передай Илье, что меня забрали.

— Их благородие не в поместье…

Удивилась, но много думать об этом не стала. И куда он ушёл в такой неподходящий момент? Утро пятницы! И понесла же его нелёгкая!

— Тогда пусть Витя его найдёт и передаст. Но больше того не распространяйся, поняла? Чтоб никто не знал — куда я и с кем.

— Да, ваше сиятельство! — Лара быстро закивала. — Идёмте же, вас нужно срочно одеть.

— Подождут, — отмахнулась. — Иди за Витей. Обо мне не беспокойся.

— Ну как же? Вы одни отправитесь?

— Да какая уже разница. Едва ли они решат и по чести моей потоптаться в придачу…

Пусть мне и хотелось заставить Тимашева ждать, но собралась быстро — не терпелось узнать, что именно от меня нужно императору. Все догадки — нерадостные, но… Я готова к любому исходу.

— Вы не взяли предписание, — по Тимашеву было видно, что он недоволен мной от и до. Протянул письмо небрежно, тряхнул, поторапливая. Не удивлюсь, если именно он накопал обо мне всякого: преувеличил, приврал и императору на блюдечке…

Уже в экипаже, разломав сургуч, вчиталась в предписание:

«Предписаніе

Собственная Его Императорскаго Величества Канцелярія

Третье Отдѣленіе

С.-Петербургъ

Октябрь, 1859 года

​Её​ Сіятельству Графинѣ ​Вавиловой​ Елизаветѣ Владиміровнѣ

По повелѣнію Его Императорскаго Величества Вамъ предписывается явиться для личной аудіенціи въ Зимній дворецъ съ сопровождающимъ лицомъ.

Настоятельно рекомендую исполнить повелѣніе безъ промедленія.

Подписано:

Тимашевъ Александръ Егоровичъ

Чиновникъ особыхъ порученій при Третьемъ отдѣленіи»

Ай да Тимашев, ай да… Сам нарыл, сам доложил, сам предписал и сам же пришёл. Побольше бы таких служащих государству!

— Не волнуйтесь, ваше сиятельство, — Тимашев задремал, стоило лошадям сделать первый шаг, и сопровождающий жандарм впервые заговорил. — О ваших добрых делах все знают, ничего вам не будет — так может, пригрозят только.

— Вам что-то известно? Из-за чего меня вызывают?

— Нет, ваше сиятельство, но слышал, что, кажется, из-за связей со врагом. У вас, конечно, таковых не было, иначе бы не на разговор звали, а сразу, — он картинно провёл ребром ладони по шее, — уж простите! А так, вестимо, воспитательная беседа-с… Молюсь о том!

— Благодарю, — кивнула. Какой приятный молодой человек. Не хотелось бы его разочаровывать, но, очевидно, придётся.

Значит, связи с врагом. Да уж, тут можно целый список составить, где и как я «связалась». Но не буду гадать заранее…

Так странно: мне совсем не страшно — даже смешно. Будь — что будет, истина всё равно одна, а наказание — только от Господа. Император? Сколько было до него — сколько будет после? Слабые люди — такие же, как и все, где-то трусливые, где-то мстительные, где-то обидчивые. Нет смысла бояться, да и мне терять нечего. Все дела переданы Синицыным, каждая вольная грамота подписана, имущество распределено, свечи поставлены. Напади кто сейчас на экипаж, застрели меня — случайно или намерено — я была бы готова уйти.

Стук колёс убаюкивал, и вскоре я совершенно неуместно задремала, а сердобольный жандарм осторожно подложил мне под голову одну из сидушек.

Санкт-Петербург

Лесной

Демид не мог уснуть. Лежал в темноте, слушал, как часы медленно отсчитывают последние минуты. Он не чувствовал страх, скорее какое-то странное облегчение. Словно наконец-то всё встало на свои места.

Смерть, так долго избегавшая его, наконец, встанет перед ним лицом к лицу. Теперь у неё нет предлогов обойти его стороной, а у него — нет предлогов передумать.

Не выдержав бездейственного ожидания, Демид заблаговременно отправился к месту дуэли. По дороге зашёл за секундантом — выволок его из игорного клуба. Лев Николаевич был не то чтобы пьян, но определённо в том настроении, когда всё кажется забавным и не слишком важным. Впрочем, это не мешало ему ворчать — на холод, на ранний час, на глупость Демида, на весь этот спектакль.

— Ты точно решил? — спросил Лев в очередной раз, кутаясь в плащ и нетерпеливо потирая ладони. Военный опыт позволил ему ровно держаться верхом даже подшофе.

— Поздно сомневаться, — отмахнулся Демид.

Лев хмыкнул, но не стал продолжать. Он был не столько против дуэлей вообще, сколько против именно этой дуэли. Ведь если эти два идиота прикончат друг друга, как он объяснит это Лизавете?

Демид понимал его переживания, но едва бы Льва утешило признание в том, что умрёт только один — и не Мирюхин.

В этой местности прошёл дождь. Лесные тропы размыло, воздух напитался сыростью, стал гуще, отчего появилась лёгкий загадочный туман. Всё выглядело излишне картинно, стереотипно, от того никто, кажется, до конца не верил в то, что должно произойти.

Мирюхин с секундантом — Безруковым — прибыли строго ко времени. Лев икнул недовольно — после его расставания с Катей Тютчевой именно Безруков принялся за ней ухаживать, а потому между мужчинами сложились крайне натянутые отношения. Забавно, если и секунданты решат стреляться — прямо комедия! Хотя, конечно, кого ещё можно было ожидать, если не Виктора Викторовича? Мирюхин был известным недотрогой, в столице кроме Безрукова друзей у него водилось. После несостоявшегося женихания тот странным образом стал близким другом семьи — словно отказ Лизы определил отношения, и недомолвки пропали. Из Виктора Викторовича получился хороший и преданный друг, а Илья за прошедшее время убедился, что и мужем он мог бы стать хорошим. Но — не состоялось. С Тютчевой, кажется, у них всё серьёзно.

— Доброго утра, господа, — доброжелательный тон Толстого казался издёвкой. — День обещается пригожим, может, надумаете отказаться? Было бы очень кстати — вернёмся в свои тёплые постели и забудем всё как страшный сон.

— Перебьётесь, — бросил Мирюхин.

Демид никак не отреагировал.

Толстой тяжело вздохнул, присел к сундуку у себя в ногах, щёлкнул замком и откинул крышку. Внутри, на подушках тёмно-синего бархата, лежали два изящных пистолета системы Лепажа. Чёрный ствол, чеканные детали, полированное дерево рукоятей. Оружие красивое, дорогое, как и полагалось князю. Быть убитым из старого ржавого ствола Демид не хотел. А так — хоть какой-то пафос, романтика.

— Проверяйте, — бросил Лев Безрукову. — Лепаж. С регламентом знакомы?

— Уж не извольте беспокоиться, — отозвался Безруков, беря пистолет и пробуя его на вес.

Проверка заняла время — именно эти пистолеты требовали особого внимания. Мирюхин переминался с ноги на ногу, нетерпеливо поглядывая на секундантов.

— Торопитесь куда-то, Илья Егорович? — насмешливо поинтересовался Демид.

— Да. Не люблю оставлять Лизу одну.

Демид скрипнул зубами. Заявление показалось ему слишком интимным, он точно знал, между Лизой и Ильёй ничего нет и не будет, но эта проклятая ревность!

Мирюхин смотрел с вызовом: с тем же взглядом он требовал от Демида убраться из столицы, с тем же — вызывал на дуэль. В нём отражалась прыть и горячность молодости, которых в усталых глаза Демида найти уже было невозможно. Но куда важнее — в глазах Ильи Демид видел Лизу. Тот же огонь, та же мгла непонимания, тот же вызов и протест! Определённо, её глаза — то, что он хотел бы увидеть перед смертью.

— Заряжаем, — распорядился Безруков.

Дуэлянты молчали, пока секунданты засыпали в стволы порох, вкатывали пули, утрамбовывали их шомполами. Тишину нарушал только чавканье влажный листьев под ногами и излишне живой, задорный, щебет птиц.

Не смотря на просьбу дуэлянтов, секунданты всё равно сделали испытательный выстрел. Они явно не торопились — ещё немного возни, тихое обсуждение. Очередная проверка.

— Мы всё равно не передумаем, — крикнул им Илья. Демид не мог не согласиться.

— Всё должно быть точно, — отметил Толстой и, наконец, удовлетворившись проверкой, передал пистолет подопечному. То же сделал и Бузруков.

— Спуск раньше времени не нажимать, — предупредил Лев. — Расчёт шагов произведён, оружие проверено. Стволы вверх! Господа, по моей команде: «Раз-два-три», — стреляйте на счёт «три»!

Демид держал пистолет в правой руке. Левой было бы проще, но он намеренно выбрал травмированную. Он не хотел попасть. Откровенно поддаться не мог — Мирюхин бы сразу понял, оскорбился бы ещё сильнее и уже не в дуэли — голыми руками попытался бы расправиться с Демидом. Не поднять пистолет — тем более, тогда бы Мирюхин вовсе отказался стрелять. Оставалось сделать вид напряжённой деятельности — ведь никто не знает, что правая рука Демида едва держит пистолет, а пальцы шевелятся так плохо, что вряд ли получится нажать на спуск.

— Один!

Демид поднял пистолет. То же самое сделал и Мирюхин.

— Два!

Целиться? Да, хотя бы сделать вид. Закрыть один глаз, выпрямить спину.

Главное не давать руке слишком уж дрожать, прицелиться… пусть будет — куда-нибудь справа от Ильи. Пуля просвистит мимо и, скорее всего, вонзится в один из стволов. Конечно, Льву придётся потрудиться, выковыривая её — ведь следов дуэли оставить нельзя, — но ничего, он справится.

— Три!

— Стойте!

Парный выстрел — одновременно с выкриком. Глухой хлопок, эхо ушло в небо, с деревьев с криком сорвались птицы, а вдалеке беспокойно заржали кони.

Демид ошалело обернулся на выкрик — к ним спешил всадник, на ходу спрыгивая на землю.

Выстрелы были, но он цел. А Мирюхин?..

Тоже! Такой же удивлённый и — едва заметно — напуганный.

Оба промазали!

— Это Лизин конюх, — узнал его Илья. — Что-то случилось дома.

— Что происходит? — резко спросил Демид, когда конюх оказался рядом.

— Барыню забрали!

— Что?! — Мирюхин шагнул ближе, крепче сжимая пистолет.

— Кто?!

— Куда?! — Демид задал главный вопрос.

— В Зимний. Прибыл Тимашев, срочное предписание.

Демид выругался. Эта фамилия говорила обо всём.

— Как ты нас нашёл? — сунув пистолет Льву, он споро натягивал перчатки.

— Он всегда и всё знает, — буркнул Мирюхин, стремительно перебирая ногами. Никто не бежал, но и не стоял на месте — каждый теперь жалел, что привязал лошадей так далеко. — Работа у него такая.

— Конюх? — удивился Демид.

— Не важно, — отрезал Илья. — Важно, что всё случилось до рассвета. Хотели забрать её быстро, без свидетелей.

— В чём её обвиняют? — князь уже отвязывал коня.

— А сами как думаете? Связи с врагом, инакомыслие… в общем — госизм.

Демид больше не слушал. Он и забыл, что десять минут назад был готов умереть.

А сейчас был живее всех живых.

Взобравшись на коня, он тут же ударил по бокам. Значит, Зимний. Надо срочно найти тётушку — она сможет повлиять на императора, какое бы решение тот ни принял.

Илья и конюх устремились в поместье — можно было ожидать отряд с обыском и нужно было обыскать всё первыми.

Секунданты остались прибирать место дуэли.

Санкт-Петербург

Зимний дворец

Император ожидал в одном из личных кабинетов — стоял у окна, спиной, создавая образ величественной задумчивости.

Сопроводив меня в помещение, Тимашев встал у двери, словно закрывая пути отступления. Смешно! Он думает, я решу бежать?

— Доброго утра, ваше императорское величество, — присела в реверансе.

— Не для вас, — решил он не растрачиваться на ответную вежливость.

— С какой стороны посмотреть… — пробормотала. Император, очевидно, услышал, но комментировать не стал.

— Зачитай, — не оборачиваясь, он протянул в нашу сторону свёрток. Тимашев подбежал тут же, взял двумя руками, развернул, набрал побольше воздуха в лёгкие: — Указ его императорского величества…

— Дальше. К обвинению.

Тимашев откашлялся. Начал снова:

— Согласно расследованию, проведённому органами правопорядка, установлено, что графиня Вавилова Елизавета Владимировна:

1. Уличена в публичном и тайном противлении установленному порядку и власти, выраженном через инакомыслие.

2. Уличена в написательстве и публикации стихотворений революционного характера, а именно «Во славу нашего народа был сложен русский алфавит» 1856 года публикации.

3. Замечена в контактах с иноверцами и пропаганде их обычаев, чем нанесла вред духовному и нравственному здоровью общества.

4. Обвиняется в явном осуждении власти, что подрывает государственный авторитет и сеет смуту в сердцах подданных.

Тимашев замолчал.

— Вам есть что сказать по этому поводу, Лизавета Владимировна? — наконец, император повернулся к нам, хотя это ничего не поменяло — лицо его оставалось нечитаемым.

— Я не согласна с частью обвинений. Я не вступала в контакты с иноверцами и тем более не пропагандировала их обычаи.

— Отклонено, — тут же заявил Тимашев. — Нам известно, что вы прожили от четырёх до шести месяцев в отряде горских абреков.

— Я была ребёнком!

— Однако это не помешало вам напитаться их духом.

— Не слишком ли пространное обвинение, господин начальник императорской канцелярии?

— Прекратить! — прервал нас император. — Графиня, мне известны все ваши заслуги — за вами наблюдали ещё при жизни покойного императора. И всё же благотворительность, активное содействие в создании реформ, значительные вложения в государственную казну — это всё меркнет на фоне ваших радикальных взглядов. Вы не раз были уличены в несогласии с императорскими решениями, а это — прямая дорога к измене.

— То есть в измене я ещё не обвинена, ваше величество, — заметила важное.

— Нет, иначе бы вы тут не стояли.

— А почему я тут стою? — логичный, на мой взгляд, вопрос. Я не такого высокого полёта птица, чтобы император лично —! — предъявлял мне обвинения.

— Хочу услышать ваши оправдания.

— Их не будет, — сказала тут же. — Я не согласна с тем, что мои действия хоть на толику навредили или навредят короне, но, раз вы видите в них злой умысел — я не в силах вас переубедить.

— И не будете обещать мне, что станете тише?

— Никогда, ваше величество.

— Вы знаете, я не враг реформ — было бы дело только в этом… Но анархию я не потерплю, обеление врага — тем более. Вы слишком откровенны в своём несогласии, а такого не могу себе позволить даже я.

— И каково же ваше решение, ваше величество?

— Ссылка. Как и надлежит в таком случае.

— Сибирь?

— Десять лет. Ваше личное знакомство с Шамилем не играет вам на руку.

— Я бы не назвала это «личным знакомством»…

Что же, Сибирь… Как и предсказывал Чернышевский. Я не удивлена. Лучше, чем если бы они решили меня оставить и следили бы за каждым моим шагом. А так — снова подальше от столицы. Если, конечно, переживу дорогу, а это уже сомнительно…

— Приказ выпишут и озвучат вам от и до. Суда не будет. Я не хочу шумихи и, уверен, у вас найдётся слишком много адвокатом — а у государства просто нет на это времени.

Ну ничего себе! Ссылают — без суда и официального следствия! Государственный произвол!

— Хотите что-то добавить, Лизавета Владимировна?

Я молча посмотрела на императора. Не зол, не рад — каменное изваяние. Прячет чувства или действительно ничего не испытывает? Кажется, ему на меня глубоко всё равно, а за все эти волнения мне стоит благодарить Тимашева, у которого со мной, видно, личные счёты. Хотя, скорее с отцом, но правды мы уже не узнаем.

— Отвечайте, когда спрашивает император! — поторопил меня Тимашев. Вот бы он споткнулся прямо на выходе из кабинета, да так, чтобы упал. Я бы порадовалась.

Хочу ли я что-нибудь добавить? Честно?

Ваше величество, зря вы дали мне слово! Сами ведь знаете — я многословна и крайне красноречива.

— Да, ваше величество. У меня к вам вопрос.

— Спрашивайте.

Не дав себе и шанса на отступление, выпалила:

— Разве русский человек способен только грабить, убивать и насиловать?

Молчание. Император словно и не расслышал меня. Или его поразила подобная наглость?

— Простой люд у нас — больной, необразованных, нет ни докторов, ни учителей, едва ли кто имя своё написать может, — продолжила. — А что же власть? Всегда есть что-то поважнее! Зачем растрачивать казну на бессмысленные войны, на вытравление целых народов, когда можно озаботиться своими же людьми?

И вот первые эмоции отразились на монаршем лице: глаза его заблестели ярче, брови нахмурились, лицо побледнело, но щёки — за бородой это было видно слабо — покраснели.

— Покиньте чужие земли, ваше величество. Оставьте Кавказ, Польшу, османов, и вам не придётся думать, откуда взять средства на освобождение крепостных. Вот оно — всё у вас под рукой, — странно, но меня не прерывали. Тимашев, возможно, потерял чувства от подобных заявлений, а его величество?.. Он, быть может, жаждал услышать правду? — Настоящая сила нации не в пушках, не в золотых эполетах — в образованном крестьянине, сбережённой матери, во младенцах, которые не умирают, замёрзшие, голодные, больные, — я распалялась от обретённой воли. — В культуре, в конце концов, в человечности — вот в чём сила! — сжала кулаки. — Хоть вешайте меня — правда от того не переменится, и никогда вы не преуспеете, покуда жадность, пороки, страсти, всем руководствуют, а не чистота душевная и истинная.

И тишина. Молчание затянулось — император смотрел на меня, не моргая, словно копошился в моей голове.

— Вешать вас никто не будет, — сказал он спустя продолжительное — тревожное — молчание. — Сопроводи её светлость на нижний этаж, а после — в Петропавловскую крепость.

— Как прикажете, ваше величество, — прохрипел Тимашев. Он хотел было взять меня под локоть, но я не далась — выдернула руку.

— Рада, что мы поговорили, ваше императорское величество, — сказала гордо и, присев в реверансе, вышла из кабинета. Куда идти я прекрасно знала: «нижний этаж» — своего рода темницы для зарвавшихся господ, которых за решётку, в силу их высокого положения, так сразу и не бросишь.